— От Чжана Пятого. Когда его задержали в уездном центре, тоже потребовали пять тысяч штрафа. Он вывернул все карманы и показал, что у него при себе только тысяча, которую он выручил с продажи коровы. «Неужели вам будет недостаточно, — сказал он, — если я вам вот так с ходу возьму и отдам целую корову?» Полицейский сначала ничего не ответил, собираясь его арестовать. Тогда он стал плакаться, что на нем старая мать и маленький ребенок, мать слепая, ребенок инвалид, жена больна раком… В общем, проклял все три поколения своей семьи. Полицейский его спросил: «Раз у тебя в семье столько горя, как ты мог отправиться к проститутке?» А тот ответил: «У моей жены рак по женской части, я уже несколько лет не имел никаких постельных дел, просто хотел вспомнить молодость. Откуда вам, молодым, знать, что чем старше становишься, тем больше хочется тряхнуть стариной?» Тогда полицейский смягчился и, даже не взяв «коровы», отпустил его с миром. Раз уж Чжан Пятый, у которого и с деньгами, и со здоровьем все в порядке, смог вызвать к себе сочувствие, то неужели мы, действительно бедные и убогие, такого сочувствия не вызовем? Может, возьмешь с собой меня, пускай посмотрят на мое увечье, а я могу еще и сцену им устроить. Не верю, что после этого они не пойдут на уступки.
Ван Чанчи лишь ругнулся на отца за его готовность унижаться и, зажав в руке две тысячи восемьсот юаней, выбежал за дверь. Ван Хуай, глядя ему вслед, крикнул:
— Ну и дурак! У тебя что, денег куры не клюют? Или их так мало, что они уже и не нужны?
Подойдя к спа-салону, Ван Чанчи увидел через стекло сидевших на полу в ряд нескольких женщин и мужчин, которых охранял полицейский. Мужчины в одних трусах и кое-как прикрытые женщины, подняв головы, смотрели в сторону главного входа, словно сироты в ожидании, что за ними придут и заберут. Ван Чанчи помахал Сяовэнь рукой. Та сообщила полицейскому, что за ней пришли. Полицейский попросил ее позвать Ван Чанчи внутрь. Сяовэнь помахала в сторону двери, Ван Чанчи ответил ей тем же. Так они и продолжали махать друг другу. Наконец Сяовэнь объяснила полицейскому, что Ван Чанчи стесняется войти и отпросилась сходить за деньгами сама. В ответ на это полицейский несколько раз выразительно махнул Ван Чанчи. Пришлось тому принять вызов и направиться внутрь. Делая очередной шаг, ему казалось, что он босой ступает по гвоздям, больше всего ему хотелось, чтобы кто-нибудь взял и вырубил электричество.
— Кем ты приходишься Хэ Сяовэнь? — спросил полицейский.
— Мужем.
— Имя, фамилия?
— Ван Чанчи.
— Статья тридцатая Гражданского кодекса предусматривает либо уплату штрафа, либо заключение под стражу. Что выбираешь?
— Вы спрашиваете об этом меня?
— А кого мне спрашивать? Твою жену? — спросил полицейский, указывая на Сяовэнь. — Это ведь ты заставляешь ее этим заниматься.
— Вы бы сами отправили свою жену заниматься такими делами? — спросил Ван Чанчи.
— Если бы моя жена занималась таким, я бы ее пристрелил.
Ван Чанчи весь затрясся, словно выстрелили в него. Сяовэнь, не переставая, ему подмигивала, трясла головой, подавая какие-то знаки. Однако Ван Чанчи ее не понимал, к тому же ему вообще не хотелось разговаривать с Сяовэнь, поэтому он вынул деньги и отдал из полицейскому. Пересчитав купюры, он заметил, что не хватает еще двух тысяч двухсот юаней. Ван Чанчи вывернул перед ним все четыре кармана, которые теперь напоминали высохшие обвисшие груди и сказал:
— Больше у меня все равно нет. Так что можете ее задержать. Если на пятнадцати сутках ареста можно сэкономить две тысячи восемьсот юаней, то в день это больше ста восьмидесяти юаней. Лично я за день на стройке таких денег заработать не могу.
Полицейский, оглядев Ван Чанчи с ног до головы, заметил на его штанинах и ботинках капли цементной штукатурки и, поняв, что кошелек у него не толстый, сказал:
— Идите и больше ничем подобным не занимайтесь. Бедность — еще не повод терять достоинство.
Ван Чанчи развернулся и уже через несколько секунд вышел из спа-салона. Сяовэнь поднялась со своего места, размяла затекшие ноги и, прихрамывая, поспешила за Ван Чанчи.
Они шли по ночным улицам, один впереди, другая позади, на расстоянии пяти метров друг от друга. Едва Сяовэнь ускоряла шаг, Ван Чанчи ускорялся тоже, едва она начинала идти медленнее, Ван Чанчи делал то же самое, выдерживая заданные пять метров.
— Мне нужно кое-что объяснить, ты можешь идти по медленнее? — спросила Сяовэнь.
Ван Чанчи не реагировал. Тогда Сяовэнь закричала на всю улицу:
— Ты — идиот! Зачем было давать ему так много?
Хотя прохожих было мало, ее крик встревожил горожан, из-за чего с шумом распахнулись некоторые выходившие на улицу окна и двери. Ван Чанчи пришлось сбавить шаг. Сяовэнь его нагнала и спросила:
— Ты что, не видел, как я подавала тебе знаки?
— Откуда я мог понять, что ты хочешь этим сказать?
— Я хотела сказать, что не надо давать так много.
— По телефону ты вообще просила пять тысяч. Я отдал только две восемьсот, что почти вдвое меньше. Знай меру.
— Меня принудили попросить пять тысяч. Перед тем как пришел ты, за одной из девиц пришла ее мать. У нее на самом деле не было денег, она заплатила лишь восемьсот юаней.
— В любом случае эти деньги — грязные, даже на душе спокойнее, что их целиком пришлось сбагрить.
— А деньги, что зарабатывает твой отец, чистые?
— По сравнению с твоими — да.
— Я бы тоже хотела быть чистой, но ответь, сможешь ли ты содержать всю нашу семью? Если да, то я готова купить бочку со спиртом и провести дезинфекцию. «Я завтра же счастливым человеком стану, начну рубить дрова, кормить коня и странствовать по миру. Я завтра же начну питаться овощами, ведь у меня есть дом у моря в цветении весны»[24].
Ван Чанчи обомлел: для него стало большим сюрпризом, что Сяовэнь умеет декламировать стихи. На его памяти он ее стихам никогда не учил, откуда же у нее обнаружились такие познания? Наверняка нашелся какой-нибудь клиент — любитель поэзии, который трахал ее, а заодно обучал стихам; трахал, а заодно просвещал. Какой же, твою мать, абсурд. Чем больше Ван Чанчи думал об этом, тем больнее ему становилось, тогда он прибавил шаг, чтобы расстояние между ними снова увеличилось.
Ван Хуай и Лю Шуанцзюй перестали разговаривать с Сяовэнь и все общение с ней свели до пантомимы. Неважно, какие именно действия они совершали: передавали подгузник, стирали одежду, мыли пол, ходили за продуктами, занимались готовкой, купали Дачжи или обрабатывали его присыпкой — они делали все это, ориентируясь по выражению глаз и жестам. При этом никто не хотел нарушать молчание первым. Сяовэнь полагала, что если она откроет рот первой, то тем самым признает свою вину. Ван Хуай и Лю Шуанцзюй считали, что если первыми заговорят они, то тем самым они вроде как перед ней извинятся. Одна не желала признавать вину, двое не желали извиняться, в итоге жизнь троих превратилась в общение без слов. И лишь когда с работы приходил Ван Чанчи, в их доме слышалась речь. При этом, разговаривая с Ван Чанчи, они на самом деле обращались друг к другу. Ван Чанчи был всего лишь посредником или площадкой для форума. Никто из них, в общем-то, и не нуждался в его реакции, он был для них своего рода отражателем звука. Поэтому они начинали болтать без умолку, в то время как сам Ван Чанчи помалкивал.
— Чанчи, мужчина не потерпит такого оскорбления.
— Да и женщина тоже, сынок.
— Ван Чанчи, не засовывай обиду в рот, иначе есть риск подавиться.
— Чанчи, если об этом узнают в деревне, то не только ты не сможешь смотреть в глаза людям, но и мы с матерью от стыда сгорим, мы не можем так опозориться.
— Мать все что угодно может простить, но только не это. Сынок, подумай хорошенько.
— Мне плевать, что говорят другие, для меня, Хэ Сяовэнь, важно лишь твое отношение, Ван Чанчи.
— Ты знаешь, Чанчи, доведись такому случиться в старые проклятые времена, нам бы пришлось писать отпускную твоей жене.
— Сейчас, сынок, это называется развод.
— Развод так развод, нашли чем напугать. Ван Чанчи, тебе как мужчине лучше первому подать на развод, а за мной дело не станет, выполню все формальности.
— Чанчи, здесь и формальностей выполнять не надо, мы ведь в свое время просто несколько столов гостей созвали, даже документов о вашем браке не имеется.
— Сынок, будь мужиком. Если всегда будешь такой размазней, кто с тобой будет считаться?
— Ван Чанчи, да ты язык, что ли, проглотил? Хоть слово скажи в мое оправдание. Ради кого я, в конце концов, позорилась? Неужто ради самой себя? Да если бы я вышла замуж за богатого или могла бы зарабатывать как-то иначе, стала бы я, Хэ Сяовэнь, терять свое лицо? Как и твой отец, который просит милостыню, меня вынудили делать это…
— Чанчи, я ее к этому не принуждал.
— Сынок, скажи, кто мог заставить ее пойти на такое?
— Всех нас, твою мать, вынудил Линь Цзябай, — зарычал Ван Чанчи.
Резко выдохнув, он поднялся со своего места, схватил кухонный нож и добавил:
— И за это я его прирежу.
Все трое обомлели. Ван Чанчи, размахивая ножом, направился к дверям. В комнате было настолько тесно, что на ходу он едва не отрезал нос Сяовэнь и чуть не задел Лю Шуанцзюй с Ван Хуаем. Через какую-то секунду он уже вылетел за порог. Ван Хуай крикнул вдогонку:
— Постой, при чем тут Линь Цзябай?
— Если не он, то кто? — раздался на ступенях голос Ван Чанчи.
Лю Шуанцзюй побежала догонять Ван Чанчи, чуть ли не умоляя его:
— Сынок, ты в своем уме? Ты считаешь, что в нашей семье мало бед, что нам не хватает испытаний?
Ван Чанчи лишь обернулся и пригрозил ей ножом. Лю Шуанцзюй в испуге отступила. А Ван Чанчи, ругаясь на чем свет стоит, размахивал ножом, словно его врагом был воздух. Так он дошел до моста через реку Сицзян, где остановился и принялся колошматить ножом по цементному парапету. Он делал это так неистово, что перестал чувствовать руку, лезвие его ножа загнулось, а на поверхности ограждения обозначилась глубокая царапина. А он, не прекращая, поносил себя: «Ван Чанчи, твою мать, только на это ты и годишься. Другие спят с твоей женой, а ты отрываешься на парапете. Другие тебя калечат, а ты лишь чертыхаешься. Раз ты, твою мать, не способен выживать в этом мире, зачем тебе вообще было выбираться из яиц твоего отца? За роддом ты заплатил деньгами, которые родители добыли, прося милостыню на улицах, средства для сына ты копишь за счет жены, которая продает себя. Это вообще по-человечески? Лучше броситься в реку, и делу край…» Ван Чанчи высунул голову за ограждение, посмотрел вниз и швырнул в воду нож. Ему показалось, что прошла целая вечность, прежде чем он услышал глухой всплеск. Его передернуло.