Из Кейптауна тоже приходили вести. Архиепископ скончался. Ральф был убежден, что старика, так или иначе, прикончило противостояние с правительством. Обсуждался новый репрессивный закон, который позволял чиновникам запрещать африканцам посещение церквей в районах проживания белых. Вполне возможно, это стало последней каплей для архиепископа.
Старик оставил черновик письма. Там говорилось, что, если этот закон будет принят, церковь, духовенство и прихожане не смогут ему подчиниться.
Словом, вызов был брошен. Но поздно вечером секретарь архиепископа вошел в кабинет за подписью с отпечатанным набело письмом. Старик лежал бездыханным на полу. Он упал прямо из-за стола, сердце перестало биться.
От этой новости Ральф ощутил себя еще более одиноким.
Через неделю-другую после приезда стало понятно, что в миссии недостаточно дел для двоих. А Мосадиньяна вопреки уверениям Купера отнюдь не собиралась разрастаться. Здешняя миссия была, так сказать, ископаемым, реликтом, ее время давно миновало, вся полезная деятельность переместилась в иные края. Ральф видел словно наяву, как в здании миссионерского общества в Кларкенвелле их с Анной личные дела покрываются пылью на самой дальней полке.
Он злился, разумеется.
— Глупость несусветная! С нами обращаются так, будто мы совершили какое-то гнусное преступление, опозорили себя. Но я не сомневаюсь, что в Англии найдутся люди, способные нам посочувствовать. Они нас поддержат.
— Мы не герои, — возражала Анна. — Мы ничего такого героического не сделали, просто оказались помехой. Досадной помехой, помнишь?
— Порой и этого бывает достаточно.
Каждый месяц из Кларкенвелла присылали скромное жалованье. Тратить деньги было не на что.
— По крайней мере, хоть за это спасибо, — говорил Ральф. — Когда ребенок родится, я заменю тебя в школе, а ты будешь отдыхать. Наймем няню из деревни. Саломея наверняка сможет кого-нибудь подыскать. Если даже случится бессонная ночь, ты сможешь отоспаться днем.
Мысли о ребенке заставляли его гордиться, беспокоиться и беспричинно грустить. Младенцу предстояло появиться на свет в Мосадиньяне, в самом сердце Африки. Тело Анны разбухло, зато лицо исхудало, а руки сделались тонкими, как палки. За несколько дней, проведенных в заключении, плоть, чудилось, попросту сползла с ее костяка; теперь кости выпирали из-под кожи, а широко раскрытые глаза придавали ей печальный и какой-то хрупкий вид.
Стоило выйти на крыльцо, поутру или вечером, над головами принимались кружить попугаи, передразнивая, ухая, повторяя на разные голоса свое накрепко внушенное природой послание, те единственные слова, которым этих птиц научила мать-природа. Попугаи были назойливыми компаньонами, вроде тех попутчиков, что иногда встречаются в поездках; того типа, что вечно строят из себя знатоков и стараются убедить тебя свернуть с заранее проложенного пути — дескать, есть дорога удобнее и короче.
Ральф отвез Анну — по кочкам и ухабам, от которых внутренности превращались в кисель, — в больницу при лютеранской миссии. Врач, пожилой голландец, изможденный и насквозь пропеченный африканским солнцем, принял ее радушно и заботливо. Все будет хорошо, заверил он, проведя ладонью по округлости ее живота. Нет никакой необходимости тащиться до железнодорожной станции, когда наступит положенный срок, он уже принял роды у сотни женщин и обладает бесценным опытом, в том числе на случай, если, боже упаси, что-то пойдет не так. Видно, прибавил голландец, что Анна — разумная молодая женщина, крепче, чем кажется с первого взгляда, поэтому после родов ей потребуется соблюдать разве что простейшие гигиенические предосторожности, те продиктованные здравым смыслом меры, которые должна принимать каждая мать. «Зато вы только представьте, каково будет вашему малышу! Солнце едва ли не каждый день. Тихие ночи, полные звезд и лунного света…»
Анна внимала этому потоку лирики, приподнявшись на локте на смотровой кушетке. Он что, с утра выпил? Врач положил ладонь ей на лоб, побуждая лечь обратно.
— Миссис Элдред, — сказал он. — Я слышал о тех неприятностях, которые случились с вами в республике. Вы с вашим мужем, молодые люди, заслуживаете всякого счастья и благополучия. Для меня будет удовольствием и честью вручить вам вашего первенца.
Каждую ночь, при свете ламп и свечей, они сидели над учебниками языка тсвана. Снаружи, за кругом света, таилась непроглядная тьма; тишину нарушал только шелест крыльев мотыльков. И все же они сознавали, что их одиночество нельзя назвать полным; поблизости располагалось поселение, неразличимое во мраке, погруженное во тьму и молчание. В первую же неделю после приезда к их порогу потянулись закутанные в одеяла мужчины и женщины, желавшие работать в миссии. Анна даже растерялась. Она понятия не имела, как правильно отказывать просителям, а людской поток казался нескончаемым.
С языком у обоих не ладилось; когда они пытались говорить на местном наречии, африканцы ехидно ухмылялись.
— Можете взять любого, кого захотите, себе в помощники, — внушала Анна Саломее. — Но нам не нужны бездельники, не нужны люди, которые будут просто сидеть во дворе или в доме. Ведь нечестно брать одних и отвергать других, одним платить, а другим — нет. Но запомните вот что, Саломея: никогда, слышите, никогда не прогоняйте голодных.
Послушалась ли Саломея? Анна думала, что кухарка все же прогоняет страждущих — из вредности или руководствуясь какими-то своими соображениями. В этих условиях приходилось признавать, что суждения местной женщины могут оказаться разумнее всех доводов, которые способно привести сознание европейца. Саломея была их посредницей, этаким глашатаем. Она бегло говорила по-английски, иногда незаметно для себя переходя на африкаанс. Как-то раз она выступила перед Элдредами — руки сложены на груди, взгляд устремлен за окно, за пределы пыльного двора, в неведомые дали; говорила она напевно и твердо, с полной уверенностью в том, что ее будут слушать.
— В дни наших бабушек, мэм, многие женщины делили между собой работу по дому — воды принести, зерно помолоть, пол подмести. А теперь всем должна заниматься одна-единственная женщина. Она трудится весь день напролет под солнцем, пока не падает от усталости.
— Это, конечно, преувеличение, — прокомментировала позднее Анна, — но, как мне кажется, она рассуждала о преимуществах полигамии.
— По-твоему, что будет дальше? — спросил Ральф.
— По-моему, мы отрываем этих людей от природы. Все прежнее, привычное, родное для них отвергается, признается устаревшим. Зато все новое преподносится как заведомо лучшее.
— Мыло и цивилизация, — проговорил Ральф. — Утверждается, что мы принесли сюда именно это. Да, еще Бога.
— Бога, — задумчиво повторила Анна. — Знаешь, я все чаще спрашиваю себя, а что, собственно, христианство предлагает женщинам? Кроме череды оскорблений, конечно.
На территории миссии имелось три хижины для прислуги. Две, с побеленными стенами, были заняты — в одной поселилась Саломея, в другой обосновался садовник Энок. Люди, которым приходилось отказывать в найме, не желали уходить, и третью хижину вскоре заняла многочисленная семья из матери и выводка детей, чьего происхождения никто не знал, а прочие семьи расположились по соседству, выстроили себе времянки, еще более убогие — что чудилось поистине невозможным, — чем сооружения на окраинах Элима. Эти пришлые слонялись по миссии, словно в ожидании; слово «надежда» тут не годилось, ибо ничего столь воодушевляющего, как надежда, лица этих людей не выражали. Ральф именовал эту публику «нашими гостями». На их лицах читалось скорее безграничное, внушающее трепет терпение; да, терпение и вера — вера в то, что однажды все упования сбудутся и все смиренные и нищие духом обретут земное подобие царства небесного. По крайней мере, получат работу. Анна порой думала, что вот проснется и увидит, как ее потребности резко изменились, и отныне ей требуется больше слуг, чем в Бленхейме или в Букингемском дворце в день званого приема.
Она написала родителям, сообщила, в обтекаемых фразах, о своем состоянии. Два месяца спустя пришел ответ от матери: «На прошлой неделе все наши прихожане молились за тебя. Все желают тебе здоровья и шлют наилучшие пожелания. Хотя нынче тебя окружают дикари, они, вне сомнения, преисполнены добрых намерений».
Прохлада принесла облегчение. Дышать стало намного легче, живот уже не так давил на ребра. Угнетало лишь одно — гуава, плодоносная до отвращения, насыщала воздух ароматом одеколона, нанесенного на гниющую плоть. По счастью, этот период надолго не затянулся.
Анна сказала:
— Ральф, в поколение моей бабушки…
Она сбилась. С чего вдруг ее потянуло на библейский стиль? Должно быть, от Саломеи заразилась.
— В нашей семье, — начала она снова, — много лет назад… ну… родились близнецы.
Анна замолчала, дожидаясь какой-либо реакции. Ральф вскинул голову. Его лицо выражало шок, и она поспешила отвести взгляд.
— Врач, конечно, уверен не до конца, но говорит, что такую возможность надо учитывать. По его мнению, все в любом случае должно быть в порядке.
— По его мнению, значит. — Ральф обхватил голову ладонями. — О господи! Жили бы мы в Элиме… Я отвез бы тебя в Йобург или в Преторию. Там полным-полно больниц, и все они были бы к нашим услугам. Анна, мы должны вернуться на Юг. Неужели они нас не пустят? Это твой первенец, ты себя не слишком хорошо чувствуешь… Неужели они не проявят сострадания? Обычного человеческого сострадания?
— Нет, не проявят, — ответила Анна. — Если мы объявимся в Йобурге или в Претории, нас снова посадят в тюрьму.
— Меня — может быть, но тебя-то за что?
— А почему нет? Меня ведь уже сажали в камеру. — Анна покачала головой. — Забудь об этом, Ральф. Я не хочу снова оказываться в их владениях. Мне хватило сострадания, большое спасибо.
За три недели до предполагаемого срока родов она все-таки отправилась на Юг — в Лобатси, городишко с железнодорожной станцией. Записалась в больницу «Атлон», так, на всякий случай: рассудила — если что-то пойдет не так, ей с ребенком уж точно будет лучше здесь, чем в дикой глуши. Она верила, что родится двойня, перестала в этом сомневаться, внушала себе, что слышит, как стучат два крошечных сердечка под ее собственным. Дожидаясь, пока подтвердитс