— Как ты себя чувствуешь? — спросила Анна. — Ну, насчет Феликса?
— В смысле? Что он умер?
А она действительно туповата, сказала себе Анна.
— Да, после его смерти.
— Ну, говорят, что постепенно доживаешь до дня, когда можешь не вспоминать об этом каждый день. Я пока еще не дожила.
Анна различила впереди громаду местного отеля, что высилась на набережной, заливая окрестности ярким светом из окон. Расслышала вечерние причитания коров на соленых выпасах и презрительное блеяние овец.
— Объясни мне, Джинни. Я ничего не понимаю в прощении. Ты ведь читала про эти ирландские семьи? В одной застрелили отца, в другой детей разорвало взрывом бомбы. Но непременно найдется какая-нибудь дура, которая заявит перед камерами, что она, мол, прощает террористов. Как можно их прощать? Не понимаю.
— Я думала, ты веришь в Бога. — Джинни сознательно выбрала ровный тон, чтобы ненароком не оскорбить собеседницу.
— Меня вряд ли можно назвать праведной христианкой. Я никогда ею не была.
Где-то в глубине сознания Джинни щелкнул замочек и приотворилась дверца: а не связано ли это с той давней историей о погибшем ребенке?
— Может, заглянем в отель, пропустим по стаканчику? — предложила она.
— Звучит неплохо, — согласилась Анна. — Давай, гулять так гулять.
Они просидели в баре с полчаса, окруженные якобы моряками и якобы рыбаками, потягивая джин. Свет ламп отражался в пуговицах блейзеров; любители еды стекались за столы, к моллюскам и дичи.
— Спрошу, найдется ли свободный столик, — сказала Джинни.
Анна помотала головой:
— Не надо. Мне кусок в горло не лезет. А я терпеть не могу понапрасну расходовать еду.
— Тогда приготовлю дома яичницу, идет? Ты какие яйца предпочитаешь — жареные или сваренные вкрутую?
— Любые, — ответила Анна. Вдовья еда, подумалось ей, пища одиноких женщин, не страдающих избытком аппетита. Кому какое дело, если плоть сойдет с их костяка, если в глазах погаснет свет?
— Будь осторожна, Анна, — посоветовала Джинни. — Тебе пятьдесят.
— Что это значит? Я и сама знаю, что мне пятьдесят.
— Ты можешь потерять вообще все, если откажешься бороться.
Анна задумчиво разгрызла зернышко арахиса, поглядела на темнеющие за окном пустоши.
— Завтра мне придется вернуться в Ред-хаус, — сказала она. — Встречусь с судьбой лицом к лицу.
Фулшем.
— Наши родители удрали из дома, — сказала Ребекка. — Тетя Эмма, я буду жить у тебя.
— Милая, твоя мама недавно звонила. Она вернется домой утром. Просила передать, чтобы ты не беспокоилась. Сказала, что ты уже совсем взрослая и умная девочка и что скоро все уладится. — «Так или иначе», — добавила Эмма мысленно.
— Значит, до тех пор Кит придется быть моей мамой. А Робин будет папой.
— Отлично придумано, милая! — восхитилась Эмма. — Но всего на одну ночь, договорились? А у меня ты можешь оставаться столько, сколько пожелаешь.
— Если люди убегают, это ведь не навсегда? — Лицо Ребекки, умненькое, живое, выражало затаенный страх. — Та девушка, которая у нас жила, Мелани. Она ведь постоянно отовсюду убегала. Папа говорил, что ее всегда ловили. Полиция ловила.
Она слишком молода, слишком мала для всего этого, думала Эмма; ее братья и талантливая, своевольная сестра нарочно растят ее такой, даже с учетом всех гостей, что являются в их дом, даже с учетом всего того напряжения, что накопилось под их крышей этим летом.
— У взрослых бывает по-разному, — ответила она. Понимаешь, им приходится самим решать, где они будут жить. Иногда случается, что… — Эмма крепко зажмурилась. «Что мне ей сказать?» — спросила она себя. Накатила усталость. Быть может, еще преждевременно что-либо говорить, быть может, скандал и вправду каким-то образом уляжется. Голос Анны по телефону звучал ожесточенно, но в нем звенели, ощущались слезы. «Мой брат и его жена прожили вместе двадцать пять лет, — думала Эмма, — неужто все можно разрушить за одну ночь? Впрочем, откуда мне знать про семейную жизнь?»
— Когда папа вернется домой, — проговорила Ребекка, — я спрошу, можно ли завести ослика, чтобы он жил у нас в саду. Он, конечно, скажет, что нет, но я буду ходить за ним и повторять: ослик, ослик, ослик. Когда ему надоест меня слушать, он скажет, ладно, заводи, если тебе так хочется.
— Это так ты обычно добиваешься своего?
— Надо просить, — убежденно откликнулась Ребекка. — Не попросишь, не получишь. Ты слышала, что Джулиан вернулся?
— Нет, не слышала. Когда?
— Приехал как разбойник, среди ночи. Два дня назад или три, не помню. Влез по наружной лесенке. Ну, ты знаешь, мальчишки любят играть во взломщиков.
— Я этого не знала.
— Они вечно эту лесенку ставят. Кит говорит, они просто выпендриваются, чтобы через дверь не ходить.
— Значит, твои мама с папой не видели Джулиана?
— Нет. Он прокрался в комнату Кит. Робин к нему ходил, у них был очень серьезный разговор.
— А ты где была?
— Сидела на лестнице и подслушивала.
— Что-нибудь интересное услышала?
— Не знаю. — Ребекка тряхнула головой; на глазах у нее выступили слезы. — Я ничего не понимаю, — пожаловалась она. — Мне снилось, что я осталась дома совсем одна.
— Только это был не сон, правильно, Бекки? — спросила Эмма. — Ты ведь этого боишься?
— Да. Что, если все уедут, если все разбегутся? Джул уже съехал. А Кит вроде как собралась в Африку.
Эмма привлекла девочку к себе.
— Бекки, обними меня, вот так. Крепче, еще крепче. Я же здесь, правда? Никуда не ухожу, никуда не убегаю. Разве я похожа на ту, кто убегает? Не бойся, одна ты ни за что не останешься.
Ничего более утешительного она сказать не могла. Сердце разрывалось от любви к девочке и от злости на Ральфа, от обрушившихся на семью невзгод. «Еще в начале лета, — думала она, — мне и в страшном сне не могло присниться подобное; но в этом, возможно, и проблема: я никогда не видела по-настоящему страшных снов. Я не понимаю, что движет людьми; но кто может сказать, что понимает? Не понимаю, по каким правилам разворачиваются наши жизненные пути и существуют ли такие правила. Почему именно в этом году, не в каком-то другом? Потому что дети выросли, наверное, и наступил поворотный момент; Ральф повстречал ту женщину, что-то с нею обсуждал, что-то важное, несомненно, и потом все изменилось. Когда тайну хранят на протяжении двух десятков лет, реальность начинает подстраиваться; создается ощущение, что вокруг тебя нарастает этакий панцирь, что ты в безопасности. Когда же этот панцирь с тебя срывают, когда тайна выходит наружу, становится известной всего лишь одному постороннему, выясняется вдруг, что в панцире больше нет смысла — снова спрятать секрет невозможно. Жизнь должна измениться, и она меняется.
Может, стоит съездить на побережье, потолковать с миссис Гласс? Попытаться ее уговорить? Умолить? Да нет, — сказала себе Эмма, — надо мною просто-напросто посмеются».
— Никак не думала, что до такого дойдет, — сказала Эми Гласс.
— Да уж. — Слова слетали с губ Ральфа будто сами собой, привычные слова, складывались во фразы, которые, Эми могла поклясться, она когда-то слышала по телевизору. Ради наших детей я должен… Комедийный сериал, подумалось ей, комедия положений, мелодрама наяву.
— Ты выглядишь усталым, милый.
— Еще бы. Я теперь живу на колесах, мотаюсь туда-сюда как неприкаянный. — Большую и лучшую, по ощущениям, часть ночи Ральф провел у постели Мелани, а девушка то засыпала, то приходила в себя, прислушивалась к разговорам вокруг, выцепляла отдельные слова, пыталась что-то объяснить. Никто не мог точно сказать, чем она отравилась, поэтому больница решила продержать ее подольше, чтобы удостовериться, что печень не пострадала. Учитывая, что до большинства препаратов ей было не добраться, она, скорее всего, надышалась какой-то летучей смеси, которой оказалось вполне достаточно, чтобы ввергнуть ее в коматозное состояние; однако Ральф хорошо представлял себе историю Мелани, помнил препараты и дозы, с помощью которых девушка пыталась забыться, и больше всего поэтому его заботило, как бы не обнаружилось, что обрывистая, маловнятная речь и явное расстройство мыслей являются признаками наступающего безумия, вызванного употреблением наркотиков. Ему уже доводилось наблюдать подобное раньше: сидевший на амфетаминах наркоман сделался чрезвычайно возбужденным, начал слышать голоса и галлюцинировать; дальше были — поступательно — тюремная камера, тюремный врач, успокоительные и дознание в отношении трупа.
Усилием воли Ральф заставил себя вернуться от воспоминаний к тоскливым здесь и сейчас.
— Знаешь, я должен предупредить, пожалуй, что мне будет нечего тебе предложить. По всей вероятности, я лишусь работы. Мне придется подать в отставку, а правление фонда будет вынуждено ее принять.
— Вот же двуличные гады! — с чувством воскликнула Эми.
— Люди привержены традициям. Думаешь, что они меняются со временем, но на самом деле это не так. Сдается мне, они всегда ищут палку, чтобы поколотить соседа… Это может быть пресса, если тебе случится попасть в газеты. А у нас вдобавок есть Сандра, подружка моего сына. Всю историю вывернут наизнанку — поверь, я знаю, как мыслят журналисты, — и состряпают какой-нибудь омерзительный намек на инцест.
— Называй вещи своими именами, — потребовала Эми. — Сандра не просто подружка твоего сына, она его любовница.
— Я это знаю. Но не могу бросить пятно на репутацию фонда, поскольку скандал наверняка скажется на объеме привлекаемых нами средств. Если денег станет меньше, это будет означать, что нам придется отказывать в помощи тем, кто в ней нуждается.
— Ты женат на Анне или на своем фонде?
— О чем ты, Эми? Я не понимаю.
Разумеется, он все понимал, но пытался выиграть время на размышления; конечно, думал он, никто не посмеет обвинить его в том, что он принадлежит к людям, которые любят человечество в целом, но не питают любви ни к одному конкретному человеку. Возможно, он и вправду тяготеет к такому отношению, наверняка так и есть, но он старается исправляться; он любит Эми, которую столь приятно любить, любит своих детей и Сандру Гласс, любит Анну, с которой ужиться сложно. Вряд ли найдется на планете человек, полюбить которого труднее, чем полюбить Мелани, но даже здесь он старается себя преодолеть. Он изучает любовь, как научную