Максимову почти саботаж инкриминирован. Правда, инвектива — не в форме утверждения. Сарнов оговорил, что сам характер континентовской публикации «наводил на мысль» о злом умысле редактора. И констатировал: «Тем не менее, две главы из романа были все-таки напечатаны. И впервые на страницах печати появилось новое авторское его заглавие: „Жизнь и судьба“».
Далее опять характеризуются действия континентовского редактора. Сарнов заявил: «Ограничившись публикацией двух, мягко говоря, не самых сильных глав гроссмановского романа, полный его текст Максимов послал Карлу Профферу, сопроводив его, надо думать, не слишком горячей, можно даже предположить, что скорее кислой, рекомендацией».
Почему «надо думать», что рекомендация была «кислой», — не поясняется. Лишь подразумевается: окажись она другой, Проффер бы опубликовал гроссмановский роман, а издатель принял иное решение.
Вот на этом, по Сарнову, все закончилось. И мемуарист решил при удобном случае выяснить причины, обусловившие итог, вроде бы неожиданный. В личной беседе с Проффером «спросил у него, почему он не напечатал роман Гроссмана. Он ответил: „Сам я его не читал, а мои сотрудники, которые прочли, сказали, что это не интересно“».
Мемуарист не сообщил, где и когда он задал вопрос американскому издателю, специализировавшемуся на публикациях эмигрантов и диссидентов. Умолчание о дате симптоматично — как в случае с посещением Лиснянской квартиры Войновича.
Допустим все же, беседа — при личной встрече — состоялась. И Проффер на самом деле объяснил Сарнову, почему решил не публиковать гроссмановский роман. Сослался, если верить мемуаристу, на мнения сотрудников издательства.
Но тогда Максимов тут ни при чем. Он в профферовском издательстве не работал.
Похоже, запутался Сарнов, интерпретируя книгу Войновича. Некуда вроде бы вставить рассказ о своем участии, однако сумел. Вот тут опять путаница вышла. Потому как не был участником. И свидетелем тоже.
Уместно предположить, что встреча с Проффером и разговор о романе «Жизнь и судьба» — просто вымысел. Такой же, как история про копирование гроссмановской рукописи в квартире Сарнова.
Судя по его статье, он цель поставил: доказать, что Максимов противился изданию гроссмановского романа. Но аргументы подобрал неудачные.
Из его рассказа следует, что не только континентовский редактор не проявил энтузиазм. Сарнов отметил: «Я бы не стал попрекать Максимова тем, что он не передал текст романа какому-нибудь другому русскому издателю. Кому еще, кроме Проффера, мог он его передать? Ведь все (почти все) другие русские издательства в то время уже контролировались Солженицыным. А Солженицын исходил из того, что во второй половине века на свет может явиться только один великий русский роман. И этим единственным великим русским романом, разумеется, должно было стать его „Красное колесо“».
Вот, значит, еще один виновный. Тут бы и пояснить, какой же «факт» очередной раз «навел на мысль». И Сарнов несколько смягчил инвективу: «Не стану утверждать, что Солженицын сам вмешался в это дело, каким-нибудь личным распоряжением преградил гроссмановскому роману дорогу к читателю. Но ему и не было нужды лично в это вмешиваться. Все это без всяких слов и специальных распоряжений понимала и из этого исходила вся его идеологическая обслуга. Гроссман им был „не свой“, и одного этого было уже вполне достаточно».
Если Сарнову верить, Максимов постольку опубликовал лишь «две главы» романа Гроссмана, поскольку лоббировал интересы Солженицына. Вполне сознательно и последовательно континентовский редактор препятствовал книжному изданию. Таким же лоббистом оказался и Проффер. Или — кто-нибудь из его сотрудников.
Теперь суммируем все сказанное мемуаристом. И сопоставим с библиографией.
Прежде всего, главы романа опубликованы не только в 1976 году. Тут Сарнов ошибся.
Как выше отмечено, континентовская публикация началась еще в 1975 году. В следующем она уже продолжалась.
Сарнов трижды сказал про «две главы» напечатанные «Континентом». На самом деле опубликовано двадцать три. Опять существенная ошибка.
Налицо и курьез: неизвестно, что вообще увидел Сарнов в журнале «Континент». Публикация глав романа шла там в пяти номерах, однако ни в одном не помещено именно по «две главы».
Отметим также, что книгу Гроссмана континентовские редакторы признали «замечательной». Безоговорочно и — опять вопреки сарновской версии.
Таковы факты. Как говорится, ничего личного. Только библиография.
Сарнов попросту сочинил все истории о своей осведомленности. Не похоже, чтобы он вообще ознакомился хотя бы с одним номером максимовского журнала, где были напечатаны главы романа. Тогда правомерен вопрос об источнике сведений.
Ответ все тот же — книга Войновича. Там и сказано, что публикация была в одном номере и выбор «отрывков» неудачен.
Как отмечено выше, автор книги жил тогда в СССР, видел лишь один номер «Континента» с гроссмановской публикацией. Но Войнович, в отличие от Сарнова, не причислял себя к «узкому кругу» постоянных читателей эмигрантского журнала.
Войнович рассказывал в автобиографическом романе, что некогда приятельствовал с Максимовым, затем отношения стали, так сказать, натянутыми, однако вражды не было. Все же оба писателя — диссиденты. Так что выбор адресата для публикации гроссмановской рукописи понятен.
Будучи советским гражданином, Войнович не мог знать достоверно, какие соображения в парижской редакции высказывались о копии гроссмановской рукописи и самом романе. Да и позже лишь на слухи ориентировался. Соответственно, подчеркнул: континентовскому редактору не понравился роман, а потому был отправлен Профферу «с кислой припиской».
Характеристика запоминающаяся. Вот почему у Сарнова рекомендация Максимова тоже оказалась «кислой».
Сарнов интерпретировал книгу Войновича, не ссылаясь на автора. Но раз уж установлен источник, уместно вернуться к сказанному там про Солженицына и Максимова.
Войнович не инкриминировал Максимову лоббирование интересов Солженицына, да и его самого не обвинял когда-либо в противодействии гроссмановским публикациям. Ни прямом, ни косвенном. Это концепция Сарнова.
Не знал Сарнов, «как развивались события», когда «рукопись (микрофильм, пленка) романа оказалась, наконец, на Западе». Однако в незнании как таковом ничего плохого нет. Плохо, когда имитируется знание, основанное на собственном опыте. Впрочем, таких случаев немало в мемуаристике. Надо полагать, соблазн уж очень силен.
Вопросы текстологии
Допустим, Сарнов имел некие основания утверждать, что он знает «как это было» применительно хотя бы к первому изданию книги Гроссмана. Все-таки современник. Гипотетически — мог бы получить сведения от участников событий.
О первом книжном издании Сарнов рассказывал подробно. По его словам, Войнович «полагал, что одной из причин того, что роман на Западе завяз, было плохое качество посланной им туда пленки. И он решил предпринять еще одну попытку».
Значит, Войнович решил обеспечить должное качество. Далее сообщается, что он занялся поисками специалистов, и «в 1978-м, то ли в следующем, 1979-м, кто-то вывел его на человека, который мог выполнить эту работу на самом высоком профессиональном уровне. Это был ленинградский литератор Владимир Сандлер. Тоже не профессионал, а любитель. Но любитель такого класса, с каким не всякий профессионал мог бы сравниться. Во всяком случае, аппаратура у него была первоклассная».
Тут опять загадка. Судя по характеру повествования, автор статьи знал «в 1978-м, то ли в следующем, 1979-м», кто тогда заново фотографировал гроссмановскую рукопись. Однако Войнович не сообщал где-либо, что рассказывал Сарнову про такие планы.
Разгадка опять проста. Сведения об участии Сандлера и характеристика аппаратуры «ленинградского самиздатчика» есть в книге Войновича «Автопортрет: Роман моей жизни».
На источник Сарнов, как повелось, не сослался. Далее же отметил, что Сандлером «работа была проделана заново, и отснятая им новая пленка позже была отправлена на Запад».
Как «отправлена» — тут же объяснено. Выручила «приятельница Войновича, время от времени наезжавшая в Москву славистка, аспирантка Венского университета Розмари Циглер. Возлагая на нее это поручение, Войнович сказал:
— Это великий русский роман. Он во что бы то ни стало должен быть напечатан.
Розмари ответила коротко:
— Я поняла».
Судя по описанию, Сарнов диалог слышал. Или о нем — от Войновича.
Иначе не мог бы узнать, что тот сказал и как ответила Циглер.
Но оба участника диалога ни разу не упомянули о присутствии слушателя. И Войнович никогда не сообщал, что планы его по отправке микрофильма были известны Сарнову.
Источник сведений опять несложно определить. Все та же книга Войновича.
Правда, лишь часть сюжетной канвы передана Сарновым более или менее точно. Микрофильм и в самом деле попал к австрийскому дипломату, обеспечившему доставку за границу.
Циглер, по Сарнову, уже выполнила обещанное. Но, «помня о том, что сказал ей Войнович и что она ему ответила, она этим не ограничилась и сделала больше, гораздо больше, чем можно было ожидать. ОНА НАШЛА ИЗДАТЕЛЯ».
Далее — подробности. Сарнов утверждал: «Хозяин небольшого русского книгоиздательства L’Age d’Homme в Лозанне (Швейцария) Wasilka Dimitrijevic, которому она вручила драгоценные пленки, понял и оценил значение романа неизвестного ему русского писателя. И сразу, без колебаний, решил, что он его издаст».
Тут Сарнов опять увлекся нарративом. По воспоминаниям участников событий, Циглер «вручила» микрофильм не Дмитриевичу, а Эткинду, он и занялся поисками издателя.
В общем, предложенная Сарновым версия отправки и доставки за границу микрофильма, попавшего Дмитриевичу, — совокупность домыслов и вымыслов. Завершая же первую часть повествования, мемуарист вновь акцентировал, что считает безосновательным сказанное нами о лакунах в истории публикации: «Это все — о том, какая из рукописей гроссмановского романа была опубликована на Западе и как она там оказалась».