После чая они наконец-то ненадолго оставались вдвоем. Ральф обнимал жену, которая едва держалась на ногах от изнеможения и припадала к его плечу со слезами на глазах.
— Мне не следовало привозить тебя сюда, — шептал Ральф. — Но домой нас никто не отпустит.
Неделя сменялась неделей, перетекая из месяца в месяц; они настолько погрузились в повседневный распорядок горькой элимской жизни, что уже не мыслили себе иного существования.
Анна порой забывала о том, что скрывается под поверхностью. Ее окружали выжженная почва и красные каменные полы, муравьиные дорожки и здоровенные тараканы. Однако Ральф не уставал напоминать ей о том, что она ступает по золоту и алмазам.
Каждый вечер местные женщины разжигали в сумерках жаровни. Дым поднимался в темнеющее небо и повисал над тауншипом голубоватой дымкой, отчего-то наводившей на мысли о застывшем дыхании ангелов. И всякий раз, когда эти жаровни разжигали, в одну из них непременно падал какой-нибудь двухлетний сорванец.
В Элиме имелись больницы, но пострадавших привозили в миссию. Кто приходил сам, кого приносили на материнских руках, кто ковылял, вися на плечах друзей и обливаясь кровью. Миссис Стэндиш была медсестрой, а местные не желали взять в толк, что Анна не обладает умениями своей предшественницы.
— Мы должны что-то сделать, — сказала Анна. — Мне будет гораздо проще, если появится доктор по вызову.
— У нас есть Коос, — ответил Ральф. — Вызывай его.
Коос принимал пациентов на Виктория-стрит, в грязном одноэтажном здании с жестяной крышей. Там у него были приемная и смотровая, а также третья комната, где сам врач спал на кушетке. Во дворе стояли два сарая; один использовался как кухня, второй же служил лабораторией — и любовным гнездышком фармацевта Люка Мбаты.
Коосу было на вид то ли тридцать, то ли сорок. Под волосами цвета соломы его лицо хранило обеспокоенное выражение; улыбался он редко, хотя в целом был дружелюбен и, как следовало из его занятия, расположен к людям. Обычно он ходил в серых шортах, открывавших исцарапанные и худые ноги, а коленки у него были шишковатые. Кожа на лице и на руках отливала красным, поскольку он беспощадно натирался антисептическим мылом. Однажды Ральфу довелось вымыть руки в приемной Кооса, и ощущение было такое, словно с него заживо содрали кожу.
Недостатка в пациентах Коос не испытывал и лечил людей за деньги.
— Они должны платить, — объяснял он Ральфу. — Если люди не станут платить за лечение, они не поверят в его пользу, понимаете? Просто дашь им лекарство, и они решат, что это какая-нибудь гадость, которую врачу жалко выкинуть, вот он ее и раздает. Выйдут за дверь и тут же выльют на дорогу или швырнут в канаву.
Ральф кивнул:
— Анна пытается убедить нашу вторую кухарку, Дири, показать врачу своего младенца. Она беспокоится за него, говорит, что младенец не набирает вес. Дири уверяет, что все в порядке, но мне кажется, что малыша и вправду не мешало бы осмотреть. Сами мы не в силах разобраться, в чем дело, Дири носит цветные нитки на запястьях и на лодыжках. Вчера Анне показалось, что Дири уронила малыша и тот ударился головкой, но выяснилось, что ему втерли в кожу какой-то пепел.
— Ваша девица ходит к одному из моих конкурентов, — заключил Коос.
— Он ей не навредит?
— Кто знает? — Коос пожал плечами. — Быть может, она думает, что у нее какая-то местная, африканская болезнь.
— И что это значит?
— Люди думают, что такие болезни есть. Уверены, что белые в них ничего не понимают. В каком-то смысле, кстати, они правы. Если ко мне приведут женщину, у которой учащение сердцебиения, обмороки и задержка дыхания, я могу, конечно, ее послушать и взять образец крови. Но рано или поздно придется спросить, в какую церковь она ходит, танцевала ли она в этой церкви и не овладел ли ею дух.
— Но они же не варвары! — возмутился Ральф.
Соломенные брови Кооса взметнулись дугами.
— Разве? Вы еще многого не знаете, дружище. Лично я думаю, что мы все — варвары.
Ральфу всегда хотелось спросить у Кооса, зачем тот приехал в Африку. Это немного напоминало знакомство с одноногим человеком: тебя снедает желание узнать, как тот потерял вторую ногу. Несчастный случай? Болезнь? Хочется задать вопрос в лоб, но ты молчишь и ждешь, пока человек не расскажет сам.
Прошло полгода. Ральф писал из Элима дядюшке Джеймсу:
Мы наверняка справлялись бы лучше, будь в сутках тридцать часов, а в неделе — девять дней. Но все же я не могу не спрашивать себя, разумно ли расходуются наши силы и возможности. У нас тут немного времени на размышления; не знаю, хорошо это или плохо. Но каждую неделю приходится принимать решения, которые диктуются, скорее, принципами, а не процедурами, и совершенно не к кому пойти, чтобы это обсудить. Пожалуй, мой ближайший здешний друг, насколько вообще употребимо данное слово, — это местный врач-африканер; по-моему, он хороший человек и обладает немалым опытом, однако на мир смотрит иначе, чем мы, а потому я не могу обратиться к нему за советом — вероятнее всего, я просто не пойму совета, который он мне даст.
Большинство упомянутых принципиальных случаев мы называем «проблема с одеялами»; это наш внутренний жаргон, обозначающий ситуацию, этику которой мы не в силах постичь. Здесь похолодало, и некоторые бедняки приходят в миссию каждый день, выпрашивая одеяла. Мы располагаем запасом и можем заказать новые, которые для нас свяжут, но, как выяснилось, мистер и миссис Стэндиш, тоже раздававшие одеяла, потом прошлись по домам тех, кому, как они считали, помогали, — и обнаружили, что все одеяла распроданы. Мы с Анной сильно переживаем. Нас преследует ощущение, что все наши усилия напрасны и бесполезны. Но Люси Мойо утверждает, что, если мы перестанем раздавать одеяла, местные сочтут нас жестокосердными злодеями.
Как мне поступить? Знаете, доведись мне пройти хотя бы беглую подготовку в Англии, я бы, наверное, осознавал, что могу столкнуться с подобными угрызениями совести. Или я все же преувеличиваю и речь не столько о принципах, сколько о процедурных вопросах? Не могу не повторить: я не был готов к Африке. Анна спрашивает, какой смысл во всех наших стараниях. Каждый человек по отдельности не в состоянии побороть политическую систему, которая становится все репрессивнее и суровее с каждым днем. Я убеждаю людей глядеть вперед, проявлять инициативу, помогать самим себе, но какой в этом прок, если все знают, что через пять лет наш город исчезнет?
Люси Мойо охарактеризовала Кооса в своей привычной манере:
— Доктор связался с гулящей цветной девицей. Та думала, что все за деньги. А он решил, что за чувства.
Анна поделилась с Ральфом:
— Девушка родила. Для маленького городка это настоящий скандал, сам понимаешь. — За минувшие месяцы она нахваталась слов на африкаанс и даже усвоила местный выговор. Когда ей на глаза попадался кто-то маленький и беззащитный, будь то младенец или котенок, она восклицала, словно вторя Люси и Розине: «О, ми-и-ло-о!»
— Думаю, что понимаю, — подтвердил Ральф. — Причем, полагаю, это случилось довольно давно, когда подобное еще не считалось преступлением. — Он покачал головой. — А Люси знает, что сталось с этой женщиной и с ее ребенком?
Анна вернулась к привычному, впитанному с детства английскому выговору:
— Да ты что! Наша Люси брезгует вызнавать этакие подробности.
Ральф представил себе врача, натирающего руки ядовитым мылом. Интересно, есть ли у Кооса дом, помимо этой задней комнаты с кушеткой за приемной? Скорее всего, нет — возможно, уже нет.
Дядюшка Джеймс писал в ответ:
Дорогой мой Ральф!
Разумеется, ты не был готов к отъезду в Африку. Ты уехал туда по собственной воле, а не по желанию людей, которым должен подчиняться. Не вини себя за это. Так уж заведено среди европейцев. Когда мы сознаем, что дома лишились смысла жизни, то стремимся экспортировать свои сомнения; мне знакомы люди, которые — ошибочно, на мой взгляд, — уплыли в Китай, желая спасти свой брак.
Проблемы и беды нашей страны кажутся настолько существенными, что люди разумные не могут не задаваться вопросом: а стоит ли упорствовать? Создается впечатление, что на подобное способны лишь профессиональные политики: мы им платим, а они несут на своих плечах ношу простых решений. Но если взглянуть на другие страны, мы склонны считать, что их проблемы не стоят выеденного яйца — они очевидны, как очевидны и моральные последствия. Почему же эти иностранцы поднимают такой переполох? Разве им не понятно, что именно и как нужно делать?
Мы чрезвычайно близоруки, и в том наше спасение. Вот только однажды мы подходим вплотную — и видим реальность воочию.
Мужчины и женщины, которые трудятся на полях миссии, должны, как считается, составить собственное мнение, прежде чем делиться этим мнением с окружающими. Однако мой опыт подсказывает, что эти люди в своих умозаключениях — если те вообще хоть чего-то стоят — путаются еще сильнее, чем все прочие.
Потому, Ральф, попытайся не изводить себя стремлением непременно быть лучше прочих. Делай, что должен, этого достаточно. Я понимаю, что мой совет покажется тебе наивным, как если бы взрослый разговаривал с ребенком, но другого совета дать не могу. Ты пишешь, что сомневаешься (или это Анна сомневается?) в способности отдельного человека добиться поставленной цели. А представь, что будет, если все люди разделят твои сомнения. Тогда твое служение, сама твоя поездка в далекие края утратит всякий смысл. Сам знаешь, Господь располагает. Не забывай, что Он никогда не действует прямыми методами.
Каждый день подкидывает нам новый вызов. Некоторые считают, что человек, искренне и безоговорочно верящий, не подвержен смятению чувств. Лично я никогда не понимал, что такое безоговорочная вера; оговорки бывают всегда и везде, Господь или обстоятельства вечно вмешиваются, лишая цельности тот порядок, который ты установил для самого себя. Не стоит огульно принимать принципы и убеждения своего отца. Ты должен отыскать собственный путь. Пойми, конфликт сам по себе не означает отсутствие веры. Вполне возможно, это, осмелюсь заметить, признак духовного развития, свидетельство душевной эволюции. По крайней мере, если допустить, что тебя терзают исключительно психологическая совместимость и административные сложности, конфликт показывает, что ты перестал воспринимать мир вокруг как пространство, где для торжества справедливости хватает одних бл