— Как по мне, ничего безрассудного в этой идее нет. Хотя, рассуждая эгоистически… я бы не… Погоди, объясни, зачем ты хочешь уехать?
— Потому что Африка мне снится, — ответила Кит. — Очень часто. Извини, если прозвучало глупо. Но никакой другой причины у меня нет.
Дэниел нахмурился:
— Сны хорошие? Или кошмары?
— Ни то, ни другое. Только ощущения, никакой картинки, никаких событий. У тебя бывают такие сны?
— Не готов ответить, — солгал Дэниел. — Я редко запоминаю сны.
— Вот они, мужчины! — патетически воскликнула Кит. — Это вы низшая форма жизни. Живете в настоящем, как собаки с кошками.
— Ладно, ладно. Мне пора идти. — Дэниел сдвинулся на краешек стула и принялся возиться с пряжками и клапанами своей куртки.
— Ну разумеется! Не медли, о дитя фортуны, тебя ждет очередная бесценная консультация! Женщина, можно сказать, душу ему изливает, а он, естественно, удрать намылился!
Дэниел робко улыбнулся, встал, чуть поклонился у двери.
— Могу я навестить вас снова, мисс Кэтрин?
Кит тряхнула головой, отчего волосы взметнулись над плечами, о негромко зарычала. Дэниел поспешил захлопнуть дверь. Кит опустилась на стул и замерла, обхватив себя руками за локти. Она чувствовала, что слезы подступили вплотную. И не понимала, с чем это связано.
К тому времени Кит провела дома уже добрый десяток дней. Поначалу все шло как обычно: Эмма встретила ее на железнодорожном вокзале Нориджа. Обязательный чай у тетушки был неплохим способом снова влиться в семью. Но на сей раз Эмма выглядела какой-то отстраненной, поглощенной собственными мыслями и пребывала в дурном настроении.
— Что случилось? — спросила Кит. Наверное, тоскует по Феликсу, подумалось ей, чувствует себя одинокой.
Едва она ступила на порог Ред-хауса, на нее обрушилась тяжесть семейной атмосферы. Хотя нет, не обрушилась и не тяжесть; правильнее было бы сказать, что эта атмосфера мгновенно запустила в нее свои щупальца. Стылая пелена растерянности и отчаяния… Ей сразу почудилось, что в доме происходит что-то плохое и глупое, наступает медленно, неотвратимо, что-то такое, чего домашние не в силах постичь.
Эта атмосфера высасывала силы; Кит ощущала себя уставшей, смертельно уставшей. Из Лондона она уезжала относительно здоровой и крепкой, разве что присутствовало опустошение, вполне обычное после экзаменов. Строишь планы, думаешь, вот получу бумаги и учиню то и это — а потом не делаешь ничего. Превращаешься в ракушку, внутри которой мышцы, утомленные усилиями. Ожидаешь наслаждения свободой, а понимаешь, что заперта в привычном теле и вынуждена подчиняться привычной рутине; ждешь облегчения и счастья, а получаешь повседневную скуку, беспросветную хандру, извращенную тоску по тем дням, когда корпела с утра до вечера над книгами, делала выписки и засиживалась до рассвета.
Но дома это стандартное, типовое разочарование сменилось полным изнеможением, которое заставляло руки и ноги дрожать от любого усилия, душевного или физического. Кит стала находить неожиданное, непостижимое, болезненное удовольствие в том, чтобы ложиться спать засветло. Свою кровать она развернула так, чтобы лежать лицом к окну. Добыла себе две дополнительные подушки и, подложив всю гору под голову, лежала с открытыми глазами, наблюдая, как бегут по небу облака, как кружат в воздухе птицы.
Анна приносила ей еду на подносе — вареные яйца, дольки аккуратно очищенного апельсина, тонкие печенья с корицей, теплые, прямиком из духовки. «Не надо, — попросила Кит. — Не надо, мама, хорошо?» Она обрела странное утешение в осознании того факта, что больше не голодна; с самого детства никто не назвал бы ее худышкой, а потому опасности зачахнуть от недоедания не существовало.
Впрочем, ей доставляла удовольствие фантазия довести ситуацию до крайности. Она воображала, как умирает. Видела себя постаревшей, очень слабой, совсем обессилевшей. Жизнь вытекала из нее, но она знала, что успела многое познать. Ни о чем не сожалела, завещание составила заблаговременно, незаконченных дел не имела. Умирала так, как положено умирать святым. А длить земное бытие становилось все труднее, словно накатило утомление за все годы жизни, и веки норовили смежиться сами собой… «Быть может, — думала она, — у меня железистая лихорадка, такая особая болезнь, которая подведет итог моему сроку…»
Потом она заснула — и была разбужена доносившимися снизу звуками: дом готовился к ежевечерней программе — звонил телефон, шуршали автомобильные шины у входа, хлопали двери, звенели кастрюли, грохотал уголь, который засыпали в устье печи, Робин с топотом промчался по лестнице в свою комнату, за ним прошел Джулиан, а с кухни слышался звонкий голос Сандры Гласс, вопрошавшей: «Анна, почистить морковку?»
Семейная жизнь, чтоб ее. Сандра была первой, кого Кит встретила, когда тетушка Эмма высадила ее у калитки. Девушка держала в руках бельевую корзину. Когда Кит вылезла из машины, Сандра, привстав на цыпочки, накинула на веревку белую ночную сорочку — новенькую, нераспакованную до отъезда, — которую Дэниел подарил Кит на прошлое Рождество. Щеки Сандры разрумянились от усердия и от ветра, и она выглядела настоящей красавицей.
— Твоя мама мне одолжила, — объяснила она. — Я у вас ночевала. Надеюсь, ты не против? Я ее поглажу, и она будет такой же, какой ты ее оставила. Я хорошо глажу.
Кит сдвинула брови.
— Оставь себе, если хочешь. Это очередной бзик Дэниела с его старомодными вкусами.
Она втащила в дом свой багаж, а потом целый час просидела на кухне, вяло отбиваясь от попыток Сандры поухаживать за нею, приготовить ей яичницу, отнести наверх сумки; не стала греть себе чай, не сходила в уборную, не смыла с лица копоть лондонской подземки. Просто сидела, не в состоянии перебросить мостик от прошлой жизни к той, которая ее отныне ожидала.
Минуло несколько дней; она ощущала, что угасает от неведомой, безымянной хвори. Ее словно окружало безликое белое пространство, пустота, расползавшаяся во все стороны. Она сознавала, что только ей суждено поставить диагноз и исцелить ту болезнь, которая поразила дом, восстановить этот внезапный дефицит счастья, обуздать мнимо неумолимое схождение во мрак.
Чуть погодя — Кит не сомневалась, что так оно и будет, — ее отец улучил возможность поговорить. Он искал разговора, а она не знала, что ему сказать. Но вскоре предстояло решить, вернется ли она в Лондон, согласится ли поработать в фонде. Жить в хостеле, проникаться духом демократии, соприкасаться со всеми слоями общества, забыть о старомодных бзиках. Самое главное — не судить других.
— Не хочу на тебя наседать, — начал отец. — Джулиану мы предоставили полную свободу, и не хотелось бы, чтобы ты подумала, что тебя мы в отместку пытаемся каким-то образом ущемить. Но, видишь ли, у меня куча заявлений от людей, которые ищут работу, которым нужна практика, прежде чем поступать на курсы социальных работников…
— Понятно, папа, — перебила Кит. — Я веду себя как эгоистка. — Она провела пятерней по волосам. Ральфу сразу вспомнилось, как приглаживала волосы Эмма — в Норидже, много лет назад. — Все дело в том, что до определенного момента жизнь кажется простой. Ходишь в школу. Поступаешь в университет. Думать ни о чем не надо, все решено заранее. Поступаешь так, как от тебя ждут. А затем тебе предлагают сделать выбор, и ты… ну, не знаю… застреваешь, что ли… Я и застряла. — Она принялась заплетать косу, не слишком туго, не слишком плотно. — Я как изношенный механизм, папа.
— Кризис ценностей. — Ральф понимающе кивнул.
— Так и знала, что должно быть какое-то умное обозначение.
— Извини. Но так и есть.
— А с тобой подобное бывало?
— Еще как бывало, милая, и не раз. Первый случился, когда мне было лет семнадцать…
— Это когда ты поссорился с бабушкой и дедушкой?
— Откуда… Ах да, вы же знаете. Многие месяцы после этого я чувствовал себя так, будто бреду куда-то в тумане, не разбирая дороги. Хочешь, назови депрессией. Я словно задыхался и пребывал в полном смятении. Раз я не мог принимать решения самостоятельно, другие люди принимали их за меня. Именно тогда я подался в преподаватели, хотя, видит бог, совершенно не годился для этого ремесла по своему характеру.
— Разве? Я всегда считала, что ты был хорошим учителем.
— Увы. Учителям необходимо многое знать наверняка и верить в свое знание.
Кит недоверчиво уставилась на отца, пораженная его словами.
— Хочешь сказать, что ты не веришь?
— Господи боже, девочка, я что, похож на человека, который верит во что-то нерушимо?
— Ну, такое впечатление ты производишь. Кажется, что ты веришь, например, в свою работу. А еще — в семейные ценности, в Бога, в лейбористов. В общем, много во что.
— Много во что, — повторил Ральф и задумался. — Не стану отрицать, что мой отец, твой дедушка, действительно много во что верил. Но, смею надеяться, его вера была глупее моей.
Кит усмехнулась:
— Ну да, быть креационистом и устраивать дома скандалы из-за теории Дарвина — это и вправду глупо. Очень по-викториански.
— Мне тоже так казалось. Даже тогда. Но здесь, в Норфолке, мы всегда изрядно отставали от жизни.
— Тебе стоило бы настоять на своем.
— Не все так просто, Кит. Меня могли наказать, причем сурово. В те дни люди не чурались унижать других.
Этими уклончивыми словами отец явно давал понять, что ей самой опасаться нечего — во всяком случае, с его стороны.
— Отдыхай, — сказал он. — А когда отдохнешь, поразмысли на досуге. И ты поймешь, чего хочешь добиться в своей жизни.
Она не стала заводить разговор об Африке. Лучше не надо, твердила она себе, не надо затрагивать темы, чреватые малоприятными последствиями. Но как-то ночью, бродя по сонному дому, она наткнулась на Робина, одиноко сидевшего в холодной гостиной перед мерцавшим экраном телевизора.
— Показывали основные события отборочного матча, — объяснил брат. — Только что кончилось. Уже иду спать. Кофе хочешь?
Кит кивнула, села на стул, бездумно подергала чехол и сказала: