— А корзины мы делаем сами, — вставила Сандра. — Мама научила меня плести. Зимой, когда на улице холодно, плетем с утра до вечера.
— А до Ханстэнтона вы как доберетесь?
Миссис Гласс закатила глаза.
— Смотрю, твой дружок, дочка, падок вопросы задавать.
— Как тебе мамин лексикон? — справилась Сандра. — Она практикуется на туристах.
— Просто со всем этим скарбом…
— У нас есть машина, — сказала миссис Гласс. — Одно название, конечно. Мы стараемся выезжать на ней не чаще раза в неделю. Из-за поборов.
— У мамы пунктик насчет налогов, — прокомментировала Сандра.
— Приходится прятать нашу колымагу, — продолжала миссис Гласс. — Полиция заглядывает время от времени, вынюхивает, выискивает, как бы с нас денег содрать. Раньше в доме жил пес, Билли, они его не боялись, зато он лаял. Но пес умер.
— Заведите другую собаку, — посоветовал Джулиан — если вам так спокойнее. Думаю, я смогу подобрать для вас подходящую.
— Спасибо, не надо. — Миссис Гласс сидела к нему лицом, и он заметил, как ее большие светлые глаза наполнились слезами. А она красивая, подумалось ему, была когда-то еще красивее, по молодости. Словно разозлившись на себя, она спихнула вязанье с коленей и проследила, как шерсть соскальзывает на пол. — Билли требовал мяса. Я его жалела. Глупо ожидать, что собака насытится морковкой и репой. — Миссис Гласс встала. — Все, Сандра, ковриков достаточно. Корзины упакуем потом. Давай прервемся, выпьем чаю.
— Позвольте, я поеду на рынок с вами, — попросил Джулиан. — Свой столик вы с собой берете? Помогу загрузить товар и выгрузить.
— Не бери в голову, — сказала Сандра. — До сих пор мы сами справлялись.
— Я много чего умею, — настаивал Джулиан. — Могу починить крышу, если найдется лесенка, чтобы на нее влезть. Могу плотничать. Обои новые могу поклеить. Или картошку посадить.
— Садись, мальчик. — Миссис Гласс махнула рукой. — Мы и сами с руками.
Джулиан послушно сел и пригубил чай. Сколько ни старался, он не мог припомнить случая, чтобы ему приказывали ничего не делать, хотя он рвался поработать.
Тем летом Ральфу казалось, что Сандра сделалась неотъемлемой деталью дома Элдредов. Обычно она обитала в кухне, занимала стул-качалку, сидела, сложив руки на коленях и спрятав под стул скрещенные ноги. Если Ральф с нею сталкивался, то непременно заводил разговор: ему нравилось с нею беседовать. У нее острый ум, объяснял он Анне, пускай изъясняется она простовато, а порой и вовсе косноязычно; ей присуща та врожденная ясность ума, которую никакое образование не в силах замутить. Для Сандры учеба в школе была потерянным временем, и она ушла из школы, едва представилась возможность. «Не видела смысла торчать там дольше, — сказала она Ральфу. — Школа была так далеко, что на дорогу туда-обратно уходило полдня. Когда я возвращалась домой, уже темнело».
К Элдредам Сандра никогда не являлась с пустыми руками. Всегда приносила что-нибудь, пусть дар оказывался скромным: пучок салата или буханка хлеба, а однажды, когда свежей выпечки не нашлось, она принесла банку консервированных персиков из своего погреба.
Анна сперва умилялась, потом начала сердиться.
— Сандра, тебе нет нужды приходить с подарками. Мы рады тебя видеть и так. Оставайся, сколько хочешь, ешь вместе с нами. Любому, кто приходит сюда, не нужно платить за пребывание.
Правда, сказала она себе, никто другой, кроме Сандры, даже не пытался платить за гостеприимство.
Порой Сандра приносила торт, но торты Глассы пекли, можно сказать, от отчаяния, когда больше не находилось ничего, с чем стоит ехать на рынок. Сандра коротко разъяснила, что им с матерью достаточно погрузить руки в тесто и в смородиновый джем, чтобы начать злиться, ругаться и цапаться между собой, а там и до поединков на деревянных ложках может дойти. Иногда торты миссис Гласс получались плоскими и невзрачными, нагоняли тоску одним своим видом, как болота Фенланда[28]. У самой Сандры торты поднимались, подобно лаве в жерле вулкана, и неизменно трескались. Как такие полные противоположности удавалось приготовить на одной и той же плите, при одной и той же (всегда нестабильной) температуре, было, по словам Сандры, одной из загадок Восточной Англии.
Впрочем, несмотря на жалкий вид, торты расходились довольно неплохо. Людям нравится покупать сделанное чужими руками, нравится совать монетки в те самые руки, которые причастны к изготовлению продукта. Джулиану думалось, что покупателей привлекают не труды поварих, а их большие, светлые, чарующие глаза.
Тем летом он по рыночным дням ездил в Ханстэнтон, стоял за прилавком Глассов. Хлопавшая на ветру холстина отделяла этот прилавок от соседних — от мерцавшей на солнце синтетической одежды, от рабочих комбинезонов, от нейлоновых автомобильных чехлов под леопардовую кожу, от резиновых ковриков, дешевых кружевных скатертей, яркой пластиковой кухонной утвари и от детских пляжных игрушек. Джулиану казалось, что он прибавил в росте целый дюйм, волосы спутались, лицо загорело, а холщовый мешок со сменной одеждой обвивает лямками тело, точно патронташ. Когда лето закончилось, море приобрело илистый оттенок, а вскоре налетел ветер, проникавший под одежду, пробиравший до костей, погнавший покупателей подальше от морского берега, к городским чайным и теплым торговым центрам.
Ральф сказал сыну:
— Послушай, ты, конечно, уже в том возрасте, когда положено иметь свою голову на плечах, но прошу тебя не слишком увлекаться. Не забудь, в октябре тебе ехать в университет. Ты много старался и трудился, чтобы туда попасть, и я не хочу, чтобы тебя что-то отвлекало. Чтобы, ну, некие сожаления вынуждали тебя рваться обратно.
Большую часть времени Джулиан пропадал на ферме Глассов. Он ухаживал за посадками в огороде, пилил дрова и чинил забор. Думал, не взяться ли за теплицу, но так и не успел набраться решимости до наступления осени, когда ему все-таки пришлось уехать.
Ральф беспокоился. Возможно, Анна тоже беспокоилась, но он не задавал жене наводящих вопросов и не вызывал на разговор. Он помнил Джулиана маленьким мальчиком, первоклашкой, неспособным завязать шнурки на ботинках, выучить таблицу умножения и как следует затянут галстук. Сколько слез было пролито из-за этого несчастного галстука! Джулиан ничуть не возражал против того, чтобы галстук ему каждое утро завязывали мама или папа, но ведь в школе были уроки физкультуры, когда галстук приходилось снимать. Завязать тот снова, разумеется, не получалось, и Джулиан ударялся в слезы. А еще была другая сложность: всякий раз, борясь с галстуком, он ухитрялся изобрести узел собственного сочинения, ничуть не похожий на тот, который полагался по правилам. Он растягивал и мял треклятую ткань, будто пластилин. Утро начиналось с жалоб и рыданий — мол, все решат, что он тупоумный.
— Ты вовсе не тупоумный, — убеждал Ральф. — Ребята что, и правда так обзываются? С их стороны это очень грубо, очень плохо.
Каждое утро, завязывая на тонкой шее сына полоску ткани. Ральф ощущал себя так, словно собственноручно накидывает на Джулиана удавку.
А потом, после очередного приступа слезливости, Кит забрала ситуацию в свои руки. Она придала чудовищному клубку, сляпанному Джулианом, подобие правильной формы, потом просто слегка распустила узел, высвободила галстук из-под воротника рубашки и сняла его, не развязывая, через голову Джулиана. Повесила на спинку кровати брата.
— Вот, — сказала она. — Теперь по утрам будешь надевать, а днем снимать.
— Ура! — завопил Джулиан. — Значит, мне нужно…
— Чуть затянуть узел, — докончила Кит. — Смотри. — Она взялась за короткий кончик галстука. — Тянешь аккуратно, и все получится. Гляди, красота какая. Твои однокашники скоро будут тебе подражать.
Годы спустя Джулиан вспоминал эту придумку Кит с неизменной признательностью. Даже когда он повзрослел, никто, как он сам признавался, не давал ему больше настолько полезных советов. А Ральф жалел, что сам до такого не додумался.
Он не знал, чем и как помочь Джулиану; обыкновенного родительского терпения, казалось, недоставало. Сын медленно учился читать, медленно осваивался с измерением времени, а когда стал учиться писать, то со стороны чудилось, что Джулиан изучает некий чужеземный алфавит. Даже справившись в конце концов с начертанием букв, он не стал радовать чистописанием, завел привычку стирать написанное и браться за дело заново. Его коллекция ластиков внушала уважение. Робин по секрету рассказал матери, что брат зовет каждый ластик собственным именем: Мышка, Котенок, Медведица. Утомленный усилиями постичь содержание учебников и прочих книг, Джулиан нередко засыпал прямо за столом.
Родители отвели сына к окулисту, но выяснилось, что со зрением у него все в порядке.
Однажды, когда ему было шесть, он спросил у Эммы, куда подевался ее кот.
— У меня нет кота и никогда не было, — сказала Эмма.
— Ну как же! А Фредди?
Джулиан подробно описал старого кота, толстого и неповоротливого, как диван на колесиках, вплоть до отвислых ушей и обгрызенного хвоста. Эмма изумилась. Фредди умер много лет назад, задолго до того, как Джулиан научился ходить и говорить. Это было поистине невероятное воспоминание, уникальный случай памятливости, и Эмма не замедлила поделиться своим открытием с Анной и Ральфом.
Анна сказала:
— Видимо, он слышал, как кто-то описывал кота. Не сомневаюсь, мы в свое время много обсуждали твоего Фредди.
Кит подслушивала у дверей.
— Джулиан много чего помнит. И я тоже. Мы с ним помним, что было еще до нашего рождения.
— Не глупи, дочка, — осадила ее Анна. — Сама должна понимать, что на такое никто не способен.
Джулиана забрали из общеобразовательной школы, сказали скептически настроенной директрисе, что нашлось место в частном заведении. Целую четверть продержали дома, терзаясь угрызениями совести, и пытались учить самостоятельно. Большую часть этого времени он играл с кубиками, строил дома и тут же их разрушал. Однако стал с интересом поглядывать на книги, рассматривал картинки. Страх перед чтением понемногу отступал, и наконец, очень осторожно, робко, он начал читать сам.