— Хочешь — сядем здесь? — смущенно предложил Сергей.
Таня молча кивнула головой.
Неловко опустившись на скамью, он оказался слишком близко от Тани, коснувшись ее плечом и ногой, и тотчас же подумал, что нужно отодвинуться. Но что-то приковало его к месту. Он остался сидеть, боясь шевельнуться и утратив все внешние ощущения, кроме одного — милого и доверчивого тепла, исходящего от той, что сейчас (вопреки всякой логике и всякому здравому смыслу) сидит рядом с ним и тоже не отодвигается.
Таня не отодвигалась, хотя слева от нее было много свободного места, но она продолжала молчать, и Сергей вдруг испугался этого несвойственного ей молчания. Очевидно, она все же обиделась на него за сегодняшнее…
— Таня… — тихо сказал он, кашлянув от сухости в горле. — Скажи правду — ты очень на меня сердишься? Я действительно сегодня так себя повел… да и вообще — за прошлое… ты меня прости, если можешь… я не знаю, что сейчас дал бы, чтобы этого не было…
— Этого уже нет, Сережа, — еще тише отозвалась Таня. — И я на тебя совсем не сержусь… я ведь тебе уже говорила…
Она искоса посмотрела на него, чуть повернув голову, и едва слышно вздохнула.
Далеко, на главных аллеях, светляками мелькали сквозь заросли огни фонарей, от танцевальной площадки иногда доносило какую-то развеселую музыку, но вокруг них было все так же тихо и безлюдно.
— Сережа, — продолжала Таня окрепшим вдруг голосом, почти строго. — Я тебе уже все сказала, но я думаю, что я еще должна сказать… я думаю, это так принято говорить — иначе это не настоящее объяснение. Сережа, я тебя люблю, и я думаю, что ты тоже меня любишь, иначе ты вел бы себя совсем по-другому… Ведь правда, ты меня любишь?
— А ты разве не видишь сама? — шепнул Сергей. — Я ведь тебя так люблю, что…
Он беспомощно замолчал, не находя нужных слов. Да и какими словами можно было передать то, что он сейчас чувствовал?
Нерешительно, словно ребенок, оробевший при виде неожиданно подаренной долгожданной игрушки, он обнял Таню за плечи и привлек к себе, и она прижалась к нему с доверчивой и нежной покорностью. И он опять сидел, боясь пошевелиться, отказываясь верить тому, что с ним происходит. Любимая, только что признавшаяся ему в своей любви, была с ним, и его ладони ощущали тепло ее тела, и ее теплое дыхание он чувствовал сквозь рубашку на своем плече. Прошло какое-то время, прежде чем он наконец понял, что все это не во сне, что все это происходит наяву, в действительности; и только тогда — смывая все преграды — в сердце его хлынул вышедший из берегов поток счастья.
Испытывая легкое головокружение и странное чувство невесомости и одновременно сжатой до предела энергии во всем теле, он нагнулся к Тане, зная, что уже следующее мгновение переломит его жизнь навсегда — навечно…
Их первый поцелуй получился неловким и торопливым, но они не заметили этого, оба одинаково перепуганные. Боясь открыть глаза и взглянуть на Сергея, Таня уткнулась лицом ему в грудь; он сидел растерянный и оглушенный мимолетным прикосновением любимых губ, вздрагивающей рукой робко приглаживая ее волосы.
— Сережа… — еле слышным шепотом позвала Таня.
— Что, Танюша?
— Ничего… я просто хотела услышать твой голос…
Помолчав еще, она опять спросила:
— Сережа… ты, наверное, очень добрый, правда?
— Добрый? Да нет… я думаю — не очень… А что?
— Неправда, ты добрый… Я это сразу поняла по тому, как ты меня сейчас назвал… Знаешь, меня никто так не называет — только Люся… и теперь — ты…
Приподняв голову и немного отстранившись, она несколько секунд смотрела на Сергея без улыбки, с серьезным и почти строгим выражением — потом легко вздохнула и, опуская ресницы, обняла его за шею…
— …я очень испугалась в первый раз, — медленным шепотом говорила она через минуту, лежа головой на его плече и широко открытыми глазами глядя на звезды в просветах между темными кронами тополей. — Я иногда думала раньше… старалась представить себе, что чувствуешь, когда тебя целуют… Я почувствовала страх и еще большое-большое доверие… к тебе… правда — как странно, что это можно чувствовать вместе, страх и доверие… Сережа, по-твоему, что такое любовь? По-моему, это — доверие, правда?
Сергей долго молчал, осторожно перебирая Танины пальцы.
— Не знаю… — покачал он наконец головой. — Я, правду сказать, никогда об этом не думал…
Он поднес ее руку к лицу и стал медленно гладить себя по щеке отполированными ноготками.
— …Как-то не приходило в голову… ну, искать определение, что ли… любовь — это и есть просто любовь, я так думаю. Когда любишь, когда хочешь все сделать так, чтобы тому, кого любишь, было хорошо… когда защитить хочешь — от всего, что может случиться. Вот это, пожалуй, и есть любовь, кто ее знает…
Таня прижалась к нему еще теснее и, счастливо улыбаясь, закрыла глаза.
— Сережа, я хочу спросить у тебя одну вещь… Скажи, когда ты заметил в первый раз, что ты меня полюбил?
Сергей подумал.
— А я и сам не знаю… я и сам вот недавно как-то думал: когда это все вдруг началось? Пожалуй, что еще в тот раз — в энергетической… только я сначала не понял, а полюбил, пожалуй, сразу… Но только и злился же я тогда на тебя!
— И я тоже думаю, что полюбила тебя с самого начала… ты мне тогда страшно понравился, — чуть меня не поколотил, помнишь?
Она засмеялась тихим счастливым смехом и потерлась щекой о его щеку. Их губы опять встретились и на этот раз задержались дольше, и Сергей вдруг почувствовал, как ее тело на мгновение обессилело в его руках, и тотчас же она, словно испугавшись чего-то, уперлась ладонями в его грудь.
— Танюша… ты меня боишься?
— Тебя — нет… Понимаешь, Сережа, иногда вдруг почувствуешь такое, что… чего никогда до сих пор не чувствовала… такое, о чем пишется в книгах… и тогда становится очень страшно, но сейчас — нет, потому что это с тобой, и я тебя люблю. Ничего нельзя бояться, когда ты с человеком, которого любишь…
Она подняла руку и нежно — кончиками пальцев — провела по его щеке.
— …только ты обними меня еще крепче… изо всех сил. Как мне сейчас хорошо… я хотела бы пробыть так целую вечность. Я всегда этого боялась — вечности… а теперь с тобой мне не страшно даже это. Я не понимаю — я читала, что когда очень любишь, то бывает страшно за то, чтобы эта любовь вдруг не исчезла… Я этого не понимаю: разве можно бояться, если любишь по-настоящему? Ты ведь не боишься, что я тебя разлюблю? Я совсем не боюсь, что ты меня разлюбишь…
— Танюша, я тебе клянусь, что всегда, что бы о нами ни случилось…
Фраза осталась недоговоренной, потому что Таня быстро прикрыла ему губы теплой ладошкой, которую он так же быстро поцеловал.
— Нет! С нами ничего не может случиться, Сережа. Ничего не может случиться с теми, кто любит…
Полковник хмурился, медленно поднимаясь по лестнице. Подходя к дому, он первым делом посмотрел на окна третьего этажа — света не было. Если в одиннадцать Татьяна уже спит, значит, дела обстоят неважно. Он отлично знал ее особенность — терять сон от радости а мгновенно, как сурок, засыпать от огорчения. Неужели она могла так ошибиться?
Войдя в квартиру, он на носках прошел к письменному столу и включил лампу. Бедная девчушка, пережить неудачную любовь в таком возрасте…
Покачав головой, полковник отогнул край портьеры и, всмотревшись в темноту, громко и изумленно свистнул. Вот оно что… Он сразу повеселел. Так, так, все понятно… ну что ж, значит, судьба!
Насвистывая куплеты тореадора, он прошелся по комнате, закурил. Стукнув в дверь и не дожидаясь ответа, вошла мать-командирша:
— Это ты, Семеныч? А я услыхала — думаю, может, разбойница наша пришла…
— Заходите, Васильевна, заходите. Татьяна, оказывается, еще не вернулась. Я тоже думал, что она уже дома.
— Дома, — добродушно усмехнулась старуха. — Дома, Семеныч, она теперь к завтрему утру будет.
— Ну, что вы, — нахмурился полковник. — В ее возрасте…
— Самый как раз и возраст до петухов гулять… Я вот помню: идешь, бывало, с гулянки, а уж дома папаша покойный с вожжами дожидается. А мне все нипочем — вечером опять гармонику как заслышу — куда там, разве меня удержишь… я ж и бедовая была в девках, не приведи господи! Идем-ка ко мне, Семеныч, чайком побалуемся. Тебе нынче все одно не спать…
Ночь, звезды, шорох сонного ветра в облитых серебром тополях, звенящая тишина. Или, может быть, это звенит счастье?
— …а знаешь, мое счастье все-таки больше твоего…
— Нет, Танюша… мое больше. Дай мне руку…
— Возьми обе, они же все равно твои…
— Это ведь для нас никогда не кончится, верно?
— Конечно нет! Знаешь, Сережа… мне кажется, что скоро будет война — просто я слышала всякие такие разговоры летом… Дядясаша разговаривал с другими военными, я иногда слышала. Они так прямо не говорят, но все думают об этом, я заметила. Так вот, сейчас мне не страшно даже это… хотя это самое страшное, что может быть… но любовь — это сильнее всего, ведь правда, Сережа? Если любить так, как мы, то тогда ничего не страшно… даже война…
— Танюша… скажи мне совсем серьезно… ты будешь меня любить, что бы ни случилось?
— Ну как тебе не стыдно, как ты можешь спрашивать такие вещи!..
На Дальнем Востоке уже утро. Из рыбачьих поселков на берегах Японского и Охотского морей, деловито тарахтя моторами и болтаясь на свежей волне, выходят навстречу восходящему солнцу флотилии кунгасов. Лучи, уже озарившие кряжи Сихотэ-Алиня, миллионами проснувшихся птичьих голосов оглашают тайгу, тесня предрассветный сумрак дальше на запад — к Байкалу. Но девять десятых необъятной страны еще погружены в ночь, багровое зарево полыхает над бессонными домнами Магнитки и уральскими мартенами, в темных молчаливых берегах плывут по Волге сияющие огнями белые пароходы, и над Москвой — портом пяти морей — широко разлито шестое — холодное голубое море электричества. На Спасской башне размеренно бьют куранты.
На Украине тоже ночь, огромная и тихая под мерцающими южными звездами. Переливая в себе лунный свет, струится старый Днипро, в селах лениво перебрехиваются собаки, начинают редеть россыпи городских огней. Одно за другим гаснут окна — желтые, голубые, оранжевые. На танцплощадке энского парка уже не играет музыка, из рупоров мощно гремит облетающая земной шар мелодия «Интернационала». Девушка в белом удивленно поднимает голову, прислушивается и снова наклоняется к уху юноши с ласковым шепотом: