- Прекрасно, - сказал я спокойно, и у меня создалось впечатление, что он хотел что-то объяснить, извиниться… возможно, что-то вроде этого… но влияние отца помешало ему. Я слегка улыбнулся с сожалением и добавил: - Но в любой день, когда захочешь, можешь опять ехать со мной.
Черные глаза вспыхнули, но он отвернулся без слов и пошел к машине, где его поджидал Карло. А уже в Эпсоме я обнаружил, что с ним приехал и Энсо.
Он стоял в ожидании у дверей весовой: приземистая, тучная фигура, выглядевшая совершенно безобидно под апрельским солнцем. Никакого тебе револьвера с глушителем. Ни резиновых помощников. Ни веревок, ни шприца. Однако у меня волосы встали дыбом.
Энсо держал письмо, которое я написал ему, а враждебность, сверкнувшая из-под тяжелых век, на добрых двадцать корпусов оставила позади рекорды Алессандро.
- Ты не выполнил мои инструкции, - сказал он таким голосом, от которого люди и посмелее меня бежали бы куда глаза глядят. - Я сказал тебе, что Алессандро должен заменить Хойлейка. И обнаруживаю, что это не сделано. Моему сыну достаются только крохи. Ты изменишь все это.
- Алессандро гораздо чаще участвует в скачках, чем большинство учеников в первые полгода, - ответил я, стараясь по возможности сохранить невозмутимость.
Глаза загорелись с накалом в тысячу киловатт:
- Ты не будешь разговаривать со мной таким тоном! И ты сделаешь, как я сказал. Понятно? Я не потерплю, чтобы ты игнорировал мои инструкции.
Я сопоставлял. Куда девалось хладнокровие той ночи, когда меня похитили? Тогда он вел себя осмотрительно, а сейчас его сжигало какое-то сильное внутреннее волнение. Это не делало его менее опасным. Вот более - да, может быть.
- Сегодня днем Алессандро скачет на очень хорошей лошади в гандикапе, - сказал я.
- Он говорит, что эта скачка неважная. Важно выиграть большой приз Метрополии. Он должен участвовать в той скачке.
- Он сказал, что хочет участвовать в ней? - спросил я с любопытством, потому что мы выставили на приз Метрополии Трафика, который сбросил его, и даже Томми Хойлейк относился к этой перспективе без восторга
- Конечно, - утверждал Энсо.
Но я не поверил. Я подумал, что он, вероятно, вынудил Алессандро сказать так.
- Боюсь, не удастся убедить владельца, - сказал я с наигранным сожалением. - Он настаивает, чтобы скакал Томми Хойлейк. Он тверд как алмаз.
Энсо вскипел, но от борьбы за проигранное дело отказался. Вместо этого он сказал:
- В будущем станешь больше стараться. Сегодня я тебя прощаю. Но не должно быть никакого сомнения, даже тени сомнения - ты понимаешь? - что Алессандро скачет на этой твоей лошади на приз в две тысячи гиней. На следующей неделе он скачет на Архангеле, как он хочет. На Архангеле.
Я ничего не сказал. Посадить Алессандро на Архангела все равно невозможно, даже если бы я захотел. А я не хотел. Банкир ни за что не согласится заменить Томми Хойлейка учеником с пятинедельным опытом участия в скачках, да еще на самой перспективной из всех его лошадей, которых он готовил для Дерби. Да и ради спасения моего отца на Архангеле должен скакать наш лучший жокей. Энсо принял мое долгое молчание как знак согласия, несколько поостыл, лицо разгладилось, он повернулся ко мне спиной, давая понять, что разговор окончен.
Алессандро плохо провел скачку с препятствиями. Он знал, что скачет на ту же дистанцию, что в Дерби, и понимал, что, раз я даю ему возможность попрактиковаться на полутора милях, значит, надеюсь на его победу в больших скачках учеников на этой дистанции через два дня. Но он безнадежно ошибся в оценке положения, плохо вошел в поворот, не сумел сбалансировать лошадь до и после прыжка через препятствие и так и не развил требуемой скорости.
Он избегал моего взгляда, когда спешился, и после того, как Томми Хойлейк выиграл большой приз Метрополии, чем сильно удивил как Трафика, так и меня, мы уже не виделись с ним в тот день.
Алессандро участвовал на этой неделе еще в четырех скачках и ни в одной не показал своего прежнего блеска. Он проиграл скачки учеников в Эпсоме по абсолютно ясной причине: неправильно рассчитал время, позволив всем участникам обогнать себя за полмили от финиша. Сделав резкий бросок слишком поздно, он на полголовы отстал от третьей лошади, хотя и скакал на финише быстрее всех.
В Сандауне в субботу два владельца, на чьих лошадях выступал Алессандро, сказали мне, что они не согласны с моим мнением, будто Алессандро перспективный жокей, и что мой отец быстрее разобрался бы в этом, а они в следующий раз хотели бы другого наездника.
Я передал эти замечания Алессандро, вызвав его из раздевалки в весовую. Теперь мне редко выпадала возможность поговорить с ним в другом месте. По утрам он выглядел как выжатый лимон, исчезал сразу после проездки, а на скачках постоянно присутствовал Энсо, не говоря уж о Карло, который ходил за ним по пятам, как телохранитель.
Алессандро выслушал меня с отчаянием. Он понимал, что скакал плохо и не делал попыток оправдаться. Какие там оправдания, если он оба раза уже к середине скачки оказывался в хвосте на дорогостоящих трехлетках. И все-таки спросил:
- Могу я скакать на Архангеле на приз в две тысячи гиней?
- Нет, - ответил я.
- Прошу вас, - говорил он настойчиво, - прошу вас, скажите, что я могу скакать на нем. Умоляю вас.
Я покачал головой.
- Вы не понимаете. - Он действительно умолял меня, но я не хотел и не мог позволить ему то, что он просил.
- Если твой отец выполняет все твои желания, - медленно произнес я, - попроси его вернуться в Швейцарию и оставить тебя в покое.
Теперь он покачал головой.
- Прошу вас, - повторил он. - Я должен… скакать на Архангеле. Мой отец поверил, что вы разрешите, хотя я убеждал его, что нет… Я так боюсь, что он действительно уничтожит конюшню… и мне нельзя будет снова участвовать в скачках… а я этого… я без этого жить не могу… - Голос пресекся.
- Скажи ему, - посоветовал я равнодушным тоном, - что, если он уничтожит конюшню, ты возненавидишь его на всю жизнь.
Он посмотрел на меня, оцепенев. Потом разлепил губы:
- Думаю, так и было бы.
- Тогда скажи ему до того, как он сделает это.
- Я… - Он сглотнул. - Я попытаюсь.
Алессандро не приехал на тренировку, пропустил в первый раз с тех пор, как упал с Трафика и ударился головой. Этти сказала, что самое время дать больше шансов другим ученикам, а то я держал их в последнее время в черном теле, и заметила, что их прежняя неприязнь к Алессандро вернулась с удвоенной силой.
Я согласился с ней ради сохранения мира и отбыл с воскресным визитом на юг.
Мой отец стойко переносил успехи конюшни и находил некоторое утешение в ее проигрышах. Однако он искренне желал, чтобы Архангел выиграл приз в две тысячи гиней, и провел продолжительный телефонный разговор с Томми Хойлейком о тактике скачки.
Он сказал, что его помощник - тренер начал подавать признаки жизни, хотя врачи опасаются, что деятельность головного мозга полностью не восстановится. Отец считал, что придется искать ему замену.
Его собственная нога также наконец начала срастаться, сообщил он. Он надеялся попасть домой как раз к скачкам в Дерби, и после этого нужды во мне не будет.
Часы, проведенные с Джилли, были, как всегда, оазисом покоя и радости, а в постели так даже лучше, чем всегда.
Почти все газеты в тот день посвятили статьи предстоящим скачкам на приз в две тысячи гиней, по-разному оценивая шансы Архангела, но дружно утверждая, как важно будет здесь мастерство Хойлейка.
Я гадал, читает ли Энсо английские газеты.
Будем надеяться, что нет.
В следующие два дня не намечалось никаких состязаний, а потом сразу Аскот и Каттерик в среду и Ньюмаркет в четверг, пятницу и субботу.
В понедельник утром возник Алессандро с угольно черными тенями вокруг глаз и сказал, что его отец просто взбесился, потому что Томми Хойлейк все еще числится в списке как наездник на Архангеле.
- Я сказал ему, - сообщил Алессандро, - что вы не позволите мне сесть на Архангела. И сказал, что понимаю причину. И что никогда не прощу его, если он еще навредит конюшне. Но он ничего не слышит. Не знаю… он какой-то совсем другой. Не такой, как обычно.
Но по моим впечатлениям Энсо в этом смысле был таким же, как всегда. Изменился Алессандро. Я просто сказал:
- Брось это и задумайся над тактикой предстоящих скачек, в которых тебе лучше бы победить ради спасения собственной репутации.
- Что? - растерянно спросил он.
- Проснись, ты, глупый недоучка. Ты потерял все, над чем так упорно трудился. Скоро уже не будет иметь значения, отнимут у тебя лицензию или нет, ты скачешь так плохо, что тебя вообще не посадят на лошадь.
Он сощурился, и на мгновение прежняя ярость вернулась к нему:
- Вы не будете так разговаривать со мной.
- Хочешь пари?
- Ох-х… - выдохнул он раздраженно, - вы с моим отцом рвете меня на части.
- Твоя жизнь, тебе и решать, как жить дальше, - сказал я спокойно. - И если ты все еще хочешь стать жокеем, советую тебе победить в Каттерике. Я выставляю там Бакрема в скачке учеников, и мне следовало бы дать шанс кому-то другому из ребят, но я снова назначаю тебя, и, если ты не победишь, тебя, скорее всего, линчуют.
Алессандро презрительно вздернул нос, призрак былой надменности появился и тут же исчез. Его душа больше не участвовала в этом.
- А в четверг здесь, в Ньюмаркете, ты можешь скакать на Ланкете в гандикапе на Пустоши. Дистанция одна миля, скачки только для трехлеток, и я считаю, что Ланкет победит, если он в той же форме, что в Тиссайде. Так что энергично берись за дело, изучи эти скачки и постарайся понять, что намерены делать соперники. И ты, черт побери, легко победишь в обеих скачках. Понятно?
Алессандро внимательно посмотрел на меня, его взгляд был по-прежнему напряженным, но из него исчезла прежняя враждебность.
- Да, - произнес он наконец, - я понимаю, я, черт побери, одержу победу в обоих заездах. - Слабая улыбка промелькнула в его глазах при первой попытке пошутить, чего раньше за ним не водилось. Этти поджала губы и рассердилась из-за Бакрема: по ее словам, мой отец этого не одобрил бы. Значит, по всей вероятности, еще один тайный отчет готовился к отправке в больницу.