По мнению критика, рабство — чужеродный элемент российской государственности. Насаждалось оно только иностранцами. Так что Гроссман ошибся, заявив: «В феврале 1917 года перед Россией открылась дорога свободы. Россия выбрала Ленина».
Гроссман утверждал, что выбор не случаен. Акцентировал: «Ленинская нетерпимость, напор, ленинская непоколебимость к инакомыслящим, презрение к свободе, фанатичность ленинской веры, жестокость к врагам, все то, что принесло победу ленинскому делу, рождены, откованы в тысячелетних глубинах русской крепостной жизни, русской несвободы. Потому-то ленинская победа послужила несвободе. А рядом тут же, бесплотно, не знача, продолжались и жили чаровавшие миллионы людей ленинские черты милого, скромного русского трудового интеллигента».
По мнению критика, выбор тут ни при чем. Рассуждать о нем вообще не следует: «На самом деле Ленин был просто тотальным воплощением зла, чуждым русскому национальному гению, в глубине души ненавидевший Россию. Если вместо длинных и порою противоречивых исторических экскурсов автор это определил бы в нескольких фразах, то его вклад в дело разоблачения Ленина был бы полноценным».
В данном случае прагматика выражена первой же фразой. Ленин «чужд» России национально.
В общем, Гроссман разочаровал критика. Не признал тот оправданием даже и «контрабандность» повести. Вердикт был суров: «ошибочная историческая концепция» безоговорочно вредна, так как «получается довольно сбивчивая картина, дезориентирующая малосведущих, огорчающая ревнителей нашей народной истории, могущая быть взятой на вооружение иностранными недоброжелателями нашей страны, которые любят приписывать возникновение и длительность тоталитарного властвования в России специфическим чертам „русской души“».
С учетом вывода понятно, в силу каких причин критик не сообщил ничего о самой повести — ее сюжете, героях. А незачем. Даже и привлекать к ней внимание читателей нецелесообразно — в аспекте идеологии.
Можно спорить, сыграла ли эта статья принципиально важную роль. Важно, что не было других еще восемь лет.
Д. М. Штурман продолжила обсуждение повести. Ее статью «Стукачи и гонг справедливости» опубликовал израильский журнал «Время и мы» в сорок втором номере за 1979 год[155].
Штурман рассматривала проблему доносительства как одну из ключевых в гроссмановской повести. И сопоставляла ее осмысление с тем, что формулировал Солженицын в книге «Архипелаг ГУЛаг».
Начала с автобиографического экскурса. Все же — советская эмигрантка: «В начале семидесятых годов попала в наш дом машинописная копия книги Василия Гроссмана „Все течет“. Ее надо было вернуть через сутки».
Обычная ситуация в СССР. Материалы «самиздата» надлежало читать быстро: успевай, как сумеешь, другие на очереди. Да и опасность постоянна, ведь за передавшим рукопись могли следить. Крайне мало времени на чтение. Штурман утверждала, что особо важными сочла тогда «размышления автора о стукачах. Казалось бы, в книгах должна потрясать новизна. На деле же чаще потрясает и запоминается нечто, соотносимое с собственным опытом читающего. Моя семья роковым для нее образом была вовлечена в события начала тридцатых годов на Украине. Я провела несколько лет своей молодости в лагере. Знаю людей, оклеветанных и проносивших полжизни незаслуженное клеймо стукача. У меня за спиной были свои стукачи, но мне посчастливилось быть знакомой и с теми, кого ни сломить, ни оклеветать не сумели».
Согласно Штурман, именно автобиографический контекст обусловил специфику восприятия. Не абстрактная проблема, а повседневная. Гроссман «исследует несколько типов доносителей. Он ненавязчиво и горестно просит читателя подумать над их судьбами „не торопясь. Потом уж приговор“. Он не требует от жертв доносителя непосильного для них: „Не судите, да не судимы будете“. Он не произносит, остерегая и обезоруживая: „Кто из вас без греха, пусть бросит в них камень“. Он только напоминает нам об ответственности за вынесение приговора».
Таково было впечатление от первого знакомства с повестью «в начале семидесятых годов». Прошло восемь лет, и Штурман отметила: «Недавно я перечитала книгу Гроссмана, и падали на душу, как кирпичи, горестные и мудрые его слова…».
Проблему ответственности автор повести не решил. Штурман констатировала, что тоже не видит единственно правильное решение: «Нет, В. Гроссман, покоряющий своей человечностью, не выводит нас из тупика: конечно, нельзя никого судить, не вдумавшись в его путь; нельзя осуждать только стукачей и сексотов в онемевшем обществе. Но нельзя же и снять ответственность с человека за то, что он делает…».
Гроссмановскому подходу Штурман противопоставила другой — солженицынский. Обусловленный лагерным опытом: «Нож в грудь стукача! Делать ножи и резать стукачей — вот оно!»
Стоит подчеркнуть, что Солженицын рассуждал о личном опыте узника. Осознававшего, по каким причинам осведомитель смертельно опасен в сталинском лагере, и возненавидевшего доносчиков — вне зависимости от причин, обусловивших доносительство. Решавшего проблему выбора: «он или я».
Но и Штурман — лагерница. Ей тоже на собственном опыте пришлось уяснить, насколько опасен лагерный осведомитель. И все же у нее иное осмысление прошлого: «Подождите, остановитесь! Посмотрите сперва на них „крупным планом“, подумайте, выслушайте. Я попрошу вас об этом оттуда, из камеры, из барака, с больничной лагерной койки! Среди доносителей по нашему университетскому делу была наша ровесница, дочь расстрелянного и арестантки. У нее за спиной в 19 лет было крушение домашнего очага, потеря не только отца, но и матери и страшный захолустный детдом для детей репрессированных. В 1937 году тринадцатилетний ребенок сжался в комок и не мог распрямиться, не мог ни на миг избавиться от своей покинутости и осажденности. Стэллу (так ее звали) я сама заслонила бы, оказавшись рядом. Чем старше я становилась и чем ближе к ее исходному положению загнанного, запуганного „вражеского“ ребенка могла оказаться моя дочь, тем осторожнее я Стэллу судила».
Да, у каждого была своя правда. Но, оценивая доводы оппонента, Штурман рассматривала их применительно к историософской концепции нобелевского лауреата, его гипотезам относительно перспектив российской государственности: «Могуче-эмоциональный интеллект Солженицына неотступно поглощен ценностями и целями, более фундаментальными, в его глазах, чем Право. С одной стороны, Солженицын сам пережил весь ужас бесправия и бессилия и неукротимо их ненавидит. Смысл его жизни — в борьбе против них. С другой — он тяготеет к идее сильной власти, и это так же понятно, как его ненависть к порабощению».
Именно в таком подходе опасность — по мнению Штурман. Она утверждала, что Солженицын «окрашивает владеющим его душой настроением любую ситуацию, которая его занимает. Но сильная и целеустремленная власть лишь в редчайших случаях бывает сдержанной и щепетильной по отношению к чужим правам. И если слабая власть порождает хаос и легко уступает деспотизму, то сильная власть сама легко вырождается в деспотизм. И от этого противоречия нельзя уйти».
Тут важна именно полемика. В 1971 году Столыпин полемизировал с автором «контрабандной» повести, а восемь лет спустя на Гроссмана ссылалась Штурман, оспаривая историософскую концепцию Солженицына.
Кто за что боролся
В 1979 году Штурман лишь обозначила сопоставление Гроссмана и Солженицына. Пока что — не более.
Тему в том же 1979 году развил Эткинд. Журнал «Время и мы» в сорок пятом номере опубликовал его статью «Двадцать лет спустя. О Василии Гроссмане»[156].
Статья — биографический очерк. И конечно же, история романа «Жизнь и судьба». Чем и задана тема сопоставления: «Через 12 лет после книги Гроссмана удостоилась ареста еще только одна рукопись — солженицынский „Архипелаг ГУЛаг“».
Эткинд определил один из критериев сходства. Но, по его словам, принципиально различие. Ведь «почему „Архипелаг ГУЛаг“ был страшен властям и, прежде всего, КГБ, понятно: „художественное исследование“ Солженицына ломится от фактов, от реальных судеб, от имен жертв и имен палачей. Книга же В. Гроссмана — плод вымысла, роман».
Суть романа, согласно Эткинду, не меняется от того, что среди героев есть и невымышленные, к примеру, советские военачальники, руководившие Сталинградской битвой. Главное, «все остальные — писательское воображение.
Опасность разоблачительных и обвиняющих документов несомненна. Но не бывало никогда, чтобы художественное сочинение погубило политический строй или партию!».
Книга Солженицына, по словам Эткинда, была обвинительным актом, базировавшимся на фактографии. Гроссмановская же относилась к области литературы. Отсюда и вывод: «Арест романа — наивысшая оценка, какую может заслужить художественное произведение от государственной власти. Вымысел приравнен к реальности».
Сказанное в статье вроде бы логично. Да, «вымысел приравнен к реальности». Однако и риторический прием здесь очевиден. Сначала Эткинд сопоставил роман Гроссмана и книгу Солженицына по критерию опасности советскому режиму, а затем вывел «Архипелаг ГУЛаг» за рамки художественной литературы.
Правомерно ли — можно спорить. Главное, что от сопоставления Эткинд перешел к противопоставлению. И в итоге обозначил превосходство Гроссмана.
Меж тем книга Солженицына уже давно получила мировую известность, а гроссмановский роман еще не был опубликован полностью в 1979 году. Только в следующем планировалось книжное издание. Эткинд не мог не знать, что сопоставление и противопоставление — заведомо преждевременны. И все же полемизировал с некими оппонентами.
Выход книжного издания романа «Жизнь и судьба», можно сказать, не обсуждался широко. Разве что «Континент» откликнулся на публикацию статьей Б. Г. Закса «Немного о Гроссмане»[157].
Как выше отмечалось, это не столько рецензия, сколько мемуары Закса, в ту пору недавнего эмигранта. Он с 1958 года и до отставки Твардовского был ответственным секретарем в новомирской редакции.