Тот, в кресле, все еще сдерживая гнев, процедил сквозь зубы:
- Это не Гриффон.
- Это он, - вяло упорствовала Резиновая Морда. Мужчина поднялся с кресла и носком элегантного ботинка перекатил меня на спину.
- Гриффон - старик, - сказал он. В его голосе было столько яда, что оба резиновых отпрянули как ужаленные.
- Вы не говорили нам, что он старик.
Второй резиновый поддержал своего товарища и заныл, защищаясь. Этот говорил с американским акцентом:
- Мы следили за ним весь вечер. Он обошел конюшни, осмотрел лошадей. Каждую лошадь. Рабочие, они относились к нему как к боссу. Он тренер. Он Гриффон.
- Помощник Гриффона, - рявкнул разъяренный заказчик.
Он опять сел в кресло и вцепился в подлокотники с той же силой, с какой до того сдерживал характер.
- Вставай! - резко приказал он мне.
Я с трудом приподнялся, даже встал на четвереньки, но дальше были проблемы, и, подумав, а какого черта мне так стараться, я осторожно прилег на пол. Чем ситуацию не разрядил.
- Встать! - злобно рыкнул толстяк.
Я закрыл глаза. Последовал пинок. Я открыл глаза и увидел, как Резиновая Морда с американским акцентом отводит назад ногу для нового удара. Все, что о нем можно было сказать в тот момент, так только то, что он обут в ботинки, а не в сапоги.
- Прекрати. - Колючий голос остановил его ногу на полпути. - Посади его на тот стул.
Резиновый американец схватил указанный стул и поставил в шести футах от кресла, лицом к толстяку. Середина Викторианской эпохи, машинально отметил я. Красное дерево. Вероятно, когда-то было камышовое сиденье, но потом его обили розовым в цветочек ситцем. Двое резиновых подняли меня и пристроили на сиденье так, чтобы мои связанные руки оказались за спинкой стула. Покончив с этим, они отступили в стороны, остановившись в шаге от моих плеч.
Будучи в вертикальном положении, я смог лучше рассмотреть хозяина, но не ситуацию в целом.
- Помощник Гриффона, - повторил он. Но на этот раз его гнев отступил на второй план: он смирился с ошибкой и вырабатывал способ исправить ее.
Много времени не понадобилось.
- Пушку, - приказал он, и резиновый подал ему револьвер.
Такому пухлому и плешивому, по-моему, не доставляло удовольствия смотреть на собственные старые фотографии. Под круглыми щеками, тяжелым подбородком, набухшими складками век скрывался благородный костяк. Он все еще просматривался в сильных, четких очертаниях носа и в надбровных дугах. Имея все задатки красивого мужчины, он выглядел… - я подыскивал сравнение, - как обрюзгший Цезарь, слишком потакавший в юности своим желаниям. Его тучность можно было бы счесть знаком добродушия, если бы не злая воля, глядевшая из-под прищуренных век.
- Глушитель, - скучным голосом сказал он. Все в нем выражало презрение к своим резиновым болванам.
Один из них достал глушитель из кармана брюк, и Цезарь принялся навинчивать трубку на ствол. Глушители всегда означают дела посерьезнее простых драк, где можно поработать и голым стволом. Он был близок к тому, чтобы похоронить ошибку своих наемников.
Мое будущее выглядело беспросветно. Настало время произнести несколько тщательно подобранных слов, особенно если учесть, что они могут оказаться моими последними словами.
- Я не помощник Гриффона, - сказал я. - Я его сын.
Он закончил прикручивать глушитель и медленно поднимал револьвер, целясь мне в грудь.
- Я сын Гриффона, - повторил я. - И все же в чем дело?
Глушитель достиг уровня моего сердца.
- Если вы намерены убить меня, - сказал я, - по крайней мере, могли бы сообщить за что.
Голос звучит более или менее прилично. А то, что все мое тело покрылось испариной, ему не видно, надеюсь.
Прошло сто лет. Я пристально смотрел на него, ему тоже не требовалось отводить глаза. Я ждал. Ждал, пока щелкнет тумблер в его мозгу, как будто опустил три монетки в щель автомата: выиграю или нет?
Ни на миллиметр не опуская револьвера, он спросил:
- Где твой отец?
- В больнице.
Опять пауза.
- И сколько он там пробудет?
- Не знаю. Возможно, два-три месяца.
- Он умирает?
- Нет.
- А что с ним?
- Он попал в автомобильную катастрофу. Неделю назад. У него сломана нога.
Еще одна пауза. Револьвер все еще наготове. Метались какие-то дикие мысли: это несправедливо - вот так умереть! Однако сплошь и рядом люди умирают именно так.
Возможно, только один на миллион заслуживает смерти. И вообще смерть по сути своей вещь абсолютно неправильная. Но некоторые ее обличья совсем никуда не годятся. А убийство - и в этом я был совершенно уверен - является самой несправедливой формой из всех.
В конце концов он произнес гораздо более мягким тоном:
- Кто будет тренировать лошадей этим летом, если твой отец не успеет поправиться?
Только долгий опыт работы с хитрыми дельцами, которые в нужный момент то мечут гром и молнии, а то притворяются кроткими овечками, чтобы достичь вполне реальных целей, удержал меня от шага прямо в пропасть. Почувствовав облегчение от такого безобидного вопроса, я чуть не выдал ему правду: что еще ничего не решено. Он тут же и пристрелил бы меня, как я потом понял, потому что хотел иметь дело в Роули-Лодж исключительно с главным тренером. Временные заместители, похищенные по ошибке, были слишком опасны, их нельзя было оставлять в живых, они могли наболтать много лишнего.
Инстинкт заставил меня ответить, что сам буду тренировать их, хотя я не имел ни малейшего намерения заниматься этим после того, как подберу себе достойную замену.
Это действительно был ключевой вопрос. Устрашающий черный кружок револьверного дула немного опустился, описал дугу и совсем исчез. Револьвер лежал теперь, подрагивая, на его пухлом бедре. Я глубоко вздохнул всей грудью, воздух судорожно вырвался из легких, и, ощутив облегчение после невероятно напряженных минут, я весь обмяк. Не то чтобы полное спасение, но надежда забрезжила, как неясный свет высоко над горизонтом. Я все еще сидел связанным в незнакомом доме, не имея ни малейшего представления, с какой целью меня захватили.
Толстяк продолжал наблюдать за мной, продолжал думать. Я попытался ослабить веревки, которые впились в мне в руки, забыть об ушибах и пульсирующей головной боли, которую не чувствовал перед лицом более серьезной опасности.
В комнате стоял холод. Резиновым, похоже, было нормально в масках и перчатках, а толстяка защищал слой жира, и он был невосприимчив к холоду, но я, вдобавок ко всем своим бедам, продрог до костей. Я задумался, не был ли холод специально запланирован как средство дополнительного воздействия на моего пожилого отца. Нет, скорее простая случайность: в этой комнате вообще не могло быть уютно.
В сущности, это была гостиная небольшого дома, где живут люди среднего класса и среднего достатка. Дом построен, по моим предположениям, в тридцатые годы. Чтобы оставить толстяку свободное пространство для маневров, мебель сдвинули к стенам, оклеенным полосатыми кремовыми обоями. Обстановка не впечатляла: гарнитур из трех предметов, обитых розовым ситцем, раздвижной стол, стандартная лампа с абажуром кофейного цвета и горка для демонстрации посуды, потом нечего было демонстрировать. И ни тебе ковра на березовом паркете, ни безделушек, ни книг или журналов - вообще ничего личного. Комната пустая, как душа моего отца, но не в его вкусе.
И это ни в малейшей степени не соответствовало тому, что мне представлялось личностью толстяка.
- Я освобожу тебя, - заявил он, - но на определенных условиях.
Я ждал. Он изучал меня, все еще тянул время.
- Если ты не будешь точно следовать моим указаниям, я разорю конюшни твоего отца.
У меня рот открылся от изумления. Я захлопнул его, лязгнув зубами.
- Вижу, ты сомневаешься, что мне это удастся. Не сомневайся. Я уничтожал и кое-что посерьезнее ваших ничтожных скаковых конюшен.
Я не отреагировал на слово «ничтожные». Мне уже давно известно, что не стоит возмущаться или спорить: это означает занять оборонительную позицию, что только на пользу противнику. В Роули-Лодж, о чем он, несомненно, знал, стояло восемьдесят пять чистокровок, чья совокупная цена доходила до шести миллионов фунтов.
- Как? - бесстрастно спросил я.
Он пожал плечами:
- Для тебя важнее узнать другое - как удержать меня от этого. В сущности, не так уж и сложно.
- Просто лошади должны участвовать в скачках по вашим указаниям? - равнодушно предположил я. - Проигрывать, когда вы прикажете?
Новый приступ гнева исказил пухлые черты лица, и рука с револьвером оторвалась на шесть дюймов от колена. Потом медленно расслабилась, и оружие заняло прежнее место.
- Я не дешевый мошенник, - сказал он сурово. «Однако же, - подумал я, - ты остро реагируешь даже на непреднамеренное оскорбление, и когда-нибудь, если игра продолжится достаточно долго, я воспользуюсь этим преимуществом».
- Извините, - сказал я без тени насмешки, - но эти резиновые маски не высшего уровня.
Он мельком взглянул с раздражением на две фигуры, стоявшие позади меня.
- Маски - это их собственная инициатива. Они чувствуют себя в большей безопасности, если их нельзя узнать.
Как разбойники с большой дороги, подумал я, которых в конце вздернут.
- Можешь назначать своих лошадей на скачки, как тебе угодно. Действуй по собственному выбору… за одним исключением.
Я никак не отреагировал. Он пожал плечами и продолжал:
- Ты возьмешь на работу человека, которого я пришлю к тебе.
- Нет, - ответил я.
- Да. - Он смотрел на меня в упор. - Ты возьмешь на работу этого человека. Если не сделаешь, я уничтожу конюшни.
- С ума сойти. Это же бессмысленно! - настаивал я.
- Нет, не бессмысленно, - возразил он. - Более того, ты никому не скажешь, что вынужден был взять на работу этого человека. Ты убедишь всех, что делаешь это по своей воле. В особенности не вздумай жаловаться полиции о сегодняшней ночи или о том, что еще может случиться. Посмеешь предпринять какие-то действия, чтобы дискредитировать этого человека или заставить его уйти из твоих конюшен, и весь твой бизнес на этом закончится. - Он помолчал. - Понимаешь? Если ты будешь любым способом препятствовать моему человеку, твоему отцу некуда будет возвращаться, когда он в