— Можешь смотреть на кого хочешь, меня это не касается!
— Ну и пожалуйста, — сказала Таня дрогнувшим голосом и пошла прочь.
Полминуты Сережка выдерживал характер, потом махнул рукой, догнал Таню и принялся что-то бормотать. После уроков они опять ушли вместе.
Не мог он на нее сердиться! Всякая обида испарялась, как только он встречался с ней, видел ее большущие золотистые глаза и чувствовал в руке пожатие ее крепкой горячей ладошки. Ладошки, которую ему всегда так хотелось подольше задержать в своей…
В кино они бывали теперь регулярно, каждую неделю. Почти ежедневно — кроме тех случаев, когда она отправлялась куда-нибудь с Земцевой или Лисиченко, — он провожал ее домой, хотя нужды в том не было: их класс «А» занимался в первую смену. Всякий раз она уговаривала его зайти пообедать — ну пожалуйста, ну что ему стоит, а ей одной неинтересно, — но соглашался он неохотно, по многим причинам.
Прежде всего он не особенно ловко чувствовал себя в такой обстановке, какая была теперь у Николаевых. Он часто спрашивал себя — не хватит ли удар беднягу майора, когда тот приедет домой и встретится с комендантом. В одном комендант оказался честным человеком: он действительно достал очень неплохую мебель, притащил знаменитый списанный из клуба занавес и даже прислал женщину, которая сшила из него портьеру и шторы на окна. Вопрос только — сколько он потом за все это потребует!
Паркет у Николаевых был всегда натерт до блеска, на обеденном столе лежала белоснежная скатерть. Скатерть эта буквально лишала Сергея аппетита. На него удручающе действовал вид белой поверхности стола, слишком большого для двоих, где каждая пролитая капля супа должна оставить след. А когда режешь мясо, то просто страшно себе представить: вот сейчас вылетит из-под ножа и, как есть, в коричневом жирном соусе — хлоп на скатерть!
Чувствуя необходимость все время быть начеку, Сережка тосковал, и кусок становился у него поперек горла. Он с завистью поглядывал на сидевшую напротив приятельницу, недоумевая — как она может держаться за столом так свободно, болтать и жестикулировать и крошить хлеб на эту проклятую скатерть.
Была и еще одна причина того, что он обычно отказывался от приглашений к обеду. Марью Гавриловну он невзлюбил с первого взгляда и в мыслях называл ее драконом и старой ведьмой. Возможно, это чувство было взаимным; во всяком случае, каждое его посещение домработница воспринимала как личную обиду. Наверное, ни один тюремный надзиратель не совал заключенному его миску баланды с таким пренебрежительным видом, с каким Марья Гавриловна подавала тарелки Тане и Сережке. Совершая свои путешествия из столовой в кухню, она всякий раз так хлопала дверью, что Таня испуганно взмаргивала, а над столом начинали нежно звенеть хрустальные сосульки. Обедать в такой обстановке было не особенно приятно.
Вдобавок ко всему дракон еще поразительно плохо готовил. Сережка только молчаливо изумлялся: дома все вкусно, что бы мать ни приготовила, хотя бы простую картошку, — а здесь всегда обед из трех блюд, а суп какой-то пресный, мясо всегда пережарено или пересолено, а компот или кисель — хуже, чем в последней нарпитовской столовке. «Вот зараза, продукты только переводит», — сокрушенно думал Сережка, глядя, как Николаева безуспешно расковыривает вилкой какую-нибудь обугленную котлету. Ему было очень жаль ее, вынужденную так скверно питаться, хотя и на белой скатерти и под хрустальной люстрой.
Однажды он засиделся у Николаевой до вечера, помогая ей разобраться в логарифмической премудрости. Около шести Марья Гавриловна бесцеремонно вошла в Танину комнату, где они занимались, и стала неторопливо повязывать перед зеркалом головной платок.
— Завтра я не приду, — бросила она, покончив с туалетом и направляясь к выходу, — дела есть.
— Хорошо, Марья Гавриловна, — кротко ответила Таня.
Когда домработница удалилась, по обыкновению громыхнув дверью в столовой, она беспомощно посмотрела на Сережку.
— Вот видишь, какая она! Значит, завтра мне опять нечего есть. Ведь у нее и так есть выходные, и все равно почти каждую неделю вот так — возьмет и не придет один день. И хоть бы тогда готовила мне накануне… так нет, нарочно ничего не оставит. Даже хлеба не купит…
— А так тебе и надо! — взорвался Сережка. — Так тебе и надо, поняла? И мало тебе еще, подожди вот — пускай она еще с месяц поживет, так ты еще работать на нее станешь!
Вскочив с места, он прошелся по комнате, держа руки в карманах.
— Нашла себе домработницу, нечего сказать! — добавил он, фыркнув от ярости.
— Так что я, по-твоему, должна делать? — жалобно закричала Таня. — Ну что, что?
— Что? Да очень просто — выгнать ее завтра же к чертовой матери, вот что!!
— Да, выгнать! Попробуй ты ее выгнать! Как я это сделаю?
— Ну и сиди со своим драконом на шее! А то ты без домработницы прожить не могла, верно? Глядеть на тебя совестно — сама за собой убрать не можешь!
Таня покосилась на него и вздохнула.
— Я могу за собой убрать, — сказала она тихо, виноватым тоном, — я и постель даже свою сама стелю, по готовить я не умею… а кто будет кормить Дядюсашу, когда он приедет?
— А ты думаешь, она будет кормить, да? Так он же ее, сатану, на второй день пристрелит — пусть только она ему подаст такой обед, как тебе сегодня!
Таня опять тихонько вздохнула — на этот раз это был явно вздох сожаления о несбыточной мечте.
— Ну ладно, мне пора, — сказал Сережка и кивнул на раскрытый учебник тригонометрии. — Разобралась теперь?
— Д-да, кажется, теперь да…
Он молча собрал книги.
— Тебе что, завтра и в самом деле есть нечего?
— Наверное, нечего! — Таня засмеялась. — Не знаю, до сих пор она никогда мне ничего не оставляла, назло.
— Тогда пойдешь обедать к нам, — решительно сказал он. — Прямо из школы.
— Да нет, зачем же, Дежнев? Спасибо большое, но только я ведь могу пообедать с Люсей в институте — там хорошая столовая, я уже несколько раз там ела…
— Еще чего, по столовкам ходить… в столовке сроду так не поешь, как дома. Ты вот увидишь, как мамаша готовит, — с гордостью сказал он, — это тебе не твой дракон. Я сегодня скажу, что ты будешь.
— Ну хорошо, — сдалась Таня. У нее никогда не хватало силы воли сопротивляться, когда с ней начинали говорить таким решительным тоном.
Узнав, что придет обедать Сереженькина одноклассница — девушка из какой-то знатной семьи, — Настасья Ильинична решила не пожалеть трудов и уменья. Обед и в самом деле удался на славу; хорошо, что Коля накануне принес получку и можно было не ударить перед гостьей лицом в грязь.
А вот гостья опаздывала, хотя Сергей сказал, что придут прямо из школы, никуда не заходя. Было уже почти три часа, обед перестаивался, а молодежь все не шла.
Явиться они изволили только в половине четвертого — сын и вместе с ним девушка. Высокая, глазастенькая, в белом пушистом беретике и сером пальто из дорогого драпа.
— Ну вот, мама, — сказал Сергей немного смущенно, — вы тут знакомьтесь… это вот Николаева, Татьяна…
Настасья Ильинична вытерла руку фартуком.
— Милости просим, — сказала она с достоинством, подавая ладонь дощечкой. — Раздевайтесь, Танечка, обедать будем. Я уж думала, и вовсе не придете.
— Ой, вы, пожалуйста, извините! — затараторила гостья, расстегивая пальто. — Мы собирались раньше, но зашли в зверинец — это я затащила, там новые обезьяны, — ой, что они выделывают, это просто…
Рассовав по карманам перчатки, берет и шарфик, она стащила пальто и, не глядя, сунула стоявшему тут же Сергею; тот бережно понес его к вешалке. Гостья, оставшись в синей плиссированной юбке и белой — под стать берету — пушистой фуфаечке, продолжала оживленно рассказывать про обезьян.
«Хотя б спасибо сказала», — с неожиданным уколом обиды подумала вдруг Настасья Ильинична, тотчас же ревниво подметившая и необычное внимание сына, и небрежность гостьи, принимавшей это внимание как должное. И вообще — разве так годится… культурная вроде девушка, из хорошей семьи, а получилось некрасиво. Ждут ее обедать, тут с ног сбиваешься — угостить Сереженькину приятельницу как положено, — а она вот тебе, обезьянов отправилась глядеть. Да и сын тоже хорош. Не знал будто, к какому часу она их ждала. Ясно, мать теперь что! Мать и обождать может, ничего ей не сделается…
Нужно сказать, что гостья — словно догадавшись о произведенном ею неблагоприятном впечатлении — всячески старалась загладить свою вину и не очень в этом преуспела. Вызвавшись помочь накрыть на стол, она ухватилась за это с таким рвением, что тут же разбила тарелку. Настасья Ильинична только вздохнула про себя. Дело было, понятно, не в стоимости старой тарелки; просто Настасья Ильинична не любила белоручек, не умеющих ни за что взяться. Что это за девушка, которая в шестнадцать лет и на стол подать по-человечески не умеет! Хуже всего было то, что сын (мать-то сразу это заметила) смотрел на это иначе. Это больше всего и не понравилось Настасье Ильиничне.
Ничем не проявляя своих чувств, она наблюдала за девушкой, и та нравилась ей все меньше и меньше. Красивая она, это верно; даже не то что красивая, а просто из тех, что заткнет за пояс любую раскрасавицу. Румяная — кровь с молоком, большеглазая, и все заливается-хохочет. Знает, видно, что зубки — один к одному, вот и хвалится. Нет, такие вертушки никогда не были Настасье Ильиничне по душе.
Когда сели за стол, хозяйка почувствовала было себя польщенной завидным аппетитом гостьи, но скоро разочаровалась и в этом. Не съев и тарелки супа, Танечка потеряла к угощению всякий интерес, стала баловаться ложкой и крошить хлеб. Болтала она не переставая — и про книжки какие-то, и про своего дядьку-командира, и про этих обезьянов, не к ночи будь помянуты. Зина (про Сергея-то и говорить нечего!) глаз не спускала с гостьи, так и ловила каждое ее слово.
— Ты ешь лучше, — строго сказала дочери Настасья Ильинична, — Что это за мода такая, чай не в театре сидишь…
Если веселая гостья и поняла, что сказанное относилось главным образом к ней самой, то, во всяком случае, это очень мало на нее подействовало. «Правда — поддакнула она хозяйке, — про еду-то мы и забыли!» — и спустя минуту, кое-как управивши