— …ну, и… я всегда танцевала вальс. А другим вальс не особенно нравился, и они раз начали протестовать, чтобы вальс больше не играли. Тогда оркестр стал играть западные танцы — фокстрот, румбу, танго…
Таня говорила теперь непривычно медленно, словно с трудом подыскивая слова, глядя куда-то мимо Людмилы.
— Я должна рассказать все — я себе дала слово, в наказание… В общем, мы танцевали танго — лейтенанты меня учили, я ведь раньше почти не умела. Я очень быстро его освоила, правда… А ты знаешь, когда танцуешь танго, то партнер держит тебя не так, как в вальсе… ну, гораздо ближе. И когда мы танцевали с Вигеном Сарояном… то я вдруг почувствовала, что мне очень хочется, чтобы он прижал меня к себе еще крепче… Люся, мне даже захотелось тогда, чтобы он меня поцеловал… ты понимаешь? Ведь я его не люблю, это… это так страшно унизительно! Я сразу ушла с танцев, сказала, что плохо себя чувствую… Мне было так стыдно — казалось, что мои мысли видны всем. Потом это не повторялось, я уже как-то сумела… ну, перебороть это, что ли. Но все равно — это было. Почему именно со мной? Люся, неужели у меня такая испорченная натура? Или что? Ведь с тобой никогда не было такого, ведь никогда?
Людмила долго молчала, обдумывая ответ.
— Знаешь, — сказала она наконец, — я думаю, что тебе этого совершенно не нужно пугаться… тут, по-моему, дело вовсе не в испорченности натуры, а в чем-то другом. Ведь ты же сразу это заметила, верно? И это тебя испугало. А если бы у тебя была испорченная натура, то ты отнеслась бы к этому иначе… Я так думаю.
— Ну хорошо, а книги? Когда уехал Дядясаша — Виген тоже вместе с ним уехал, — то я сняла комнатку у двух таких старушек. У них было много книг, целый шкаф. Больше стихи, старые, еще дореволюционные — ну, перед самой революцией. Я много их читала. Ты вот скажи, Люся, ты можешь управлять своими мыслями? Или своим… ну, воображением, что ли? Понимаешь, там были такие стихи… не то что неприличные, а просто — какие-то соблазнительные. Я потом не могла спать. Ну что это такое, Люся? Почему я такая развратница, ну скажи?
— Глупости! — оборвала ее Людмила. — А читать всякую гадость тебе не нужно было, это ясно. Погоди, теперь ты у меня ни одной книжки не прочтешь без моего ведома.
— Хорошо, Люсенька, я тебе даю честное слово…
— И все у тебя из головы выветрится сразу, не беспокойся. Ты никакая не развратница, а просто глупая, вот что…
— Ты думаешь? — с надеждой спросила Таня.
— Конечно!
Таня подперла кулачком щеку, печально глядя на Людмилу, которая с задумчивым видом рассматривала свои коричневые пальцы. Мороженое таяло в вазочках, превращаясь в бело-розовую жидкость.
— Орехи уже ничего? — грустно спросила Таня.
— Ничего, уже можно есть… немного еще терпкие.
— Сейчас придем к тебе — я полезу. Я за все лето не влезла ни на одно дерево, правда. А лето уже прошло… Слушай, Люся, а как же мы теперь будем заниматься — тоже шесть дней в неделю? И выходной по воскресеньям? Страшно неудобно как-то…
— Почему неудобно?
— Ну, раньше выходные дни были известны заранее — шестого, двенадцатого, восемнадцатого, а теперь заглядывай каждый раз в календарь. И потом, заниматься лишний день!
— Ах ты лентяйка. Ты и в десятом классе собираешься бездельничать?
— Какое уж теперь безделье, с семидневной неделей… — Таня вздохнула. — Да, а лето уже кончилось. Люся, я просто не могу представить себе, что через четыре дня я его увижу…
— Слушай, Татьяна. Ты хорошо проанализировала свое чувство? Мы ведь договорились, что за лето ты это сделаешь.
— Ничего я не проанализировала… И ничего не хочу анализировать! Я просто хочу видеть его и быть с ним… если бы только я знала, что и он…
Таня не договорила и низко опустила голову, пряча лицо.
— Я тебя очень прошу, — встревоженно сказала Людмила. — Нечего демонстрировать свои переживания перед всеми…
— А я их вовсе не демонстрирую, — обиженно отозвалась Таня, по-детски — кулачком — утирая слезы. — У меня просто уже рефлекс, как у павловской собаки… плакать, когда подумаешь о Сереже. Никаких анализов я не делала, я только знаю, что сейчас я люблю его еще больше, чем тогда…
— Хорошо, идем. Об этом можно поговорить дома.
Они вышли из кафе, перешли на теневую сторону улицы. В своих белых сандалетках на полувысоком каблучке Таня была теперь заметно выше подруги. Людмила уже раза два заметила взгляды, которыми прохожие окидывали высокую загорелую девушку с короткой прической цвета начищенной красной меди.
— Танюша, — сказала она, — тебе не кажется, что у тебя платье переужено?
Таня посмотрела на нее рассеянно:
— Что? А, платье… да, оно немного неудобное, мне трудно было войти в вагон по ступенькам. Не знаю, она сказала, что так носят. Я попрошу Сарру Иосифовну немножко расширить юбку… Ты знаешь, о чем я сейчас думала, Люся?
— Нет, не знаю.
— Я сейчас смотрю на эту улицу, и она какая-то совсем не такая, как была раньше. Или я не такая, не знаю. У меня впечатление, что все сейчас меняется, что нет ничего-ничего определенного… У тебя нет такого чувства?
— Не знаю, Танюша… пожалуй, нет.
— А у меня есть. Понимаешь — всё… как будто все чего-то ждут. Я заметила еще в Сочи… так, из всяких разговоров. Как будто что-то должно случиться… А может быть, это просто потому, что я сама жду? Ты понимаешь, Люся, это как если бы ты шла до сих пор по ровной улице… по такой знакомой, где ты знаешь каждую витрину, каждый дом… а теперь у тебя впереди перекресток — и ты совершенно не знаешь, что за ним будет, куда ты повернешь, что окажется на твоем новом пути… это какое-то очень странное чувство, правда.
— Ну… — Людмила пожала плечами. — Всегда, каждый день случается что-то новое…
— Да нет же, я говорю совсем про другое! Что-то совершенно новое, понимаешь? Такое, чего до сих пор не было…
— Это у тебя предчувствие, — улыбнулась Людмила.
— Да, но чего?
— Может быть, любви?
Таня посмотрела на нее очень серьезно и опять поправила волосы своим новым жестом.
— Не знаю, Люся… может быть. Но это не только у меня. Я говорю про то, что сейчас чувствуется в воздухе. Дядясаша встретил там одного своего старого друга — летчика, он получил какой-то испанский орден за Барселону… Мы часто бывали вместе. Один раз он что-то сказал насчет будущего отпуска, а Дядясаша так задумался и говорит: «Да, что еще с нами будет к тому времени…» Ты понимаешь, меня это прямо поразило — значит, он чувствует то же самое!
— Почему же, так вообще часто говорят. Человека приглашают в гости, а он отвечает — спасибо, приду, если буду жив.
— Нет, Люся! Дядясаша сказал это совсем по-другому. В общем, я не знаю… это очень трудно передать. Как будто все меняется и должно измениться еще больше, как будто мы все подходим к незнакомому перекрестку…
10
Сергей притворил за собой калитку и огляделся. Усадьба Глушко имела теперь совсем обжитой вид: высаженная вдоль ограды сирень принялась и окрепла, а последнее Володькино изобретение — легкий навес из жердей, прикрывающий всю площадку перед домом, — уже густо затянулось повителью, в тени которой было приятно посидеть в такую жару.
— Володька! — крикнул Сергей, не видя вокруг признаков жизни.
На крыльцо, щурясь от солнца, вышла Лена Глушко, босиком и в выцветшем сарафанчике.
— Здравствуйте, — сказала она по-взрослому. — Вы к Володьке? Он сейчас вернется, пошел к соседям за укропом. Заходите!
В комнате с прикрытыми ставнями было прохладно, приятно пахло недавно вымытыми полами. Сергей бросил кепку на подоконник, с удовольствием сел, вытянул ноги.
— Ты что же это, Елена, — сказал он. — Старшего брата гонять за укропом не годится, сама бы сбегала.
— А он сам вызвался, — ответила Лена и нерешительно замолчала. — Сказать вам одну вещь? Только по секрету, и Володьке не говорите, что я вам сказала!
— Ну, валяй.
— Он влюбился, — таинственно понижая голос, сказала Лена с заблестевшими от любопытства глазами. — Там есть одна девочка, куда он пошел за укропом, и он в нее влюблен — так я думаю…
— Одна девочка? — рассеянно переспросил Сергей.
— Ну да, то есть она уже совсем взрослая, она перешла в девятый… и она в него тоже, в Володьку.
— Что ж, правильно делает, — одобрительно кивнул Сергей, думая о своем.
— Только вы ему не скажете, ладно?
— Не скажу, не бойся…
— Ленка-a! Получай свой укроп! — послышался со двора Володькин вопль.
Лена выскочила из комнаты, на прощанье еще раз знаком напомнив Сергею о молчании.
— Раньше не мог вернуться? — закричала она за дверьми. — Там тебя Сережа уже целый час ждет!
— Здорово, Сергей! — виноватым голосом воскликнул Володя, входя в комнату. — Давно ждешь, да? А я, понимаешь, задержался там с проклятым укропом — пока нарвали…
— Да нет, это тебя сестренка подначивает, я только пришел. Пяти минут нет. Как живешь-то?
— Да ничего, вот через два дня начинаем трудиться. Десятый класс! Ты как, рассчитался уже на своей стройке?
— Уже всё. Я до двадцать пятого поработал и взял расчет… Хотел дотянуть до конца месяца — до тридцать первого, как раз суббота, — да мамаша шуметь начала. Как это, говорит, прямо не отдохнувши — и в школу. Ну ладно, я спорить не стал…
— Черт, завидую я тебе, — сказал Володя, присаживаясь к столу и вынув из кармана пачку «Красной звезды». — Все-таки проработать все лето на монтаже…
— Кто же тебе самому мешал, чудак, — усмехнулся Сергей. — А ты уже, я вижу, и дым пускать научился?
Володя небрежно пожал плечами, скрывая смущение.
— Кто мешал… Никто не мешал, конечно, просто как-то не собрался… Ну как — ничего уже? — спросил он, кивнув на Сергееву руку, наискось перехваченную широким розовым шрамом. — Ты тогда так и не рассказал, как это тебя угораздило?
Сергей нахмурился:
— Чего рассказывать… ну, обварился массой, я ж тебе говорил.
— Какой массой?
— Смола такая — битумный компаунд для заливки кабельных муфт. У нее температура зверская. Плеснуло на руку, так лоскут кожи и слез…