Вопрос о причинах, в силу которых Липкин только в 1989 году сообщил о переданной Ананьеву рукописи, не считался актуальным. Аксиоматически подразумевалось, что таковы были цензурные условия.
Правда, в 1989 году многие читатели-эмигранты еще помнили о скандале, вызванном первой советской журнальной публикацией, где необозначенных купюр оказалось больше, нежели обозначили Эткинд с Маркишем. Соответственно, повествование Липкина можно было трактовать и так, что мемуарист «сдал» рукопись, когда журнальная публикация уже началась. Значит, он предотвратил тиражирование ошибок в других изданиях. Тогда и суждение о том, что скоро читатель получит роман «без пропусков» обретало иной смысл.
История для эмигрантов строилось по двум своего рода проекциям. В одной Липкин передал Ананьеву рукопись до начала журнальной публикации. А в другой — когда та началась.
Мы уже отмечали, что мемуары Липкина, дополненные послесловием, были впервые опубликованы на родине автора в 1990 году. С той поры и большинство советских читателей воспринимало историю о переданной Ананьеву рукописи еще и как обозначение источника публикации в журнале «Октябрь».
К этой теме литературоведы не возвращались: Липкин, как уже отмечалось, вне критики, ведь уже официально было признано: его стараниями рукопись арестованного романа «спасена». Что и акцентировалось в предисловиях к переизданиям.
Трудно было бы оспорить сказанное в послесловии даже знавшим, когда и кому Липкин предоставил рукопись. Она и впрямь передана в редакции журнала «Октябрь». В присутствии главного редактора журнала и председателя комиссии по гроссмановскому наследию. Конкретная дата не названа, так что каждый волен понимать, как ему удобно.
О «пропусках» тоже сказано к месту. В редакции «Книжной палаты» готовилось второе издание романа, и можно было понять так, что в нем дефектов нет, по рукописи сверено.
Значит, опять две проекции. В одной Липкин передал Ананьеву рукопись до журнальной публикации. А в другой — как это помнили очевидцы. Каждый читатель может понимать сообразно уровню осведомленности.
Перейдем теперь к документам и датам. Тут опять противоречия.
Начнем с того, что Липкин, по его же словам, передал рукопись Ананьеву, будучи «членом новосозданной комиссии по литературному наследию Василия Гроссмана». Значит, она была уже сформирована и мемуарист включен в ее состав.
Новая комиссия была создана в соответствии с Постановлением Секретариата СП СССР 4 ноября 1987 года. Выписка из этого документа — в личном деле Гроссмана. Оно, как выше отмечено, хранится в РГАЛИ[179].
Для решения вопросов литературного наследия Гросмана выбирали и писателей, и критиков. Собрание получилось достаточно представительное:
«Ананьев А. А. — председатель.
Короткова Е. В. — секретарь.
Члены комиссии
Баруздин С. А.
Бакланов Г. Я.
Бочаров А. Г.
Воробьев Е. З.
Жуков А. Н.
Кардин Э. В.
Кондратьев В. Л.
Лазарев Л. И.
Новиков В. И.
Ржевская Е. М.
Рощин М. М».
Отметим, что Липкина в «новосозданной комиссии» нет. По крайней мере — 4 ноября 1987 года. О причинах можно спорить. Допустим, не утвердилось еще мнение, что он — «самый близкий друг Гроссман».
Меж тем публикация романа «Жизнь и судьба» уже анонсирована «Огоньком», и подготовка январского номера «Октября» за 1988 год окончена. Да и февральского.
В полном составе комиссия редко собиралась. Обычно вопросы публикаций решали Ананьев и Лазарев — при участии, разумеется, дочери Гроссмана.
Липкина не пригласили и на упомянутое Кабановым заседание осенью 1988 года, когда обсуждали предоставленную Губером рукопись. Экспертом назначили Берзер. Значит, мемуарист не был и тогда включен в комиссию по литературному наследию Гроссмана.
Если обсуждался выбор эксперта по экзотическому критерию дружбы с автором, то наряду с Берзер мог бы судить о почерке Гроссмана и «самый близкий друг». Но Липкина и тогда не пригласили, ведь еще не было у него такой репутации. Не знали собравшиеся, что он хранил рукопись арестованного романа.
Перейдем к рукописям. Липкин характеризовал их в той же статье, что стала послесловием к его мемуарам. Авторская датировка — «9.1.1989».
Сначала речь шла о предоставленной Губером рукописи. Липкин сообщил: «Недавно, 12 декабря прошлого года, когда мы в семье Гроссмана отмечали день его рождения, я узнал, что черновик романа Гроссман отдал своему другу (ставшему и моим другом) В. И. Лободе».
Из сказанного следует, во-первых, что именно 12 декабря 1988 года Липкин узнал о переданной Лободе рукописи. Во-вторых, мемуаристу тогда же сообщили, что это был именно «черновик».
Далее мемуарист объяснил, в силу какой причины он так поздно узнал о решении автора романа. Заодно и похвалил: «Мне неизвестно, как и когда это произошло, Гроссман об этом мне не сказал — и правильно сделал. В те годы человек не должен был знать больше того, что ему знать полагалось».
Но кто же рассказал Липкину о рукописи, да еще и объявил ее «черновиком» — не сообщается. Можно понять так, что вдова Лободы или другие родственники.
Зато прагматика сообщения понятна. Во-первых, Липкин «в семье Гроссмана» узнал о рукописи, переданной Лободе. И произошло это до публикации в «Литературной газете» интервью главреда «Книжной палаты» 14 декабря 1988 года. Во-вторых, тогда же мемуаристу и сообщили, что сохраненная в семье рукопись — именно «черновик».
Дата празднования дня рождения — 12 декабря 1988 года — указана вроде бы невзначай. Это сообщение адресовано, прежде всего, сотрудникам издательства «Книжная палата». Липкин таким образом пояснил, что его решение передать рукопись не соотносится с публикацией кабановского интервью.
Ну а далее он перешел к сообщению, адресованному всем читателям. Вновь подчеркнул, что хранившаяся в семье Лободы рукопись — «черновик: машинопись, густо исправленная хорошо знакомым мне мелким почерком. Сопоставление некоторых — на выбор — страниц с сохраненным мною беловиком показывает, что черновик окончательный».
Разумеется, нельзя такое «сопоставление» признать текстологическим анализом. Однако в данном случае важнее другое: Липкин не сообщил, где и когда произошло «сопоставление».
Не мог бы мемуарист увидеть «черновик» 12 декабря 1988 года, когда «в семье Гроссмана отмечали его день рождения». С октября рукопись — в издательстве «Книжная палата».
Сохраненную Лободой рукопись приносили еще на заседание комиссии по литературному наследию Гроссмана. Однако Липкина не было в числе присутствовавших там. Значит, «сопоставление» он тогда провести не мог.
В редакцию журнала «Октябрь», где Липкин передал «три папки» издательству «Книжная палата», не приносили рукопись, сохраненную Лободой. Сверка там не планировалась. Значит, «сопоставление» нельзя было провести.
Об участии Липкина в редакционной подготовке второй книги нет сведений. Значит, в редакции «Книжной палаты» он тоже не видел пресловутый «черновик».
Липкин эту рукопись вообще не видел. Нигде. Что и выявляется при анализе послесловия к мемуарам.
О переданной Лободе рукописи Липкин читал — в интервью Кабанова «Литературной газете». Там главред «Книжной палаты» и характеризовал новый источник. Указал, что это — «машинописный текст, густо испещренный правкой от руки».
Липкин интерпретировал такую характеристику. Рассуждал о «машинописи, густо исправленной хорошо знакомым мне мелким почерком».
Слово «густо» здесь ключевое. Кабанов его использовал, характеристика запоминающаяся, вот Липкин ее и воспроизвел. Не забыв акцентировать, что гроссмановский почерк опознает безошибочно.
Однако запамятовал Липкин очень важную деталь. Или просто не обратил на нее внимания. Кабанов не только о правке сказал, еще и про «вставки, сделанные на обороте почти каждой страницы».
Если б Липкин такую деталь запомнил, не стал бы рассказывать о «сопоставлении некоторых — на выбор — страниц». Придумал бы еще какую-нибудь подробность, не связанную с пагинацией. А так — очередной абсурд получился.
Если рукопись, переданная Лободе, была «черновиком», то в ходе перепечатывания многочисленные «вставки, сделанные на обороте почти каждой страницы» оказались бы на лицевой стороне, потому объем машинописи значительно увеличился бы и постраничная нумерация сильно изменилась. Совсем другой она стала бы в «беловой рукописи».
Потому содержание одинаковых — по номерам — страниц «беловика» и «черновика» не могло бы оказаться идентичным. Так что история про выборочное «сопоставление» — очередной вымысел. Да и все остальное тоже.
Неважно, читал ли Кабанов липкинские мемуары. Важно, что признал: хранившаяся в семье Лободы рукопись — «черновик». Потому как там правка велика.
Разумеется, на уровне текстологического анализа это вообще не аргумент. Обязательна полная сверка. Но Кабанов, подчеркнем еще раз, не текстолог, а писатель.
К проблеме черновика и белового экземпляра мы еще вернемся. Пока же отметим: симптоматична попытка Липкина доказать, что его решение передать рукопись издателю не связано с публикацией кабановского интервью. Но если б связи не было, так не стоило бы и сочинять историю про «сопоставление», проведенное неизвестно когда.
Решение Липкина непосредственно связано с публикацией кабановского интервью, где сказано о рукописи, хранившейся в семье Лободы. Другой вопрос — почему Губер передал ее лишь в октябре 1988 года.
Точный ответ уже не получить. Но гипотезу подсказывает контекст.
Отметим для начала, что Кабанов не упоминал о личном знакомстве с Губером — до встречи в издательстве. Это закономерно: пасынок Гроссмана не был наследником и в подготовке журнальной публикации не участвовал. Об источнике текста главред «Книжной палаты» и его жена спрашивали дочь автора и сотрудников журнала «Октябрь».