Предположим, таков произвол автора. Однако еще более странны выдвинутые им гипотезы — относительно причин «выпадения». Из них следует, что сам Гроссман или же прежний владелец «доставшейся редакции рукописи» мог счесть «допустимым» удаление «особо разоблачительных для застойной бюрократии мест».
Гипотезы предложены в форме вопросов. Но — риторических: автор, не дожидаясь ответа, заявил о готовности передать редакции «текст недостающей главки».
Тут опять загадки. Непонятно, во-первых, почему автор письма готов предоставить лишь «текст недостающий главки», а не весь источник, благодаря которому «выпадение» обнаружил. Во-вторых, не объяснено, на каком основании надлежит считать такой материал достоверным.
Авторской датировки в письме нет. И это опять странно, потому как налицо остальные элементы, подтверждавшие знакомство автора с этикетом.
Из письма следует, что оно было отправлено после издания мартовского номера журнала, где и обнаружено «выпадение», но до выпуска апрельского, завершавшего публикацию. Потому «текст недостающей главки» предложено «опубликовать вместе с послесловием к роману».
Каков был ответ автору — неизвестно. В разделе же «Отклики» сообщалось: «В. Корецкий прав. В настоящее время редакция располагает недостающим фрагментом романа и предлагает его читателям».
Значит, в редакции тоже обнаружили «выпадение». Но с каким источником сверили журнальную публикацию — не объяснялось.
Равным образом загадочен оборот «в настоящее время редакция располагает недостающим фрагментом». Почему его не было раньше, откуда взялся он — не сказано.
Однако объяснено, где ему быть полагалось. Редакция заявила: «У Гроссмана этот текст находится во второй части романа, между 31-й и 32-й главами, где речь идет о расистской политике и идеологии фашизма — государственном антисемитизме».
Тут опять загадка. «Недостающий фрагмент» не мог бы оказаться «между 31-й и 32-й главами». Так не бывает: в одной или другой, и никак иначе.
Далее редакция пояснила контекст «недостающего фрагмента». Имелись в виду газовые камеры, предназначенные для массового уничтожения евреев, то есть, в нацистской терминологии — «окончательного решения еврейского вопроса».
После чего приводился текст «недостающего фрагмента». И последняя фраза там вроде бы подтверждала сказанное редакцией о нацистской политике: «В эпохи, когда всемирная реакция вступает в гибельный для себя бой с силами свободы, антисемитизм становится для нее государственной, партийной идеологией, так случилось в двадцатом веке, в эпоху фашизма».
Стоит подчеркнуть: восьмилетней давности лозаннское издание романа не было упомянуто ни автором письма, ни редакцией. Это, конечно, не случайность.
Письмо Корецкого — редакционная выдумка. Неосведомленных читателей редакция убеждала: да, первая — журнальная — публикация содержит некие ошибки, но так бывает почти всегда, умысла тут нет. И вообще дело не в цензуре. Опять же главный результат налицо — гроссмановский роман напечатан. А что до неизбежных огрехов, то они исправимы. Один вот обнаружили — и сразу исправили.
Эмигранты с этими доводами не согласились. Западногерманский журнал «Страна и мир» опубликовал в последнем (ноябрьско-декабрьском) номере за 1988 год ответ — статью Эткинда «Нет двух правд. О советском издании романа Василия Гроссмана „Жизнь и судьба“»[170].
Статья начиналась цитатой из романа. По Эткинду — выражавшей суть авторской позиции: «Правда одна. Нет двух правд. Трудно жить без правды, либо с осколочками, с частицей правды, с обрубленной, подстриженной правдой. Часть правды — это не правда…».
Эткинд сразу же пояснил, в силу какой причины так начал статью. Обозначил контекст цитаты: «Эти в высшей степени прямые, недвусмысленные слова сказаны Василием Гроссманом в той главе романа, которая посвящена Советской армии под Сталинградом. В ней рассказывается о том, как после многодневных сражений, бесчисленных обстрелов и бомбардировок наступила давно забытая тишина: она „вызывала головокружение. Людям казалось, что они опустели, что у них млеет сердце, как-то по-иному шевелятся руки и ноги… Тишина грохотала по-своему, по-тихому…“ („Октябрь“, 1988, № 4, стр. 28)».
Далее приведен характерный пример цензурного вмешательства, меняющего суть повествования. Согласно Эткинду, «повествуя о блаженстве победы и победителях, о моментах тишины, которые были „лучшими в их жизни“, Вас. Гроссман с горечью передает нам сведения „о жалких страстях, охвативших некоторых руководителей сталинградской обороны“. И сразу после этого (в журнале) следует пассаж, приведенный выше: „Правда одна…Часть правды — это не правда“ (там же, стр. 28). Он кажется немотивированным, ведь о „жалких страстях“ ничего не сказано, они только названы».
Да, суть повествования изменилась. И Эткинд объяснил причину: «А между тем у Гроссмана рассуждению о необходимости полной правды предшествует нечто, от чего публикаторы в журнале „Октябрь“ сочли нужным избавиться».
Речь шла о конфликте руководившего обороной генерал-лейтенанта В. И. Чуйкова с подчиненным ему генерал-майором А. И. Родимцевым. Тот, как известно, командовал тогда дивизией, причем она вела практически непрерывные бои на самых важных участках фронта.
Сведения о конфликте и устранены при журнальной публикации. В частности, такой фрагмент: «Нужно ли рассказывать о жалких страстях, охвативших некоторых руководителей сталинградской обороны? О том, как беспрерывно пили и беспрерывно ругались по поводу неразделенной славы? О том, как пьяный Чуйков бросился на Родимцева и хотел задушить его лишь потому, что на митинге в честь сталинградской победы Никита Хрущев обнял и расцеловал Родимцева и не поглядел на рядом стоящего Чуйкова?»
При журнальной публикации устранено все, что относилось к пьянству Чуйкова и его штабных. Изъятое Эткинд и воспроизвел — со ссылкой на страницы лозаннского издания восьмилетней давности. А затем добавил: «В таком контексте все становится ясным и звучит понятно».
Эткинд настаивал, что необозначенные купюры — фальсификация. По его словам, Гроссман обосновывает необходимость откровенности утверждением: «Часть правды — это не правда». И продолжает: «В эту чудную тихую ночь пусть в душе будет вся правда — без утайки».
Согласно Эткинду, редакторы советского журнала обманывали читателей сознательно. А действовали неуклюже: «Если уж сами пошли на утайку, хоть бы не давали сразу же оценку самим себе — словами автора! Получился ведь анекдот».
В самом деле, оплошность анекдотическая. И не единственная. По Эткинду, «„утайка“ безобразных и в то же время смешных склок, сменивших торжество победы, представляет собой нарушение не только элементарной повествовательной логики, но и художественной концепции человека, выработанной Гроссманом. Для автора „Жизни и судьбы“ очень важно непосредственное соседство стилей поведения, мышления речи — например, близость трагического и комического, высокого и низкого».
Приведенный выше пример был еще не самым шокирующим. Эткинд отметил, что редакторы журнала «позволили себе сократить целую главу. Они постарались сделать это как можно незаметнее, например, для того, чтобы не нарушилась нумерация, они разделили главу 28 на две очень маленьких, — тем самым исчезновение главы 32 оказалось более или менее замаскированным. Что же такое глава 32? Это авторские размышления об антисемитизме. Рассуждение это отличается подлинной глубиной: Василий Гроссман, писатель русский по языку и культуре и еврейский по судьбе, много лет размышлял на эту загадочную и всегда актуальную тему».
Оборот «писатель русский по языку и культуре и еврейский по судьбе» должен был напомнить читателям-эмигрантам о статье Маркиша «Пример Василия Гроссмана». На нее Эткинд и привел ссылку.
Далее же он рассуждал о советской редакционной уловке. Той, что была использована в разделе «Отклики»: «Редакция „Октября“ обманывает читателей и даже не слишком заботится о правдоподобии».
Эткинд указал, что редакция изначально знала об утаенном «фрагменте». Ссылался на одно из интервью Ананьева, где упомянуто лозаннское издание романа. Отсюда и следовало, что главред «Октября» читал вышедшую за границей книгу Гроссмана. Но там «глава эта стоит на своем месте».
Советские редакторы утверждали, что «текст находится между 31-й и 32-й главами…». Эткинд высмеял неуклюжую уловку: «Как так — между главами? Разве бывает так, чтобы некая глава находилась между двумя идущими подряд главами? Между главами могут стоять разве что звездочки. А выброшенный текст — вовсе не „фрагмент“ (вторая неправда), а нормальная глава, носящая № 32».
Редакцию «Октября» Эткинд пытался, можно сказать, усовестить, демонстрируя механизм уловки. Было, по его словам, «в этой лжи нечто унизительное, вызывающее у читателя чувство стыда».
Ну а далее предложено объяснение одной из причин, обусловивших редакционную уловку. Это поэтапная отмена цензурных запретов. Допустимо, полагал Эткинд, что «в марте напечатать главу об антисемитизме было нельзя, а в сентябре уже стало можно».
Был и другой фактор. Советские читатели, располагавшие заграничным изданием романа или его самиздатовскими копиями, заметили уловку, возмутились и слали в редакцию не благодарственные, а гневные письма. И с этим уже приходилось считаться — пресловутая «гласность». Вот и сочинили редакторы отговорку. Наспех.
Эткинд же не только выявил фальсификацию. Подчеркнул: «Глава 32 должна была задеть власть имущих за живое именно потому, что болезнь, о которой идет речь, еще не прошла. Напротив, болезнь жестоко обострилась. Дело в том, что в послевоенное сталинское время, на фоне истерически-националистического бахвальства и партийной демагогии, призывов к бдительности, пропаганды ненависти к буржуазному миру и презрения к его распаду, к разложению и ничтожному индивидуализму Запада, на фоне всего этого идеология антисемитизма выглядела, можно сказать, почти естественно; тем более что идеология эта, будучи расовой, маскировалась под классовую».