Да что же это? Почему я не хочу идти к ней?
Позвонил.
— Как сдала? — Отлично. Ты придешь?
— Ммм.
— Что-что? Не поняла.
(И я не понял).
— Приду.
— Ну я жду.
Я шел медленно и думал, думал. И додумался до того, какой я честный, порядочный. Я шел медленно и любовался собой. Своей честностью, своей порядочностью.
— Знаешь, Тань, я не люблю тебя.
— Что?!
— Я понял сегодня, что не люблю тебя.
— Что?!
— Я понял сегодня, что не люблю тебя.
— Не понимаю. К чему ты?
— Вот что-то не хотелось мне приходить сегодня. Значит, не люблю.
— Это вовсе не значит.
— Нет, если бы я любил, я хотел бы прийти к тебе. А я хотел к ребятам пойти,.
По-моему, она плакала. А может, нет. Я себя уже начинал с ужасом слушать.
— Нет. Это не любовь. Я решил честно тебе сказать. Раз не люблю — надо честно сказать. Иначе это будет обман.
— Принеси мне завтра мои фотографии и кинь их в ящик почтовый. И уходи. Быстрее, быстрее...
— Я решил, Тань, что так будет честнее. Ведь иначе я обманываю тебя.
— Уходи быстрее. Я очень прошу тебя.
— Честность — ведь это главное, правда, Тань? Ведь не должны же мы...
— Уходи, уходи, уходи быстрей.
Она говорила шепотом. Я встал и продолжал:
— Честность — ведь это главное. Правда, Тань? Мы ведь с тобой...
Я шел домой и любовался своей порядочностью. Что-то было еще в моем любовании.
Честность.
Ублюдочная честность. Какую подлую пулю я отлил из честности! Я использовал честность, как ростовщик вексель.
Фашист.
Поставил первую в моей жизни двойку.
А как я ее любил! Как я ее осторожно целовал!
Только вот мы часто ссорились. Из-за ребят.
Такие хорошие были ссоры...
Через несколько лет Таня подарила мне книгу и надпись сделала: «С благодарностью за полученный урок».
А урок-то в конечном счете мне, да только, может, уже поздно.
Я вспомнил все наши встречи, мы встречались после много раз. Я охотно с ней встречался, радостно, но невыносимо предстать пред ней в роли спасителя!
Невыносимо!
Насколько легче быть виноватым: тебя бьют, ты терпишь, тебе легче. И вдруг все поломалось...
Все сначала. Как спокойны были безликие, светские встречи! Были встречи, и никаких воспоминаний.
Так было легче.
А теперь все начинай сначала.
Я опять вспоминаю нашу встречу, когда мы думали, что можем отмечать двадцатилетний юбилей, кстати, я потом подсчитал: оказалось, что в тот год было лишь девятнадцать лет, но это неважно.
Сегодня наша первая ночь, проведенная вместе от начала и до конца.
А я помню, как мы встретились и расстались в последний раз перед сегодняшней ночью.
— Здравствуй, милый! Как я рада видеть тебя!
И я всегда рад ее видеть. Что бы она ни говорила.
—Ученый, ты жизнью доволен?
— Доволен.
— Ты доволен только собой или жизнью?
— Жизнью.
— А ты что-то меньше самодоволен, чем раньше. Какой большой стал! Или толстый?
— Как у тебя-то дела?
— Да все так же. Работаем. Мама уехала отдыхать. Мы на даче. А вы все теперь такие недоступные! Важные стали. Кого ни встретишь. Одно и то же. Все ученые, даже те, что не ученые. Я все Витьку встречаю. Я вас все равно всех люблю. Очень хочу повидать вас.
— И мы, Таня.
Улыбка все ж у нее немножко снисходительная, пьедестальная.
— Ты ведь живешь напряженной интеллектуальной жизнью. Или тебе, наконец, надоело? Читаешь много, да?
— Много, да.
— Театр ты не любил. Редко ходил. И сейчас мало бываешь, да?
— Да.
— Дай мне твой новый адрес. Может, сообщить что-нибудь придется. Телефона ведь нет?
— Нет.
— Мне сюда. Звони. До свиданья.
— До свиданья, Тань.
Помню, после одна наша общая приятельница услужливо сказала мне, что во времена нашего расставания у Тани был горячий роман на факультете. Все не так трагично.
Трагично! Для кого?
Речь идет обо мне.
— Кто там?
— Это я, Таня.
— А, заходи, дорогой, заходи. А я совсем здорова. Видишь, хожу без палочки и совсем не хромаю.
Она прошлась по коридору и вернулась обратно.
— Ну как?
— По-моему, даже походка прежняя.
— Ну конечно, по линии скромности у тебя прежняя недоработочка. И если мы выйдем на яркий свет, ты, конечно, скажешь, что на лице моем изъянов никаких?
— Я бы сказал, но не мне судить. Лично мне нравится.
— Ты моя прелесть! Вам, ученым, даже когда вы врачи, нужен объективный подход или еще что-то сложное.
— Да, уж такие они, ученые, уроды.
— Нет, дорогой, это я теперь урод — навсегда. А что ж ты один пришел? Ни Витьки, ни Толи, ни жены? Ах да, ты навестил свою больную. У меня все прекрасно, доктор, все замечательно. Кофе будешь?..
1963 г.
РИСК
— Ну а теперь что?
— Теперь жду, что будет дальше. Не выхожу из отделения.
— Ты даешь! Шеф-то как?
— Стараюсь на глаза не попадаться.
Громадный, неправдоподобный рост. Такой большой человек должен быть только хорошим. Если при таких размерах да еще быть плохим — было бы нечто фантастически ужасное. Я всегда получаю эстетическое наслаждение, глядя, как он оперирует. У него большие руки. Правильные руки. Богом данный хирург. Такие, наверное, редко рождаются.
На третьем курсе он ловил на улице беспризорных собак и устраивал из профессорской папиной квартиры и экспериментальную операционную и виварий. Учился давать наркоз. Учился оперировать. Бедные родители!..
После института, где-то на селе, он уже оперировал, как я стал только сейчас. Попробуй заставь такого писать подробные, как у нас говорят, «для прокурора», истории болезни. И до сих пор пишет истории болезни так, что показать их начальству или студентам невозможно. Он слишком большой и широкий для педантичных записей. Он и не ученый в привычном смысле слова, а просто Большой Хирург.
Теперь он мучается.
Больной семьдесят пять лет. При таком возрасте решиться на операцию вообще трудно. А когда он увидел опухоль, занимавшую весь желудок и ножку селезенки, стало ясно — оперировать нельзя. Не выдержит. Но ни одного метастаза! Опухоль удалима! Что делать?
Оперировать — почти наверняка убьешь.
Не оперировать — наверняка сама умрет, но... позже.
Своими руками убить или приговорить? Что выбрать?
А все-таки оперировать — использовать оставшиеся полшанса. А вдруг выживет сейчас и будет жить потом! Но может ли хирург, оперируя, рассчитывать на «вдруг»?
Не имеет права!
Скорее всего эту операцию она не выдержит. Удалять весь желудок, да еще селезенку, сшивать кишку с пищеводом. Семьдесят пять лет. Кто нам, хирургам, дал право лишать человека последних трех — шести или бог знает сколько там месяцев? Мало ли зачем человеку они понадобятся! Ведь последние!
Пойти на эту операцию — пойти почти на сознательное убийство.
Но не использовать хоть такусенький шанс!.. Реши-ка за несколько минут вопрос о жизни чужого когда-то тебе человека!
Слушается дело о жизни!
Нередкая мысль: самое дорогое — это человеческая жизнь! Но ведь это не просто слова. Подумать только! Умереть! То есть не жить. Никогда не существовать. Ничего больше не знать. Не чувствовать. А если это совершено еще и против естества — насильственно? Такой грех ведь холодно и не осмыслишь. Это так же трудно осознать до конца нормальной мыслительной системой, как понятие «вселенная».
Насильственная смерть! Это же должно расцениваться как абракадабра. Это и есть абракадабра — неосмысленная бессмыслица.
Я глубоко убежден: провидение или естественная логика существования — что одно и то же — всегда наказывает за убийство, за жестокость, за издевательство над человеческим организмом (именно организмом).
Убийство несовместимо со здравым смыслом, с существованием. Не вдаваясь в законы развития истории, чисто эмоционально я убежден, что могучая и мощная империя Филиппа II развалилась прежде всего потому, что смерть на костре он возвел в ранг государственного принципа. Якобинцы погубили себя, вступив в противоречие со здравым смыслом, подняв гильотину выше головы.
Решив и поняв, что оперировать эту больную, удалять ей весь желудок невероятно опасно, он все же произвел радикальную операцию.
Кончил ее в половине второго. Сейчас восемь часов. Как можно уйти сегодня из больницы? Но через час придет шеф со своим вечерним обходом тяжелых больных. Надо успеть убежать. Что сказать шефу? Он мудр. Шеф-то хорошо знает, что оперировать было нельзя. Скажи ему — убьет! У каждого своя точка зрения на право хирурга рисковать. Рискуешь больным, собой, отделением.
И мне поручено осторожно сказать правду. И я же должен подать знак, когда можно будет вернуться к больной.
— Как дежурство? Все в порядке?
— Да ничего. Утомительно, когда никого не везут.
— Ха, утомительно! Молодежь! Ложись и отдыхай, коль спокойно пока.
— Да ведь покоя-то нет. Все ждешь чего-то. Ей-богу, я от операций меньше устаю, чем вот от такого ожидания. Всю ночь оперировать легче, чем слоняться и ждать.
— А как послеоперационные?
— Да тоже все спокойно. Только вот после сегодняшней операции Симонова требует наблюдения. Давление ничего. Мы ей кровь перелили. Впечатление, что она хорошо пойдет. Подождем четвертого дня.
— Чего несешь? Там же пробная. Что ждать четвертого дня?
— Да там не было ни одного метастаза. И опухоль не так чтобы очень большая. Только вот к селезенке подходила.
— Ты что? Я ж подходил к началу операции. Там же, если делать, так тотальную! Да еще с селезенкой!
— Конечно. Но давление было хорошее. И вообще она ничего была.