Равным образом упоминалось, что два года спустя в этом журнале опубликована статья критика Б. М. Сарнова. Он полемизировал с нами в тональности начальственного окрика. На том основании, что лучше кого-либо знает про отправку фотокопий, доставку, а также книжные издания в СССР и за границей. Пафос обозначил заголовком: «Как это было. К истории публикации романа Василия Гроссмана „Жизнь и судьба“»[149].
Сарнов утверждал, что проблем в истории публикации романа нет. Все уже давно решены. Таково его мнение. А любые иные обусловлены злым умыслом. В нашем случае — стремлением к неким сенсационным «открытиям».
Журнальная полемика идет неспешно в силу причин технических. Интенсивность диалога зависит от продолжительности редакционного и типографского циклов каждого издания. Процедуру мы несколько ускорили, поместив через год — в сорок пятом номере журнала «Toronto Slavic Quoterly» — статью «К истории публикации романа В. Гроссмана „Жизнь и судьба“, или „Как это было“ у Б. Сарнова»[150].
Пришлось объяснять запальчивому оппоненту, что начальственные окрики неуместны при обсуждении научных проблем. А главное, мнения Сарнова противоречат библиографии.
Сама по себе та давняя полемика была б неинтересна, если бы Сарнов не объявил себя участником событий, относящихся к истории публикаций гроссмановского романа. Что и акцентировано в заголовке его статьи. Таким образом, ей приписан статус источника.
Критический анализ источников — обязательный элемент историко-литературных разысканий. Соответственно, обратимся к мемуарам Сарнова — его статье про то, «как это было».
Новоявленный очевидец
Примечательно, что ни один из участников копирования, отправки и доставки рукописей заграничным издателям не упоминал о Сарнове. Но, судя по его статье, он был очевидцем описываемых им событий.
Как свидетель рассуждал о начале истории, связанной с копированием. Так, сообщил: «В один прекрасный день на пороге квартиры В. Войновича — без предупреждающего о предстоящем визите телефонного звонка (позвонить Войновичу было невозможно, потому что телефон у него в то время был отключен) — появилась Инна Лиснянская, жена С. Липкина. В руках у нее была тяжелая авоська. А в авоське — рукопись арестованного гроссмановского романа».
Странно началось повествование. Будто сказка, где — по закону жанра — подразумевается неопределенность, вот и нужны такие обороты, как «в один прекрасный день» или «в некотором царстве-государстве».
Но Сарнов повествовал о событиях отнюдь не сказочных. Детали повествования указывают, что он присутствовал тогда в квартире Войновича и запомнил: гостья постольку не предупредила о визите, поскольку телефон был отключен, и ноша ее — «тяжелая». А вот датировать события мемуарист не стал.
Опять же, судя по деталям, Сарнов знал о визите Лиснянской загодя. Вот и сообщил, что цель «была ясна: Семен Израилевич, которому покойный Василий Семенович доверил рукопись, завещав ее сохранить и при первой же возможности напечатать, решил, наконец, что время это пришло. А Войнович был единственным из его друзей и знакомых, к кому он мог с этим обратиться».
Однако еще раз подчеркнем: Войнович не упоминал о присутствии Сарнова при встрече с Лиснянской. Равным образом, что рассказывал ему о просьбе Липкина.
Кстати, Сарнов тоже не сказал прямо, что в квартире Войновича присутствовал. Лишь деталями это обозначено.
Детали подобного рода — не доказательство, если нет свидетельств. Так что похоже, Сарнов не об увиденном рассказывал. Интерпретировал сведения, найденные в источниках, которые не стал называть. Опознать их нетрудно: воспоминания Липкина и Войновича.
Липкин объяснял, по какой причине выбрал Войновича. А тот — в автобиографическом романе — сообщил про отключенный телефон в своей квартире. Но оба не указали точную дату визита Лиснянской. По такой вот причине и понадобился Сарнову упомянутый выше сказочный зачин: «В один прекрасный день…».
Других причин использования фольклорной поэтики мы не видим. Повествуя о дальнейшем, Сарнов подчеркнул, что липкинскую просьбу Войнович тогда воспринял «как руководство к действию. Но прежде, чем найти способ переправить рукопись за границу (такие возможности в то время у него уже были), надо было переснять текст романа на пленку».
Речь шла о фотокопии. Войнович, как отметил Сарнов, «надеялся, что решит эту техническую задачу самостоятельно (не так-то много вокруг него было людей, которым он мог бы доверить эту тайну, чтобы взять их себе в помощники). На первых порах, помню, он привлек к этому делу общего нашего знакомого, диссидента Игоря Хохлушкина. Но Хохлушкин вскоре объявил себя русским националистом и как-то быстро исчез с нашего горизонта».
Если верить Сарнову, он знал планы Войновича. На это указывает слово «помню» и такие обороты, как «общий наш знакомый», «наш горизонт».
Тут Сарнов несколько увлекся нарративом. Если все знал в подробностях, так непонятно, почему сам не помог фотографировать рукопись, когда Хохлушкин «быстро исчез». Уместность помощи вроде бы подразумевалась, раз уж ему Войнович сообщал о затруднениях.
Опять же, непонятно, почему Хохлушкин вдруг «объявил себя русским националистом». А главное, как это мешало помочь Войновичу.
Если Сарнов «помнил» описываемые события, так несуразности повествования налицо. Однако все они объяснимы, если мемуарист опять интерпретировал сведения, найденные в книге Войновича.
Там характеризуется незадачливый помощник и объяснено, что его торопливость связана с изданием сборника «Из-под глыб». Проблематика книги — философское осмысление российской и советской истории, а потому Сарнов утверждал: Хохлушкин «объявил себя русским националистом».
Войнович сообщил, что иностранными журналистами была устроена пресс-конференция, где обсуждался сборник «Из-под глыб», и Хохлушкин счел участие в ней делом важным, а к роману Гроссмана «отнесся с явным пренебрежением». Сарнов же в очередной раз пересказал чужие воспоминания по-своему, вот и получилась череда несуразностей.
Сарнов их не заметил. Далее же сообщил: «Войнович тем временем окончательно убедился, что в одиночку ему с этим не справиться. И тогда он подключил к делу Андрея Дмитриевича Сахарова и Елену Георгиевну Боннэр, а им фотографировать страницы машинописи помогал еще один человек — друг Андрея Дмитриевича, физик и правозащитник Андрей Твердохлебов».
В книге Войновича нет сведений об этом помощнике. Сарнов на этот раз интерпретировал мемуары Боннэр. Там рассказано о помощи Твердохлебова, объяснено, чем тогда он был известен.
Отметим, что специфика повествования в сарновской статье обусловлена особенностью задачи. И она двуедина. С одной стороны, автор демонстрировал, что был свидетелем или даже участником описываемых событий, на это и указывали детали, упомянутые выше. А с другой — не сообщил о своем участии непосредственно, предоставляя читателям сделать такой вывод самостоятельно.
Прием известный. Цель его использования угадать несложно: если повествователю инкриминируют обман, то можно ответить, что о своем участии прямо не говорил, а за чужие догадки отвечать не намерен.
Возможно, мы ошибаемся. И вдруг найдутся иные причины, обусловившие использование этого приема. Главное, что в дальнейшем он используется постоянно. И дело не только в специфике нарратива. Тут суть важна.
Сарнов утверждал в мемуарной статье, будто знает, как рукопись копировалась и доставлялась за границу. По его словам, «все это — в общих чертах — давно и хорошо известно».
Да, «в общих чертах». А в конкретных источниках — разночтения. Наконец, в работах историков литературы можно найти и подробности. К примеру, в упомянутой монографии Дж. Гаррарда и К. Гаррард «Кости Бердичева. Жизнь и судьба Василия Гроссмана». Как выше отмечалось, книга, опубликованная в 1996 году, подводила итог многолетней работы исследователей[151].
Гаррарды сообщили, кто решал задачу копирования гроссмановской рукописи. А в примечании указали, что выяснили также, где ее копировали: «Это было в квартире превосходного литературного критика Бена Сарнова, с которым нам посчастливилось встретиться и которым мы теперь восторгаемся»[152].
Неожиданная подробность. О копировании «в квартире превосходного литературного критика» не упоминали когда-либо Войнович, Боннэр и Липкин. Кто предоставил такие сведения Гаррардам — в их книге не сказано. А жаль. Правда, можно догадаться.
В статье, точнее мемуарах, Сарнов не упоминал книгу Гаррардов. Сообщив об известном «давно и хорошо», отметил: «Но мало что известно о том, как развивались события уже после того, как рукопись (микрофильм, пленка) романа оказалась, наконец, на Западе».
Такую, значит, лакуну собрался заполнить Сарнов. Вот и добавил — про микрофильм: «Переправили его Войнович и Сахаровы за границу в 1975-м. И почти сразу мы узнали, что посланный в виде пленки текст романа до тех, кому он был адресован, дошел».
Как «узнали» пояснено тут же. Сарнов заявил: «Говоря „мы“, я имею в виду узкий круг (узкий — в России) читателей „Континента“. Уже в 1976-м на страницах этого журнала появились две главы из каким-то чудом вдруг оказавшегося на Западе арестованного гроссмановского романа. Главы эти, к сожалению, мало что говорили о масштабе и выдающихся художественных достоинствах утаенного от читателя произведения».
Значит, Сарнов решил, что опубликованы лишь две главы романа. И только в 1976 году.
Далее приведены суждения аналитического характера. Сарнов заявил: «Тот факт, что редактор „Континента“ выбрал для публикации именно эти, едва ли не самые бледные и невыразительные главы пропавшего романа, наводил на мысль, что, публикуя их (не опубликовать все-таки не мог), он хотел как-то смикшировать, приглушить значение этого события».