Давление оставалось все время на одном уровне. Только чуть больно дышать. Пульс хороший.
Я чуть отошел и стал объяснять студентам, что вводил, как вводил. И почему мы этого сейчас не боимся.
Чудеса техники, двадцатый век и так далее. У студентов перерыв. И я вышел покурить.
— С доктором что-то плохо!
— А! Докторские штучки!
Поворачиваюсь к дверям. (У них все может быть — медики.) Шаг. (Может быть, давление упало?) Шаг... Шаг... (Валя-то здесь? Да вот она.) Шаг. Дверь. (Боже!)
— Черт возьми!
Бледная. Даже серая. Даже с синевой. Глаза закатились куда-то вверх. Почти не видны. Отдельные судорожные подергивания. Какие бывают после смерти. Так и называются — постмортальные.
(Мертва! Быстрее!!)
Два прыжка. Стол.
— Валя!!! (Она уже все поняла.)
Пульса нет. На руке нет. На сонных артериях нет. Сердце — не слышно.
Смерть!
Надо начинать массаж сердца. Что тянуть?! И грянула работа. Я давил на грудинную кость. Надо сдавливать сердце. Сдавливать между грудиной и позвоночником. Массаж. Сердце сжимается и разжимается, кровь гонит по сосудам. Раз шестьдесят-семьдесят в минуту. Недавно в роддоме я открытый массаж делал. Вскрывал грудную клетку. А здесь решил сначала попробовать так. Две-три минуты. (Так! Сразу как тяжело! Раз. Раз. Раз. Еще!)
— Скамеечку мне! Под ноги! Повыше!
Валя уже здесь. С аппаратом. Трубку вводит в горло. Дыхание она берет на себя. И опять мы с Валей оживляем. Еще. Еще. Будет эффект? Что-то хрястнуло под рукой.
— Ребро сломал! А, черт с ним! До него ли! Нет, не надо меня сменять.
Голова взорвалась. Болит. Это от внезапной тишины. За окном все время тарахтела машина. И вдруг перестала. Что за черт!
— Дышит! Дышит самостоятельно!
А вокруг студентов полно. Какие лица! И испуганные. И сочувствующие. И страдальческие. И просто любопытные. Их ругают: современная молодежь! Мы в их годы, и так далее... Они другие. Конечно. Они даже не такие, как мы были. Всего лишь десять — пятнадцать лет назад. Наши девочки на третьем курсе скромные, с косичками, губы некрашеные. А сейчас: губы крашеные, прически самые разные, глаза искривленные и изогнутые, на пальцах кольца, и у многих еще и обручальные. И у ребят тоже.
И все-таки те же самые ребята. «В их годы мы... » Не могут же они быть такими, как и во все прошлые годы! А знают они, по-моему, больше, чем знали мы в их годы.
Когда они смотрят, мне легче.
И врачи собрались со всего отделения. И сестры.
Пульс на сонных артериях!
А затем пульс на всех остальных. А затем и давление появилось. И поднялось до цифр нормальных.
Для верности я еще немного покачал.
— Что вы льете? Глюкозу? Валяйте.
— Тебе-то самому не надо кордиаминчик?
— Издеваетесь?
Больная дышит. Сама, без нашей помощи. Глаза открыла.
— Как вы себя чувствуете?
— Грудь болит.
(Еще бы не болеть! Давил на совесть. Да и ребро сломал. Надо бы и покурить.)
Я отошел к окну. Выглянул.
С пятого этажа все не так выглядит. Странная картина.
Машина бежала через весь двор. Наискось. На наклоненное дерево. Впереди металлический скребец. Не знаю уж, как он называется по-научному. Позади ковш навис. Добежала до дерева. Уткнулась в него скребцом. Как свинья, желуди копающая. Дерево покачнулось. Но стоит. Собрала все силы свои. И опять злобно уткнулась в дерево. Злобно. Мне сверху хорошо видно. Дерево упало. Самодовольно отошла. Я даже видел, как торжествующе покачнулся ковш.
Затем, опять мелко подсеменив к дереву, стала поворачивать ствол в удобную позицию и подталкивать его куда-то в сторону. Делала она это уже значительно спокойнее. Дерево-то уже мертво. Сдвигая ствол, попала своей передней частью в какую-то яму. Тогда сзади ковш выдвинулся. В своей средней части согнулся, как в суставе. Впереди вылезли какие-то лапы-упоры. Ковшом уперлась и отжалась. Как люди отжимаются во время зарядки. Повернулась и вышла из ямы.
Вот это машина!
Стало быть, это она, когда замолчала, оглушила меня тишиной.
А больная свободно разговаривает.
Сутки мы ее наблюдали. Волновались. Не отходили от нее. Все время кто-нибудь сидел около.
Две недели болело ее ребро.
А я мучился и чувствовал себя неловко. Как объяснить, что ребро сломано?
Так до самой выписки и не знал, как объяснить.
Не говорить же, что она один раз уже умерла.
1963 г.
РАК
— Нет, пожалуй, ничего нельзя сделать.
— А посмотри — по стенкам живота тоже метастазы?
— Да вот же! Видно.
— А все-таки, если можно убрать, даже оставив метастазы, надо пробовать.
— Для чего? Химией лечить попробовать?
— Ну, конечно. Ведь химики говорят, что на метастазы иногда как-то можно подействовать, а на основную опухоль нельзя.
— Верно. Да что они знают?! Впрочем, давай попробуем. Вскроем связку, посмотрим заднюю стенку.
— Э-э! Не-е! Ни черта не выйдет.
Опухоль на ощупь, как дерево. Она переходит с желудка на поджелудочную железу. Я не чувствую границы между ними.
— Да-а! Опухоль прорастает всю железу.
— Да-а. Кранты.
— Все-таки кусочек возьмем под микроскоп. Химики ведь дают свои снадобья в зависимости от того, какой рак.
— Верно. Но что они знают?!
— Вот заладил. Что-то они, конечно, знают. Не один десяток лет они над этим колдуют. Что-то говорят же.
Кусочек отрезали и отправили для микроскопического исследования.
Рану быстро зашивали.
Быстро?!
Когда обнаруживаешь неоперабельный рак — руки быстро не зашивают.
Кажется, что делаешь быстро. А руки свинцовые. Мысли аморфные.
Зашиваешь.
(А может быть, это и не рак? Ну, например, туберкулёз какой-нибудь? И обсеменение по брюшине, а? А может быть, сифилис? Все бы лучше было.)
— Аня! Позвони в лабораторию. Попроси сделать срочный анализ присланного кусочка. А подробный анализ потом уж пусть делают.
Если б что-нибудь другое, можно бы и лечить. А то рак!
Коридор от операционной до лестницы после неоперабельного рака всегда становится длинным, а глаза близорукими. Ну и наткнулся на товарища, естественно.
— Ты что по сторонам не смотришь. Устал?
— Ужасно! Просто сил никаких нет.
— Много операций было? Дежурил?
— Если бы! Одна. Двадцать минут.
— А. Рак? Неоперабельный?
— Угу.
— Ну, иди отдохни. Покури.
— Еще процедура предстоит.
— Родственники?
— Угу.
— Да ты посиди пока. Покури. Подскребешь сил — пойдешь скажешь.
— Да уж лучше сразу отделаться.
— А что там, совсем ничего нельзя было сделать? Или боялся — помрет?
— Да не! Все намертво проросло.
— Меня вчера как раз ругали. Смертность, говорят, большая, а я, мол, при такой ситуации на риск иду. Помрет, говорят. Случай почти безнадежен. Что же не рисковать, говорю. Пусть помирает? Ведь — почти. Ну а главную сам знаешь: «Когда у вас смертность шесть процентов, не рискуют». Конечно, в морду соседями тыкали. Сравнивали.
— Да! Они-то дали! Ноль процентов при раке желудка!
— Если при раке желудка смертность нулевая, значит, хирурги не рискуют. Делают с оглядкой. При раке-то! Делают только наверняка.
— Я бы в такое отделение оперироваться не пошел — боязно.
— А ты на операцию шел — знал, что рак? Или сомневался?
— Да иди ты с дурацкими вопросами! Почти не сомневался.
— А как думал: можно радикально убрать?
— Ну что пристал? Что мы можем думать? Думал: там видно будет. В общем, ты мне надоел. Душу я отвел. А теперь пойду к родственникам.
— Помогай бог.
(Что же я им буду говорить? С утра сидят, ждут. Да...)
— Аня! Не звонили? Не говорили еще результаты?
— Нет еще.
Может, подождать, пока ответ будет? Пожалуй, сам позвоню.
— Патанатомия? Скажите, пожалуйста, мы сейчас присылали кусочек вам. Что там? Рак?
— Да. Больной Соловьев.
— Рак без всяких сомнений? Да, так мы и думали. Извините. Спасибо.
Надо идти к родственникам.
В посетительской сидят мать его, жена, брат, дочь.
С ума сойти!
Все сидят на скамейке. В ряд. Молчат и смотрят на дверь. Мне через щелку видно. Ждут. Дочери лет шестнадцать-семнадцать. Она еще не совсем понимает. Какие-то блики бродят по лицу. Внутренне улыбается чему-то. Она еще не понимает. Брат о чем-то думает, другом. Что-то явно деловое. Какая-то забота. Смотрит все ж на дверь.
Жена вся в напряжении. Внутри, по-моему, она уже плачет. Вся в одном комке.
Мать! Старуха! Она не плачет. Она и не заплачет. Глаза совершенно пустые, в темноте. Сейчас я коснусь и... Она смотрит куда-то мимо двери. Прямо в щелку. На меня.
Сейчас я на них опрокину. Что жена? Закричит? Заплачет? Побежит? Молча тихо отойдет? Будет расспрашивать?
А мать? Это никогда не предусмотришь.
Резко открываю дверь. Как говорят: «Высокий, стройный, в белом халате, шапочке. На шее висит маска. На лице следы усталости и решительности». И т. д. и т. п. Втолкнул себя в посетительскую.
Жена кинулась. Дочь за ней. Брат поднялся. Мать сидит не двигается. Лишь взгляд перевела. Уже отвернулась. Ей все ясно уже.
Уже и жене все ясно.
Брат:
— ...И ничего, ничего нельзя было сделать?
— Абсолютно.
— Даже если пойти на риск?
— Там уже не было никакого риска.
— Боже мой! Что же делать? Что делать?! — жена.
— Не надо сейчас убиваться. Успокойтесь, не тратьте силы. Вам они еще понадобятся. Ведь ему сейчас очень тяжко. И не плачьте. Он не должен видеть слезы. Он не должен ничего понять. Он должен видеть: все хорошо, операция прошла хорошо.
Мать с ужасом смотрит на меня. Кто я сейчас для нее? Враг?
— Доктор, и долго он еще будет мучиться? — это брат.
Ни мать, ни жена так не спросят.
— Не могу вам сказать, но думаю, что больше месяца-двух не... Ну, еще месяц-два... Впрочем, ничего не могу сказать. Не надо гадать.