В итоге же поражение обернулось выигрышем. Прежде всего — для «жертв».
Отношение к «Метрополю» значительно изменилось, что и отмечал Попов. В принципе оно уже не могло быть пренебрежительным. Например, Бродский, поначалу иронически отзывавшийся об инициативе советских писателей, занялся впоследствии составлением поэтического сборника Липкина — «Воля». Книгу выпустило американское издательство в 1981 году[141].
В мемуарах Липкин не преминул сообщить, кто был составителем его сборника. Подразумевалось, что стихи по достоинству оценил всемирно знаменитый поэт. Это, кстати, единственное упоминание о Бродском. Вроде бы к слову пришлось.
Мотивация Бродского понятна. Его ироническое отношение к проекту «Метрополь» тут уже ни при чем: помогал «жертве». И это вовсе не отменяло сказанное раньше. Никакого противоречия.
За границей присланные Липкиным материалы печатались чуть ли не по мере поступления. Не в одной издательской организации, так в другой. И он после выхода из СП опубликовал за семь лет еще четыре книги — помимо названной выше[142].
Материалы, присланные другими «метропольцами», оказавшимися вне СП, тоже печатались за границей почти что по мере поступления. И гонорары выплачивались.
Авторам публикаций такая финансовая помощь нелегально поступала, о чем в КГБ не могли не знать, но — без эксцессов обошлось. «Жертвы» уже отстояли свое право на писательскую свободу.
Правда, отнюдь не безграничную. Такой и не могло быть у советских граждан.
Границы были определены — эмпирически. Литераторы, получившие международную известность, но лишившиеся на родине официального статуса, не участвуют в акциях правозащитников, не позиционируют себя как диссидентов, занимаются только литературой, воздерживаясь при этом от антиправительственных суждений, ну а представители власти словно бы не замечают иностранные публикации. Равновесие неустойчивое, условия игры могли в любой момент измениться, но — хоть так.
Не только разгромом завершился проект «Метрополь». К началу 1980-х годов удалось победы добиться, пусть и относительной.
Уместно отметить, что разгром «Метрополя» формально не отразился на профессиональной деятельности Ерофеева в качестве литературоведа. Он по-прежнему работал в ИМЛИ АН СССР. Младший научный сотрудник — с 1973 года.
По неписаным, и все-таки неукоснительно соблюдавшимся правилам, обладателя ученой степени полагалось бы повысить в должности. Но младшим научным сотрудником Ерофеев по-прежнему оставался. Его больше не пытались уволить, но и академической карьере не способствовали. Такая «игра».
Лишь в 1986 году Ерофеев получил должность старшего научного сотрудника ИМЛИ. Другая эпоха — горбачевская.
В 1987 году ИМЛИ возглавил Кузнецов. Он тогда доктор филологических наук, даже и член-корреспондент АН СССР. Можно спорить о его научных заслугах, однако не в них дело.
Новый директор счеты с «метропольцем» не сводил. Тут опять же ничего личного: «игра» другая, правила изменились. «Перестройка».
Кузнецов всегда играл умело. Иногда был готов рискнуть, но — в рамках правил.
Ерофеев уволился в 1992 году. Известному писателю уже не требовались ни постоянное место работы, ни академический статус. Как выше отмечалось, «метропольский» разгром — этап на пути к победе.
Что до истории романа «Жизнь и судьба», то в ней «метропольский» разгром сыграл важную роль. Он способствовал первому изданию главной книги Гроссмана.
Именно в конце 1970-х годов Войнович очередной раз попытался найти издателя, готового полностью опубликовать роман Гроссмана. Что и удалось.
Да, Войнович не мог предвидеть афганскую войну, обусловившую завершение «разрядки». И был он уже вне СП, диссидентом считался, потому вполне допустимо, что не учитывал такой фактор, как «метропольский» проект. Но все совпало.
Какими бы соображениями ни руководствовался Войнович, удача ему сопутствовала. За границей политическая ситуация иной стала.
Во-первых, «разрядка» закончилась. Более жесткой стала конфронтация. В том числе и пресловутое «идеологическое противостояние двух систем».
Ну а во-вторых, «метропольский» разгром демонстрировал: так называемая «литература нравственного сопротивления» стала делом не только ведомых диссидентов, но и советских писателей. Интерес к ней рос, потому актуализовалась идея полного издания романа «Жизнь и судьба».
Да, его с 1975 года трижды анонсировали, печатались главы, вот только до книжного издания дело не доходило. Как отмечалось выше, издатели были осторожны: хронологические совпадения публикаций в эмигрантских журналах выглядели слишком уж странно. Если точнее, подозрительно. Тут подразумевалась очередная интрига против автора строжайше запрещенной в СССР книги — «Архипелаг ГУЛаг». Однако с тех пор ситуация изменилась кардинально. Солженицын и так признан классиком мировой литературы, ну а гроссмановский роман — кто бы раньше ни посылал рукописи за границу — еще один сильный аргумент в пресловутом «идеологическом противостоянии двух систем».
Войнович опять рискнул, вновь отыскав способ отправить фотокопии рукописи за границу. И выиграл. Это было началом уже нового этапа в истории романа «Жизнь и судьба».
Часть V. Литературная контрабанда
Доставка и отправка
Мы уже отмечали, что в изложении мемуаристов история публикации гроссмановского романа выглядит крайне запутанной. Если не вовсе туманной.
Это относится, в частности, к рассказам о важнейших этапах, предшествовавших как публикациям глав романа эмигрантскими периодическими изданиями, так и выходу первой книги. Речь идет о способах отправки фотокопий рукописи за границу и доставке их заграничным издателям.
Причина, конечно, не одна. В мемуаристике весьма часто повествование об увиденном и/или услышанном трансформировано, сообразно аберрации памяти мемуариста. Сознательное искажение — тоже случай нередкий.
Однако важнее другое. Поначалу участники событий, равным образом свидетели, вынуждены были скрывать обстоятельства, связанные с отправкой рукописей и доставкой их заграничным издателям. Ну а когда изменилась политическая ситуация в СССР, свидетельствовавшие избегали подробностей, которые бы противоречили сказанному прежде.
Избежать не удалось. Это и позволяет многое прояснить.
Начнем с отправки рукописей за границу. Есть два основных свидетеля: Войнович и Липкин.
Как выше отмечено, Войнович лишь в 1984 году счел нужным публично заявить, что рукопись попала за границу его стараниями. Так он и ответил намекавшим в эмигрантской периодике на возможность связи публикаций гроссмановского романа с очередной интригой КГБ.
В подробности Войнович тогда не вдавался. Не объяснил, к примеру, откуда у него рукопись Гроссмана.
Почти что пять лет спустя это объяснил Липкин. В послесловии к мемуарам указал, что рукопись сохранил он: «Так за полгода до ареста романа в моем распоряжении оказались три — по числу частей „Жизни и судьбы“ — светло-коричневые папки. Обдумав дело со всех сторон, я решил упрятать папки в одном верном мне доме, далеком от литературы».
Какой «дом» и почему он верен Липкину, а также что значит «далекий от литературы» — не уточнялось. Однако на основании сказанного читатели могли догадаться: хозяин или хозяева жилища, где мемуарист «решил упрятать папки», отнюдь не литераторы. И по этой причине место хранения крамольной рукописи должно было оказаться вне сферы внимания КГБ. Значит, обыск маловероятен.
Предположим, так и было. Далее же Липкин сообщил: «За тремя папками отправилась Инна Лиснянская (я благоразумно считал, что мне туда ехать не надо) и привезла их Войновичу».
Тут ясности нет. Если мемуарист полагал, что за ним все еще следят сотрудники КГБ, получившие задание предотвратить заграничное издание гроссмановской рукописи, так и впрямь не следовало бы приходить туда, где ее прятал. Но тогда непонятно, с какой стати он исключал вероятность слежки за женой. Да и привезти «три папки» Лиснянская должна была ведомому диссиденту, из СП уже исключенному. В данном случае вероятность «наружного наблюдения» — почти стопроцентная.
Тем не менее сказанное Липкиным о выборе курьера подтвердил Войнович. Разумеется, косвенно. В интервью для фильма «Рукописи не горят» отметил, что «когда жена Липкина, Инна Лиснянская, несла рукопись ко мне, я жил на шестом этаже в доме со старым лифтом, в котором дверь открывается ручкой. А Инна Лиснянская жила в доме, где автоматически дверцы открываются. И вот она поднялась на мой шестой этаж и ждет, что дверцы откроются — дверцы не открываются, и она решила: западня…».
Подразумевалась операция КГБ. Впрочем, обошлось. Что и подчеркнул Войнович с привычной иронией: «Но потом она все-таки как-то выбралась, принесла мне эту рукопись».
Странная все же история. Липкин, опасаясь слежки, посылает жену передать крамольную рукопись ведомому диссиденту, Лиснянская осознает опасность, но соглашается.
На самом деле угадать мотивацию позволяет контекст. Так, Попов, рассказывая об участниках бесцензурного альманаха, отметил: «Кстати, и весь „МетрОполь“ вершился в антураже романтических отношений. Инна Львовна Лиснянская и Семен Израилевич Липкин именно в это время оформили свои многолетние отношения…».
Примерно в 1979 году «оформили». А гроссмановская рукопись передана Войновичу почти что на пять лет раньше. Значит, у сотрудников КГБ тогда еще не было формальных оснований вести наблюдение за Лиснянской. Потому, надо полагать, Липкин и утверждал, что «благоразумно» его решение — самому не забирать «три папки».
Насколько оно «благоразумно» — спорить не будем. Важнее другое: Липкин далее сообщил, что Войнович, имевший «опыт печатания за рубежом», попытался «сфотографировать машинопись. Первая попытка оказалась неудачной».
Но что значит «оказалась неудачной» — Липкин не пояснил. Потому осталось неясным, отправил ли Войнович за границу первую фотокопию или же решил найти способ изготовить другую, качественную.