Делать было нечего, оставалось сидеть здесь, а если надо, оберегать Королеву, пока остров вздымается на альпийские вершины волн. Все трое молчали. К ним подходили звери, прилетали птицы, глядели на них. Много часов спустя Нелюдь заговорил. Даже не глядя в сторону Рэнсома, медленно, туго, будто несмазанный механизм, он произнес:
– Рэнсом.
– Что? – спросил тот.
– Ничего, – ответил Нелюдь.
Рэнсом взглянул на него с недоумением. Неужели это существо еще и сошло с ума? Нет, оно, как и прежде, казалось не безумным, а просто мертвым. Оно сидело тихо, свесив голову, приоткрыв рот, по-турецки скрестив ноги; желтая пыльца оседала в складках его щек, руки с длинными металлическими ногтями лежали на земле. Рэнсом отогнал мысль о безумии, и без того хватало тревожных мыслей.
– Рэнсом, – вновь произнесли эти губы.
– Ну что? – резко спросил Рэнсом.
И снова страшный голос ответил:
– Ничего.
На сей раз Рэнсом промолчал, и губы проговорили снова:
– Рэнсом, – и стали твердить: – Рэнсом… Рэнсом… Рэнсом… – сто раз подряд.
– Какого черта вам нужно? – заорал он наконец.
– Ничего, – произнес голос.
Рэнсом решил молчать, но, когда голос Уэстона окликнул его в тысячный раз, против воли отозвался – и снова услышал: «Ничего». С каждым разом он учился молчать, и не потому, что подавлять искушение труднее, чем услышать гнусный ответ, – и то и другое было истинной пыткой, – а потому, что ему все больше хотелось противостоять этой наглости, этой уверенности в победе. Если бы натиск был явным, сопротивляться было бы легче. Больше всего пугало сочетание зла с чем-то почти детским. К соблазнам, к богохульству, ко многим ужасам он был хоть как-то готов – но не к этой нудной настырности, словно к тебе пристает плохой мальчишка. Какой воображаемый ужас сравнится с тошнотворным чувством, копившимся в нем все эти часы? Ему казалось, что тот, кто сидит рядом, вывернут наизнанку: снаружи что-то есть, внутри – пусто. Снаружи – великие замыслы, бунт против неба, судьбы миров, а внутри, в немой глубине, за последним покровом – просто ничего нет, разве что тьма, как у подростка, бесцельный вызов, не желающий упустить даже самого малого глумления, как не упускает любовь и малых знаков нежности. Неужели это возможно? Рэнсом уже не мог думать и все еще молчал, раз навсегда решив, что, если миллион раз слышать либо «Ничего», либо «Рэнсом», лучше уж все время слышать «Рэнсом».
А маленький остров, сверкающий, словно самоцветы, взлетал к желтому небу, зависал там, деревья его начинали клониться вниз – и он быстро скользил в теплую искрящуюся долину между волнами. Королева по-прежнему спала, подложив под голову руку и чуть разомкнув губы. Глаза у нее были плотно закрыты, дышала она ровно, но лицо было не такое, как у наших спящих, – оно сохраняло и разум, и живость, а тело словно бы могло вскочить в любую минуту, будто и сон для нее не состояние, но действие.
Внезапно наступила ночь. Из темноты доносилось: «Рэнсом… Рэнсом… Рэнсом». И Рэнсом подумал, что ему придется заснуть, а Нелюди это и нужно.
Глава X
Он долго сидел в темноте, усталый, а потом и голодный, стараясь не прислушиваться к бесконечному: «Рэнсом-Рэнсом-Рэнсом», – и вдруг услышал разговор, начала которого не помнил, и понял, что проспал. Женщина говорила мало, голос Уэстона говорил настойчиво и мягко. Теперь этот голос не рассуждал ни о Твердой Земле, ни даже о Малельдиле. Красиво и выразительно он рассказывал одну историю за другой, и долгое время Рэнсом не мог уловить никакой связи между ними. Все это были истории о женщинах, но о самых разных временах и судьбах. Судя по ее ответам, Королева многого не понимала, но, как ни странно, Нелюдь не смущался. Если ему было трудно объяснить что-то в одной истории, он тут же бросал ее и переходил к другой. Все героини были сущими мученицами – отцы их тиранили, мужья изгоняли, возлюбленные изменяли им, дети не слушались, общество преследовало. Но так или иначе, все кончалось хорошо: либо прижизненной хвалой, либо – чаще – запоздалым признанием и покаянными слезами у их могилы. Бесконечный монолог все продолжался. Королева спрашивала все реже – какое-то представление о горе и смерти у нее начало складываться, но какое именно, Рэнсом не знал и догадаться не мог. Зато он понял наконец, к чему все эти рассказы. Все героини в одиночку шли на страшный риск ради возлюбленного, или ребенка, или народа. Всех их не понимали, гнали, травили – и все они были оправданы и отомщены. Подробности Нелюдь опускал. Рэнсом подозревал, а то и знал, что на человеческом языке многие из благородных героинь именовались преступницами либо ведьмами. Но все было аккуратно прикрыто, из рассказов выступала не идея, а некий образ: величественная, прекрасная женщина, не склоняющаяся под тяжестью легшей ей на плечи ответственности за судьбу мира, одиноко и бесстрашно идет во тьму, чтобы совершить для других то, чего другие не хотят, хотя от этого зависит их жизнь. А для контраста и для фона этим богиням голос Уэстона создавал портрет мужчины. Тут он тоже ничего не говорил впрямую, но образ строил: смутно кишели какие-то жалкие существа, заносчивые, невзрослые, трусливые, упрямые и угрюмые, вросшие в землю от лени, способные на все, лишь бы ни на что не решаться, ничем не рисковать. Только мятежная и жертвенная доблесть их женщин возвращает им истинную жизнь. Да, создавал он образ искусно. Рэнсом, лишенный мужской гордыни, на минуту-другую почти поверил ему.
Они еще говорили, когда тьму разорвали вспышки молний. Несколько секунд спустя донесся отзвук здешнего грома, рокот небесного тамбурина – и хлынул теплый дождь. Рэнсом едва его ощутил. Вспышка молнии осветила оболочку Уэстона – она сидела, неестественно выпрямившись, и Королеву – она приподнялась, опираясь на локоть, дракон у ее головы давно проснулся. Над ними высились деревья, вдали катились высокие волны. Рэнсом думал о том, что увидел. Он не мог понять, как же Королева видит это лицо, эти челюсти, словно жующие что-то, – и до сих пор не понимает, что перед нею кто-то очень плохой. По совести говоря, тут не было ничего странного. Сам он, конечно, тоже казался ей нелепым и неприятным. Она и знать не могла, как выглядит плохой, как – нормальный человек. Но сейчас он увидел на ее лице то, чего еще не видел. На Нелюдя она не глядела; нельзя было даже догадаться, слушает ли она его. Губы она плотно сжала – может быть, поджала, брови чуть приподняла. Никогда еще она не была так похожа на земных женщин, хотя и на Земле такое лицо не часто встретишь.
«Разве что на сцене, – подумал он вдруг и содрогнулся. – Королева из трагедии».
Нет, это уж слишком. Такое сравнение унижало эту Королеву. Он оскорбил ее и не мог себе этого простить. И все же… все же… высвеченная молнией картина запечатлелась в его мозгу. Он просто не мог забыть об этом новом выражении ее лица. Очень хорошая королева, героиня великой трагедии, прекрасно сыгранная актрисой, которая и в жизни – хороший человек… По земным понятиям, такое лицо достойно похвалы, даже почтения, но Рэнсом помнил все то, что видел раньше, – полное отсутствие эгоизма, детскую, радостную святость и глубокий покой, напоминающий и о младенчестве, и о мудрой старости, хотя ясная молодость лица и тела отрицала и то и это. Он помнил, и новое выражение ужасало его. Чуть-чуть, совсем немного, но она уже притязала на величие, уже играла роль, и это казалось отвратительно вульгарным. Быть может – нет, наверное – она всего-навсего откликнулась, и то в воображении, на эту новую затею – выдумывать, сочинять. Ах, лучше бы ей не откликаться! И впервые он подумал отчетливо: «Больше нельзя».
– Я пойду туда, где листья укроют от дождя, – сказала она в темноте.
Рэнсом до сих пор почти не чувствовал, как он промок, – в мире, где нет одежды, это не так уж важно. Но Королева встала, пошла, и он пошел за нею, пытаясь ориентироваться на слух. Кажется, Нелюдь следовал за ними. Иногда сверкала молния, и тогда из тьмы возникала стройная Королева, и Нелюдь, ковыляющий за нею в мокрой рубашке и мокрых штанах Уэстона, и дракон, поспешающий сзади. Наконец все они вышли туда, где мох был сухой и дождь над головами барабанил по жестким листьям. Здесь они снова опустились на землю.
– Однажды, – без промедления начал Нелюдь, – была у нас королева, которая правила маленькой страной…
– Тише! – перебила его Королева Переландры. – Послушаем лучше дождь. – И через минуту спросила: – Что это? Я никогда не слышала такого голоса.
И впрямь, совсем рядом с ними кто-то глухо рычал.
– Не знаю, – ответил голос Уэстона.
– А я, кажется, знаю, – сказал Рэнсом.
– Тише! – вновь сказала она, и больше той ночью они ни о чем не говорили.
Так началась череда дней и ночей, о которых Рэнсом до конца жизни вспоминал с ужасом. Рэнсом, к сожалению, оказался прав: его враг в отдыхе не нуждался. Хорошо еще, что Королева не могла обходиться без сна. Но она и раньше высыпалась быстрее, чем Рэнсом, а теперь, быть может, и недосыпала. Стоило Рэнсому задремать – и, очнувшись, он неизменно слышал ее разговор с Нелюдем. Он смертельно устал. Он бы и вовсе не мог этого выдержать, если б Королева не отсылала иногда их обоих с глаз долой. Правда, он и в этих случаях держался поблизости от своего врага. Это было передышкой в битве, но весьма несовершенной. Он не решался оставлять Нелюдя одного – и с каждым днем выносил его все хуже. На своем опыте он узнал, как неверно, что дьявол – джентльмен. Снова и снова чувствовал он, что тонкий, вкрадчивый Мефистофель в красном плаще, с пером на шляпе и при шпаге или даже сумрачный Сатана из «Потерянного рая» были бы куда лучше, чем существо, которое ему пришлось стеречь. Нелюдь не был даже похож на нечестного политика – скорее уж казалось, что возишься со слабоумным, или со злой мартышкой, или с очень испорченным ребенком. Омерзение, начавшееся, когда тот стал бормотать «Рэнсом, Рэнсом», преследовало его каждый день и каждый час. В разговорах с Королевой Нелюдь выказывал и ум, и тонкость, но Рэнсом скоро понял, что все это – лишь оружие, и в свободные часы для него пользоваться умом так же странно, как для солдата отрабатывать на досуге штыковой удар. Мысль была орудием, средством; сама по себе она Нелюдя не интересовала. Он брал разум взаймы, как взял тело Уэстона, будто нечто внешнее и никак с собою не связанное. Едва повернувшись к Королеве спиной, он позволял себе расслабиться. Почти все время Рэнсом спасал от