— Дадим ему последний шанс, — решил Ральф. — Хорошо, Анна? Наверняка в его прошлом была какая-то беда, о которой он не хочет рассказывать. Какая-то причина, по которой он стал тем, кем стал.
Неужели, мысленно спросила Анна. Но спорить не стала, чтобы не доводить до скандала.
Затем обнаружилась пропажа большей части гардероба Ральфа. Сам Ральф в тот день опять уехал в Палапье, Анна же была в школе, когда все произошло: занятия уже закончились, однако она задержалась, мастеря большой цветной плакат с таблицей умножения. Младенцы крепко спали, а Фелисия наслаждалась заслуженной полдневной сиестой рядом с ними. Анна закончила возиться с таблицей, спрятала ножницы и флакон с клеем, закрыла на ключ дверь в класс, заперев внутри духоту, вернулась домой, вымыла руки и лицо — и направилась в спальню, надеясь отдохнуть часок в одиночестве. Дверь комода открылась, как обычно, но за нею, в пропахших камфарой недрах, не было ничего, кроме черной пустоты.
Очередное исчезновение Энока едва ли тянуло на случайное совпадение. Конечно, отдельные вещи пропадали и раньше; в конце концов, гардероб Ральфа был не настолько обширен, чтобы Анна не замечала пропаж. Быть может, она не сердилась бы, имей сам Энок хоть какую-то выгоду от воровства или от торговли ворованными вещами. Но садовник продолжал расхаживать в своем тесном рыжем пиджаке, на котором чернели пятна пота, в тех же драных шортах и в стоптанных башмаках.
— На сей раз это уже слишком, — сказала она. Ее тревожила мысль об Эноке, который шастает по дому, покушаясь на их немногочисленные пожитки. А что, если она столкнется с ним? Анна словно воочию увидела высокомерную физиономию садовника, уверенного в собственном праве воровать. Тут же в голове прозвучал голос Ральфа: дескать, ты же не знаешь, возможно, он и вправду нас превосходит, а его высокомерие не на пустом месте родилось. Анна в это не верила; для нее Энок был всего-навсего одним из тех, кого встречаешь по всему миру, среди всех народов, одним из тех, кто сеет недовольство и раздражение, кто смеется над усилиями — потугами, говорят они — других, кто заставляет окружающих сомневаться в себе, впадать в уныние и разуверяться в своих силах.
— Да брось! — отмахнулся Ральф. — Нет никаких доказательств, что он виноват. Кстати, а где был Потлач?
— Спал под кустом. К тому же Энока он хорошо знает. По твоей просьбе я приучила нашего пса не подходить к садовнику.
— Может, это кто-то из гостей польстился? В дом-то любой может зайти.
— Ральф, не надо его выгораживать. Это был Энок. У него налажены каналы сбыта, мне твердят об этом со всех сторон. Он передает ворованные вещи на поезд, а его дружки забирают добычу во Фрэнсистауне.
Ральф понурился:
— Думаю, надо впредь запирать двери.
Анне сразу вспомнился Элим и громадная связка ключей, которую Люси Мойо вложила ей в руки в первый день на Флауэр-стрит.
— Да, надо запирать, — согласилась она. — Еще я буду запирать кладовку и вести учет съестному, выдавать припасы только по просьбе. Черт подери, Ральф, неужто мы допустим, чтобы нас беззастенчиво грабили?
— Ну, ничего особо страшного не случилось. Моя одежда далеко не шикарная.
Два дня спустя Фелисия, заливаясь слезами, поведала, что исчезла юбка, ее лучшая юбка, та самая, которую ей подарила мэм. Несмотря на слезы, Фелисия выглядела решительно, грозно и явно намеревалась преподать кое-кому урок.
Анна подумала: все, пора браться за дело. До сих пор она вела себя так, как посоветовал Ральф, то есть ничего не предпринимала, но теперь не собиралась снова обсуждать случившееся с Ральфом; нет, она уволит Энока, сегодня же, и покончит с этим безобразием. Ее терпение истекло. Фелисия — отличная няня, умело управляется с детьми, и ни в коем случае не следует ее обижать.
Анна вышла на заднее крыльцо и окликнула Энока. Тот приблизился своей расхлябанной, хулиганской походкой. Саломея стояла рядом с хозяйкой, пылая праведным негодованием.
Анна оглядела безрадостный, наполовину выкорчеванный сад.
— Энок, куда подевалась юбка Фелисии?
Садовник скривил губы.
— Ее вот спросите, — ответил он, скосив глаза в сторону Саломеи.
— Ах ты, ворюга! — вскипела Саломея. — Господь тебя накажет!
— Не говорите ерунды, — сказала Анна. — Саломея не могла ничего украсть.
— А сахар? — намекнул Энок.
Анна мысленно одернула себя.
— Да, — признала она, бросив взгляд на Саломею. — Может, и так. Я не сержусь на сахар и на другие пропажи, в пределах разумного. Но вы крадете одежду и продаете ее, Энок. Плохо, что вы ограбили моего мужа, очень плохо, но еще хуже, что вы обокрали Фелисию, ведь она беднее вас.
— Не видел я ее юбки, — проворчал Энок.
— Чушь! — твердо произнесла Анна. — Это полная чушь, Энок, вы сами знаете.
В эту фразу она вложила все свое презрение. Ей хотелось донести до него очевидное: во мне нет ненависти, Энок, я просто тебя презираю, ты мне мешаешь, и я хочу избавиться от тебя и нанять садовника получше.
Африканец пристально посмотрел ей в глаза. Их взгляды встретились. Анна не намеревалась уступать, была исполнена решимости переглядеть соперника. Поединок затягивался. Внутренний голос убеждал, что глупо затевать состязание воль — у тебя есть все: есть образование, муж, двое детей, любовь Господа — с этим жалким бродягой- садовником, лишенным даже собственного дома. Другой внутренний голос внушал, что этот поединок, эта игра в гляделки смехотворна сама по себе; возможно, она имела бы какой-то смысл в просвещенной Европе, но что взять с невежественного чернокожего? Впрочем, всем людям на свете, даже всем животным на земле знакомо чувство стыда. И к такому поединку, сказала себе Анна, она, пожалуй, вполне готова.
Она взяла верх. Губы Энока зашевелились, беззвучно произнося слова, которые он не отваживался произнести вслух. Потом садовник отвел взгляд, отвернулся и побрел, опустив голову и сгорбившись, к своей хижине.
Анна молча уставилась на свои пыльные сандалии, как если бы ее глазам требовался отдых после этого состязания взглядов. Тут заговорила Саломея, и в ее голосе радость мешалась с какой-другой, куда менее приятной эмоцией.
— О, миссис Элдред, мэм, вам не стоило произносить такие слова. Никто, никто не должен называть другого человека отребьем.
— Что? — Анна сперва даже не поняла. — Я ничего подобного не говорила! Я сказала, что он несет вздор, что все его оправдания никуда не годятся.
— Ну да, значит, он обманщик и отребье, — убежденно ответила Саломея.
Анна ощутила нечто вроде угрызения совести. Ей было известно, что в каждом языке имеются запретные слова и выражения, фразы, вроде бы невинные, но содержащие едва ли не смертельное оскорбление.
— Получается, я сказала что-то плохое? — спросила она дрогнувшим голосом.
Саломея кивнула:
— Энок теперь уйдет.
— Вот и славно. Этого я и добивалась. Увольнять его мне не хочется, но если он уйдет сам, из-за того, что я сказала ему правду, это будет его решение, а не мое. Мы сможем нанять другого садовника. Возможно, кого-то из тех, кто поселился у нас во дворе.
Собственный голос показался ей каким-то чужим, но Анна не придала этому значения. В те дни такое бывало часто.
То утро навсегда отложилось в ее памяти. С последнего дождя минуло уже много месяцев. В холмах горел буш, огонь подступал к близлежащим деревням и поселениям. Окрестные просторы дымились, порой вспыхивали; по ночам было видно, как пламя медленно движется, будто зараза по кровотоку.
Вышло именно так, как предсказывала Саломея: Энок удрал под покровом ночи. Хижина оказалась пустой, в ней не осталось и следа его пребывания, не считая четких отпечатков ног в пыли. Анна обнаружила утром те же следы на заднем крыльце дома, рядом с кухней. Возможно, Энок приходил попросить прощения, оправдаться? Если и так, он явно передумал и предпочел сбежать, раствориться в буше. К полудню уже наняли нового садовника, из числа гостей, и новичок поселился в хижине с белеными стенами. Занавески Энок забрал с собой, поэтому Анна села за швейную машинку, чтобы сшить новые.
За работой она размышляла: столько шума, столько неприятностей из-за какой-то ерунды. Сама она не терпела ни малейшей несправедливости, хотя и руководствовалась в жизни практическими соображениями; в конце концов, учителя попросту вынуждены вмешиваться в чужие споры, такая уж у них профессия. Но ничему нельзя научить, если прерывать урок каждые две минуты и устраивать судилище. «Мэм, мэм, Мозес стащил мой карандаш! Чого отнял мой стул! Эффат меня бьет и обзывается, дразнит драной кошкой!» Быть может, и случай с Эноком — нечто вроде детских препирательств в классе? Быть может, это все-таки Саломея из зависти украла юбку Фелисии? Не исключено. Ведь та же Саломея уверяла, будто видела в прошлом месяце, как Энок рано утром выходил из хижины Фелисии. Неужели садовник стал бы обкрадывать свою любовницу?
А почему бы нет, ответил Ральф, когда Анна поделилась с мужем своими сомнениями. Ральф выглядел чрезвычайно утомленным, словно эта ситуация окончательно его допекла.
— Ты была права, — сказал он. — Следовало выгнать Энока давным-давно. Что ж, теперь мы от него избавились. У-ти, какие мы большие! — Он поднял сына на вытянутых руках. — Выше крыши, а? Выше крыши, до самой луны! Какие мы большие и сильные! Интересно, когда уже твои волосики отрастут, как у сестры?
Кит сонно глядела на них из гамака, засунув палец в рот
— До самой луны! — повторил Ральф. — До самой луны, малыш, и обратно!
На следующий день Саломея сказала:
— Вечером будет гроза, мэм. Погода поменяется.
Стоял август, было прохладно, над холмами собирались тучи.
— Отлично, — ответила Анна. — Дождь нам не помешает.
Пусть прольет как следует, подумалось ей, чтобы заполнились пустые бочки. Пусть завтра будет холодно и сыро, пусть в саду кишат змеи, только бы набрать воды на зиму.
Днем, едва закончились занятия в школе, из сада приковылял Потлач. Пес тяжело переставлял лапы, словно те вдруг налились свинцом. На него это было не похоже, обычно он скакал и носился кругами.