Намек опять был прозрачным. Согласно Войновичу, советские идеологи умели отличать «живое от мертвого, истинное от неистинного», а эмигрантские критики и литературоведы — нет.
Войнович акцентировал: судьба Гроссмана трагична. Писатель умер, «не только не увидев свой главный труд напечатанным, но даже без уверенности, что он хоть когда-нибудь дойдет до людей».
Далее — опять параллель. Войнович утверждал: «В этом смысле судьба Пастернака, которого тоже в конце концов погубил его же роман, кажется намного счастливее. Затравленный, оплеванный, он все-таки увидел свой роман напечатанным, узнал о том, что он пользуется очень большим успехом. Гроссман же, как задолго до него Михаил Булгаков, умер почти в безвестности. Его трагедию затмили другие события. Иногда значительные, как появление в литературе Александра Солженицына, а иногда и совсем пустяковые».
Солженицын упомянут в статье один раз. Больше и не требовалось — намек был понятен слушателям. Войнович обозначил связь литературных событий и опять перешел к характеристике «замолчанной» книги: «Название романа „Жизнь и судьба“ звучит, возможно, не очень привлекательно и эффектно с первого взгляда. Но чем больше я думаю об этом названии, тем более провидческим и точным оно мне кажется. Потому что жизнь и судьба — это вовсе не одно и то же. И довольно нелегко остаться верным своей судьбе в той жизни, которую описывает Гроссман. Жизнь автора отразилась на судьбе романа, судьба романа трагически отразилась на жизни автора».
Итоговый же вывод опять соотнесен с историей публикации арестованной рукописи. И разумеется, длительного «замалчивания»: «Судьба Гроссмана завершилась исключительно трагически, но о судьбе романа мы не можем сказать того же. Это, скорее, драма. Конец счастливый, и даже вообще не конец, а только начало. Приключения романа кончились, началась его жизнь. Изданная по-французски, эта книга стала бестселлером. Сегодня мы присутствуем на празднике ее выходы по-немецки. Само собой, книга была опубликована и по-русски, но, к сожалению, не в России, а в швейцарском издательстве „Л’ аж д’ом“. Но теперь у меня нет ни малейшего сомнения, что рано или поздно она будет издана и в той стране, где была написана».
Сроки возможного издания на родине автора Войнович не уточнил. Но подчеркнул, что верит: гроссмановский роман относится к «тем литературным явлениям, которые своего часа могут ждать сколько угодно долго».
Насколько точно в статье воспроизведено сказанное на пресс-конференции — можно спорить. Существенно же, что впервые была документирована версия, позже изложенная Войновичем более подробно. Речь шла о том, как рукопись гроссмановского романа оказалась за границей.
Версия приведена в постскриптуме к статье. Кстати, весьма пространном. Там Войнович и сообщил: «Готовя текст своей речи к опубликованию, я счел необходимым снабдить его кратким примечанием. 10 лет тому назад рукопись романа уже покойного В. Гроссмана случайно попала ко мне. Прочтя это великое сочинение, я решил, что оно ни в коем случае не должно подвергаться дальнейшему риску бесследного исчезновения, и без чьего бы то ни было разрешения или одобрения переправил его на Запад».
Подробности Войнович опустил. Далее же пояснил, что за причины обусловили необходимость рассказать об участии в отправке: «Эту несколько рискованную в то время операцию я вовсе не отношу к числу своих заслуг и вообще не стал бы о ней говорить. Но к моменту моего появления на Западе здесь уже циркулировали разные слухи о том, как эта рукопись попала сюда. Некоторые из этих слухов показались мне тенденциозными и направленными на дискредитацию романа и его автора. Чтобы прекратить распространение этих домыслов, я и решил слегка приоткрыть завесу над тайной возникновения этого романа из небытия».
Какие «домыслы» имелись в виду — читатели-современники знали. Войнович же отметил далее: «Между прочим, попытки преуменьшить значение В. Гроссмана и его творчества продолжаются и сейчас. Сравнительно недавно один „выездной“ член СП СССР, выступая перед мюнхенской аудиторией, утверждал, что Гроссман всегда был заурядным советским писателем, а роман „Жизнь и судьба“ всего лишь продолжение посредственного романа „За правое дело“, за который автор в свое время получил Сталинскую премию».
Неважно, кто выступал «перед мюнхенской аудиторией». Главное, что понятие «выездной» было характеристикой. Так в СССР именовали тех, кому правительство разрешало постоянные заграничные командировки. Наделяло, соответственно, привилегией выезда за границу. Значит, речь шла о подтвердивших лояльность и вынужденных подтверждать ее вновь и вновь. Отсюда следовало, что искренность в данном случае маловероятна, если не вовсе исключена.
Войнович подчеркнул: «выездной» лгал. На самом деле в прессе началась травля автора романа «За правое дело», и она «прекратилась только после смерти Сталина. Заурядным писателем Гроссман не был никогда и задолго до появления „Жизни и судьбы“ все с большим трудом вписывался в советскую литературу. Но только в этой книге (а затем во „Все течет“) он раскрылся полностью».
Получилось, что Гроссман был и остался писателем, опасным советскому правительству. Соответственно, противники романа «Жизнь и судьба» — союзники тоталитарного режима.
Завершился же постскриптум вполне оптимистически. Войнович заявил: «Впрочем, защищать Гроссмана от кого бы то ни было я больше не собираюсь. Роман издан, пользуется большим успехом (только за первую неделю после выхода немецкого издания продано более 10 000 экземпляров) и теперь сам постоит за себя и своего создателя».
Даже если судить лишь по объему продаж, указанному Войновичем, успех был не просто большим — сенсационным. Можно сказать, триумф.
Что до версии, сформулированной в статье Войновича, так ее сочли убедительной лишь благодаря репутации автора. Не только писательской, еще и диссидентской. Тут споры вряд ли были бы уместны.
На это ссылался, в частности, Ш. П. Маркиш. Его статья «Пример Василия Гроссмана» издана год спустя в Иерусалиме. Он подчеркнул, что роман «Жизнь и судьба» опубликован, прежде всего, стараниями «одного из ведущих диссидентов второй половины 70-х годов»[125].
Это, подчеркнем, обеспечило убедительность версии, предложенной Войновичем. Но в статье «Жизнь и судьба Василия Гроссмана и его романа» Войнович не объяснил, почему лишь на исходе 1970-х годов швейцарский издатель не счел хоть сколько-нибудь существенным препятствием «слухи» и «домыслы» относительно «руки Москвы».
Современникам же, знавшим контекст, было понятно, что за события изменили ситуацию. Точнее, отношение к запрещенной в СССР литературе и гроссмановскому роману в частности.
Подразумевался контекст политический и литературный. На исходе 1970-х годов изменения были радикальные.
К политическому контексту мы еще вернемся. Что до литературного, то в мемуарах Липкина упомянут скандал, из-за которого, по словам мемуариста, на него и Лиснянскую «обрушилась лавина преследований».
Речь, как выше отмечалось, шла об издании альманаха «Метрополь». И Липкин не объяснил, в чем же тут был криминал.
Вопреки опыту
Сама идея — силами группы литераторов составить альманах — не считалась новой. Были попытки ее реализации уже в послесталинскую эпоху.
Каждый раз удача обозначала если не перемены в политике, то хотя бы их возможность. Сам факт издания нового альманаха, вышедшего не под эгидой ССП, воспринимался как результат ослабления цензуры. Официальной и неофициальной.
Так, упомянутый ранее альманах «Литературная Москва» подписан к печати в январе 1956 года — накануне XX съезда КПСС. Читательский успех был велик, что отмечалось даже в эмигрантской периодике.
Второй номер подписан к печати в ноябре 1956 года. Соответственно, редакционный цикл завершился еще до того, как был издан первый.
Как полагалось, все, что попало в альманах, прошло официальную цензуру. Иначе б не состоялась публикация. Однако редколлегия получила хотя бы относительную свободу от произвольных вмешательств руководства ССП, вот почему сам проект был обречен. Второй номер «Литературной Москвы» издан тоже в 1956 году, он и оказался последним.
События 1956 года описывала более полувека спустя дочь главного редактора «Литературной Москвы» — Л. Э. Казакевич. По ее словам, сразу после «выхода первого номера так называемые официальные литературные круги, а также неофициальные, обрушились на альманах со страшной злобой»[126].
Формально ничего крамольного редколлегия не опубликовала. Цензура бы и не позволила. Крамолой был выпуск альманаха, не контролируемого руководством ССП. Вот эту инициативу и старались пресечь литературные функционеры. О них и рассказывала дочь Казакевича, осмеивая подразумевавшуюся аргументацию: «Да и вообще — что за самодеятельность? Собрались литераторы без привычных офисов, секретарш, редакторов, корректоров и прочей атрибутики „нормальных“ журналов…».
Да, обошлись без «офисов». Альманах готовился к публикации в квартире главреда. Казакевич решал эту задачу без помощи штатных «секретарш, редакторов, корректоров». Но главное все-таки было — полиграфическая база. Директор издательства «Художественная литература» поддержал инициативу нового издания. А поддержку обеспечила санкция Отдела печати ЦК КПСС.
Там следовали хрущевским указаниям — обозначали пресловутую «оттепель». Ну а литературные функционеры противились в меру сил, отстаивая принцип централизации, то есть монополию ССП.
Возникло противоречие, но приоритеты были неизменны. Обозначение перемен — акция краткосрочная. Деактуализовавшаяся вскоре после XX съезда партии. Централизация же — базовый принцип.
Крамолой для литературных функционеров была именно «самодеятельность», пусть и санкционированная. Получалось, что редколлегия альманаха не зависит непосредственно от руководства ССП.