На уровне типологическом ситуация та же и в сталинском лагере. «Политический» заключенный, потерявший все, идет на открытый конфликт с хозяйничавшими в бараках уголовниками. Его выбор — остаться собой, пусть и ценою жизни. Он тоже выбирает судьбу.
Характерно, что Свирский указал: заглавие романа соотносится с трагической судьбой автора. Гроссман сделал выбор и оплатил его жизнью. Цена победы.
По Свирскому, не было противоречий. Роман «За правое дело» стал первым шагом к свободе, за ним соответственно «Жизнь и судьба», а итог прерванного смертью пути — историософское осмысление судьбы России: гроссмановская повесть «Все течет…».
Тема, подчеркнем, не была новой. Лишь подход отличался новизной.
Свирский, подчеркнем еще раз, открыто инкриминировал редакторам эмигрантских журналов «замалчивание» главной книги Гроссмана. Попытку скрыть ее от читательского внимания, дабы исключить саму возможность противопоставления автора — Солженицыну.
В связи с гроссмановской повестью такого обвинения в статье нет. Но и оно подразумевалось — контекстом эмигрантской же периодики.
Этноаргументы
Обсуждение повести вскоре продолжилось. Авторитет Гроссмана был уже бесспорен, так что прямые инвективы стали неуместными.
Поводом возобновления полемики о повести была статья Маркиша «Пример Василия Гроссмана». Ее опубликовал во втором номере 1984 года израильский журнал «Народ и земля»[161].
Маркиш утверждал, что анализирует лишь этнокультурную специфику гроссмановского наследия. Именно «в русско-еврейском контексте».
По Маркишу, главная книга Гроссмана, конечно же, роман «Жизнь и судьба». А суть «примера» в том, что автор — «русский писатель и еврей. Русский писатель еврейской судьбы».
Меньше внимания Маркиш уделил повести «Все течет…». Анализировал, по его словам, лишь «историософскую схему Гроссмана».
Через год — в сорок пятом номере «Континента» — опубликован был обзор эмигрантских изданий, куда вошел и отзыв на эту статью. Резко отрицательный. И что характерно, из-за повести «Все течет…». Именно она вызвала чуть ли не ярость обозревателя и его коллег-единомышленников.
Речь опять шла об идеологических ошибках. Континентовский обозреватель заявил, что Маркиш клевещет на Россию, утверждая, будто «ее избранником стал Ленин».
Соответственно, континентовский обозреватель настаивал, что ссылки на Гроссмана не меняют сути. И подчеркнул: «К счастью, такие „историософские“ пассажи в журнале — исключение».
На самом деле Маркиш не излагал собственную концепцию, а цитировал Гроссмана. Континентовский обозреватель не мог это не заметить. Его тирада — предостережение: вот тема, которую следует избегать.
Гораздо более серьезные обвинения формулировались в особом разделе обзора, получившем заголовок «От редакции». Автору статьи в израильском журнале инкриминировалось сотрудничество с КГБ и пропаганда суждений одного из создателей нацистской идеологии — А. Розенберга. Тот, как известно, эмигрировал из России в 1918 году.
Впрочем, инвективы формулировались не прямо. Отмечалось, что Маркиш, возможно, подвергся чужому и чуждому влиянию, так как стараниями «некоторых литературоведов в штатском, осевших на Западе по предварительному соглашению с Лубянкой, розенберговский миф об исконном русском рабстве принялся разгуливать по страницам определенного рода русскоязычных изданий в нашем Зарубежье. Замысел авторов этой, давно скомпрометировавшей себя идейки хрустально прозрачен: помочь советской дезинформации спровоцировать в Советском Союзе волну ответного массового антисемитизма. Печальнее, когда наживкой такого низкопробного сорта соблазняются люди, интеллектуальная репутация которых выглядела для нас до сих пор совершенно безупречной».
Суждение это адресовано читателям, не забывшим актуальный советский контекст. Им напоминали анекдот, связанный с «бульдозерной» выставкой: «По московской улице шли два авангардиста. А за ними — искусствовед. В штатском».
Сказанное о «предварительном соглашении с Лубянкой» подразумевало, что «литературоведы в штатском» эмигрировали не по собственной воле. Их за границу отправили задания выполнять. В частности — пропагандировать «розенберговский миф».
Однако в описании, предложенном континентовской редакцией, замысел КГБ отнюдь не «прозрачен». Цель явно не соответствует средствам.
Допустим, КГБ решил провоцировать антисемитские настроения в своей же стране, используя эмигрантскую периодику. Но, во-первых, она — по определению — недоступна большинству советских граждан. Так что абсурдна установка на «массовый» характер реакции. Во-вторых, неочевидно, почему провоцируемый «антисемитизм» характеризуется как «ответный».
В действительности важна не семантика инвектив, а прагматика. И на этом уровне все ясно. От имени редакции «Континента» указывалось: не следовало бы Гроссману, а позже и Маркишу критически отзываться о русской государственности, потому что оба — евреи, соответственно, такая критика провоцирует антисемитские настроения в среде русских. «Ответные».
Прагматика конкретизировалась серией риторических вопросов, адресованных Маркишу. В основном о евреях и русских.
Автора статьи в израильском журнале спрашивали, прежде всего, в силу каких причин он, рассуждая о выборе России, не вспоминает, что евреи, в том числе его отец, еврейский поэт П. Д. Маркиш, тоже «избрали» большевистский режим. И верно служили новой власти.
Читателей отсылали к сведениям, тогда широко известным. Отец Маркиша был в 1939 году награжден орденом Ленина. А десять лет спустя арестован, затем расстрелян — как почти все состоявшие в Президиуме Еврейского антифашистского комитета.
Далее редакция несколько снижала уровень агрессии. Но — с оговоркой: «Трагическая гибель этих людей еще не освобождает их от ответственности за жизнь тех, кто погиб до них по их милости и при их содействии. В противном случае нам пришлось бы оправдать многих жертв сталинского террора, которые, к великому нашему сожалению, не заслуживают никакого оправдания, ибо они откровенно соучаствовали в этом терроре».
Характерно, что в статье «От редакции», где речь идет о вине расстрелянного поэта Маркиша и всех, кто входил в Президиум ЕАК, не сказано, кто же погиб именно «по их милости и при их содействии». Умолчание закономерно: некого было назвать.
Но отсутствие фактографии компенсировал риторический натиск. А далее — важнейшее обвинение: «И чем же объяснить тогда „историософскую концепцию“ самого Василия Гроссмана, если до конца жизни он носил в кармане партийный билет, на котором красуется силуэт „великого вождя мирового пролетариата“? Правда, может быть, этот билет ему навязали силой, под пытками?».
Прагматика инвективы, понятно, неискренность Маркиша. Только прием — жульнический. Авторы раздела «От редакции», эмигрировавшие из СССР литераторы, не могли не знать, что Гроссман никогда в партии не состоял.
Без жульнических приемов нельзя было создать нужную систему инвектив. Но тут авторы раздела опять умерили накал агрессии. По их словам, «замечательный русский писатель Василий Гроссман здесь ни при чем. Просто иные сообразительные сочинители пользуются сегодня его именем и наследием, чтобы приписать ему свои собственные, глубоко оскорбительные для его памяти идейки по принципу: „мертвые сраму не имут“. Мертвые — нет, а живые, на наш взгляд, должны, хотя бы в минимальной степени».
Техника полемики была националистической. Не откровенно, а, скажем так, прикровенно. Маркиша предупредили: тему русской государственности ему следует избегать, даже на Гроссмана ссылаться нельзя. Иначе — обвинения в сотрудничестве с КГБ и провоцировании антисемитизма.
На инвективы Маркиш ответил. 21 февраля 1986 года газета «Русская мысль» опубликовала его статью «Любил ли Россию Василий Гроссман»[162].
Обвинения Маркиш отверг безоговорочно. По его словам, решил ответить «Континенту» не ради того, чтобы защитить «самого себя и не ради полемики. Меня тревожит доброе имя „моего“ писателя: вместе с профессором Ефимом Эткиндом я готовил русское издание „Жизни и судьбы“, написал о Гроссмане книжку (она вышла и по-русски, и во французском переводе), с полдесятка статей. Так был ли все-таки ненавистником родной страны и родного народа подлинный автор размышлений, составивших 22-ю главу повести „Все течет…“?».
Маркиш защищал Гроссмана. Аргументировал ссылками на биографию писателя и контекст. «22-й главы». Подчеркивал, что ненависти к России там «нет, расизма — и того менее: тысячелетнее рабство объяснено не генами, не кровью, но историческими и геополитическими обстоятельствами, и особенно отмечено, что если бы на месте русских оказались французы или англичане, они узнали бы ту же судьбу».
Наконец, утверждал Маркиш, его оппоненты игнорируют литературную традицию. Причем неважно, умышленно ли: «Если гневные и горькие слова русского писателя о России считать доказательством русофобства, придется зачислить в русофобы, даже и не знаю какую часть русской литературы, — может, половину, а может, и больше, без различия времен, направлений и жанров».
Маркиш настаивал, что если пользоваться критериями его оппонентов, «русофобами» окажутся многие русские классики. Например, Салтыков-Щедрин, Бунин и т. д.
Особое внимание уделено теме «выбора России». Маркиш напомнил, что «не Гроссману принадлежит мысль о сродстве между большевизмом и русской душой, не им высказана она впервые. Теперь уже не только в эмиграции, но и в России достаточно многие знают, что самым громким и авторитетным проповедником этой идеи был Николай Бердяев; с ним соглашаются или спорят, но ярлыка русофоба ему не лепят».
В среде эмиграции авторитет Н. А. Бердяева тогда — бесспорен. Подразумевалось же, что азартные националисты лишь постольку не инкриминируют «русофобию» знаменитому философу, поскольку он — не еврей. Стало быть, волне очевиден антисемитский подтекст споров о том, чьи историософские концепции уместны.