Александр МирерПЕРЕЛЕПИ МОЕ ЛИЦО
Перелепи мое лицо, скульптор…
Был синий, ледяной январский день. На улице пахло яблоками, а здесь, на лестнице, — теплом и масляной краской. В просторной лестничной шахте столбом золотистой солнечной пыли стояла тишина. Андрей задремал в тепле. Он сидел, прислонившись к выпуклым стеклянным ромбам светового окна, и ждал друга Якова. От окна тоже веяло теплом. Да, в старом доме много старинных бессмыслиц! Например, вторая, «черная» лестница, которой никто не пользовался, кроме Якова. Свет на нее проникал лишь с «парадной» лестницы сквозь полупрозрачные световые окна. На втором этаже, где сидел Андрей, одного ромба в медном переплете не хватало. Какой-то досужий человек его вышиб, а это, поверьте, было нелегко… Так вот, Андрей очнулся, когда из ромбовидного отверстия вместе с запахом истлевшей мебели вытек знакомый голос.
— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Яков.
Друг Яков, несмотря на свои неполные тринадцать лет, выражался кратко и определенно. Всегда. С кем бы ни беседовал. Сейчас с ним говорил взрослый — приставал с какой-то чепухой. К мальчишкам часто пристают: не ты ли разбил, сломал, утащил? Яков был не из тех, кто ломает или тем более тащит. В подобных случаях он объяснялся четко и холодно — каждое слово, как ледяной кубик.
Андрей прислушивался к разговору на «черной» лестнице с привычной завистью: как говорит! Ну и Яков… Но через минуту учуял, что лед Яшкиных слов вроде бы мутноват. И тепловат… Ого!.. Взрослый голос каркнул презрительное «Воришка!», а Яков — смолчал. Странно.
Хлопнула дверь на «черной» и сейчас же — на «парадной». Из своей квартиры вылетел Яков. Съехал по перилам, спросил, свирепо оглядываясь на Андрея:
— Идем к тебе?
— На улице замерзнем. Градусов двадцать, — сказал Андрей. — А кто там приставал, на «черной»?
— Борис Иванович, со второго этажа. Поговорим у тебя…
И все, и стоп. Теперь приходилось ждать — раз Яков отрезал.
Мы дружим втроем: Яков, Андрей и я. Что наш друг Яков необыкновенный человек, мы с Андреем поняли давно. Еще во втором классе. Был случай Яков читал на уроке. Учитель увидел и отобрал книгу — толщиной со асе наши учебники, взятые вместе. Название не помню, слишком уж ученое… Кирилл Николаевич поставил Якова у доски, книжищу отнес на свой стол, заглянул а нее. И зачитался, понимаете? Читал минут семь, а на уроке это целая вечность. Потом книгу не отобрал, а вернул Яшке — тот уме успел нарисовать на доске корабль и еще написать сверху: «Галеон XIV век». Вернули ему книгу! Мы по детской беспечности не придали этому событию значения. То есть сначала не придали. Но после убедились, что Кир-Ник смотрит на Яшкино читательство «вот так» — сквозь пальцы. А сам Яков «развернулся во всей красе и стал себя вести, как в избе-читальне». Это все — выражения Кир-Ника, который всегда изъяснялся мудрено. Но когда мы были в третьем классе, он не выдержал и отобрал у Яшки «Происхождение видов» Дарвина. Даже вызвал родителей.
Хороший человек, а поступил плохо. Впрочем, откуда ему было знать, что у Якова такие родители? Яшка молчал, к себе домой никого не пускал, даже нас. Буркнет: «Да ну их…» и спрячется за книжкой. Он говорил мало, зато читал при всех удобных и неудобных случаях. И в тот день, когда он шел по заснеженному, солнечному переулку в гости к Андрею, к другу, было видно, что идти ему никуда неохота. Сидел бы и читал…
Необыкновенные люди — все чудаки. Это уж точно.
Войдя к Андрею в комнату, Яков сказал:
— А хорошо у тебя. — И огляделся, будто попал сюда не в тысячный раз, а в первый. Залез с ногами в большое кресло и стал совсем маленьким, совсем тощим — шмыгал носом. Правую руку он почему-то держал за отворотом пиджака. «Как простуженный Наполеон при Ватерлоо», — рассказывал Андрей. Потом рассказывал мне, а Якову он ответил:
— Да чего… Ничего хорошего не вижу…
— Тихо и чисто… Все равно не поймешь… Блестит все.
Андрей эту блеск-показуху ненавидел, вел из-за чего бои с матерью. Нескончаемые, как у Наполеона. А она сочинила издевательскую песню о сыне: «Тупицам-взрослым не дано постигнуть нас, безмерно-сложных, — как ценно от бутылки дно, когда его в карман положишь». Всем, кроме сына, песня очень нравилась. И нам с Яковом.
— Где уж нам понять, — сказал Андрей. — Послушай, почему этот, со второго этажа, назвал тебя вором? И ты — стерпел?
— А я и есть вор, — Яков выдернул руку из-за пазухи и брякнул на стол металлическую авторучку. И уставился на нее, как цыпленок на удава.
— Ха! — выдохнул потрясенный Андрей. — Шариковая? Да зачем? Да я бы тебе, — он потянулся к столу, договаривая: — …подарил.
Яков мгновенно спрятал ручку. Отрубил:
— Такого не подаришь.
И рассказал странную историю — о дружбе, о любви к чтению и о соседе со второго этажа, ретушере по профессии.
Борис Иванович появился в Яшкином доме недавно — осенью. Он поменялся квартирами со вдовой профессора Зайцева. Яков дружил с профессором по-моему, это не удивительно. Профессор давал Якову те книги, которые наш друг читал в классе и прочих местах. Потом Зайцев умер. В конце лета. И его жена сказала, что часть своей библиотеки профессор завещал отдать Якову. Но куда поставишь такую уйму книг? Там было штук четыреста, и все толстые. С родителями и заговаривать не стоило, куда уж… Подумав, Яков решил устроить библиотеку на «черной» лестнице, на просторной площадке третьего этажа. Набрал ящиков из-под апельсинов, отгородил закуток — прямо под лампой. Получилась библиотека-читальня. Никто не мешает, потому что дом старый, малолюдный, а ход на улицу давно заколочен. Намертво.
Мать кричала «Не болтайся под ногами, лезь в свой занорыш!».
Яков и отсиживался в библиотеке. Из дома тоже принес книги.
А новый жилец тем временем отсиживался у себя, в бывшей зайцевской квартире. Очень тихий, работящий оказался человек. В доме он один не знал о Яшкиной библиотеке. Целыми днями сосед, согнувшись, с лупой в глазу, корпел над ящиком со стеклянной, подсвеченной снизу, крышкой. Тонкими кисточками подкрашивал негативы фотографий. Макал кисточки в разведенную тушь. Иногда — в белила. Сотни чужих лиц, серых на белом фоне, серых на черном фоне, с белыми волосами и губами, теснились на громадном столе. Там раньше стоял письменный стол Зайцева — в угловой комнате, меж двух окон… Яков один раз был у ретушера — поспали за солью. Смотрел, как он работает. Не стене, где прежде висел портрет профессора, осталось серое пятно. Серое, как лицо на негативе. Больше Яков туда не ходил. Но однажды, сидя в «заморыше», услышал шаги и голоса на площадке второго этажа.
«Здесь поговорим свободно», — сказал ретушер. Другой голос спросил: «Значит, вы меня не забыли?» — «Забудешь вас! Как новенькие… Сколько уж прошло лет-то? Не меняетесь…» — «О том и речь, Борис Иванович! Время бежит, у меня все по-прежнему. Пришел к вам в надежде, что ваши золотые руки продвинут меня лет на пятнадцать». Ретушер сначала сердито отнекивался, но второй обещал хорошо заплатить, и они договорились. Второй сказал, что принес «и карандаш, и все что нужно», ретушер поворчал о какой-то «вредности», и они ушли.
— И это все? — спросил Андрей.
Яков кивнул.
— А ручка здесь при чем? — Андрей любил во всем добираться до сути.
— Тот самый карандаш, про который они говорили… Он у меня.
— Ну, ясно! Он подделывает документы, сосед твой. И голос у него, как у подделывателя, я же слышал…
Яков сердито и растерянно фыркнул:
— Что ты мелешь, какие документы?
— Тот, второй, украл чужой паспорт. Новенький, Фотография же там чужая, правда? Он и явился — чтобы ему перерисовали фотографию!
— А что значит «продвинут сразу лет на пятнадцать»? Тупица ты этакая!
— Сам тупица! В паспорте еще год рождения пишут, понятно тебе? Небось, и паспорта никогда не видел, он слишком тонкий для тебя, умника? — Андрей захохотал, довольный остротой. — Тонкие книжки тоже читать полезно… Хе-хе…
— Тупица есть тупица, — профыркал Яков и вылез из кресла.
— Если бы кое-кто не был моим гостем… — произнес Андрей.
Схватка была короткой и безуспешной.
Минут через пять они продолжали беседу.
— Он пришел исправлять не фотографию, а лицо, — отдуваясь, начал Яков. — Передаю по буквам; Лена…
— Не на того напал. Не купишь, — перебил Андрей.
— Да я серьезно! Пойми! Серьезно!
— Серьезно?.. Тогда — докажи, — сказал Андрей.
Вместо доказательства Яков поведал, что Борис Иванович спрятал некий предмет под косяком светового окна, на «черной» лестнице. И несколько раз ходил проверять, на месте ли спрятанное. А Яков две недели смотрел на это…
— Ага, ты смотрел-смотрел, не выдержал и взял? — догадался Андрей.
Яков шмыгнул носом, кивнул.
— Он у тебя в кармане? Ну и что? Лица исправляет, что ли?
Яков раскрыл левую ладонь, ткнул в нее пальцем, и Андрей увидел. В мясистой части ладони, что под большим пальцем, был желобок. Если надавить ладонью на острый край стола и несколько секунд подержать, останется такой шрам. Правда, он затянется довольно быстро.
— Ну и что? — снова сказал Андрей.
Яков выхватил краденый карандаш, нацелился и быстрым движением провел на своей ладони вторую линию. Рядом с первой. Линия сначала была красной, через секунду — побелее… Остался желобок — гладкий, чуть блестящий. Совсем как первый. Яшкина ладонь стала лепной — будто карниз. Андрей охнул. Яков ухмыльнулся и мелкими, плотными штрихами затушевал свою ладонь, словно лист бумаги и, когда с кожи схлынула краснота, Андрей увидел, что желобки исчезли.
— Никогда бы не поверил, — сказал он, чувствуя, что губы плохо слушаются, шея онемела, а в желудке холод. — Как же? Больно же, наверно, когда по живому, как по пластилину, это клетки, они живые, и эти… Окончания… Нервные окончания — они же чувствуют? А? Боль ощущают… Андрей замолчал и сунул в рот пальцы. Прошепелявил: — Не… Это фокус.