liability rule).1.4.3. Значение согласия должника на уступку
Встает интересный вопрос о том, нельзя ли рассматривать выраженное должником согласие должника на уступку в качестве подразумеваемого отказа от выдвижения возражений или основания для блокирования возражения со ссылкой на правило эстоппель (естественно, если согласие на уступку предоставляется уже после того, как основания для выдвижения возражения полностью созрели). Например, если должник дает согласие на уступку требования, по которому уже истекла давность, о чем должнику не может не быть известно, не должно ли это препятствовать выдвижению против требования нового кредитора возражения о пропуске давности? Нельзя ли здесь увидеть признание долга, влекущее возобновление давности? Если должник согласовал уступку требования о взыскании уже начисленной неустойки, не лишает ли это должника права впоследствии выдвинуть против требования нового кредитора возражение о несоразмерности неустойки? Тот же вопрос возникает, если должник согласовал уступку требования об уплате уже начисленной неустойки или уже возникших убытков и впоследствии попытался возразить против требования кредитора со ссылкой на наличие обстоятельств, освобождающих от ответственности или указывающих на вину кредитора в нарушении. Не блокирует ли такое согласие право на оспаривание сделки, из которой проистекало уступаемое право, на основании абзаца четвертого п. 2 ст. 166 ГК РФ?
Данный вопрос в судебной практике пока не разрешен. Исключить применение здесь правила эстоппель или обнаружение подразумеваемого отказа от осуществления возражения как минимум в некоторых из подобных ситуаций нельзя, но каждый конкретный случай должен разбираться отдельно. Например, если должник согласовал уступку начисленной неустойки, и в таком согласии не было указано на сумму неустойки, вряд ли это согласие может рассматриваться как отказ от выдвижения возражения о несоразмерности. Но если должник выражает согласие на уступку требования об уплате конкретной суммы уже начисленной неустойки, в подобном волеизъявлении можно обнаружить подразумеваемые признание неустойки соразмерной и отказ от выдвижения возражения о ее несоразмерности. Впрочем, следует признать, что данный вопрос носит достаточно дискуссионный характер.1.5. Последствия подтверждения должником долга, которого в реальности нет
Выше речь шла о ситуации, когда переходящее требование в реальности существовало и перешло, но по воле должника или в силу его виновного поведения блокируется реализация того или иного возражения в узком смысле или секундарного права. Но что, если должник в коммуникации с новым кредитором, предшествующей переходу права, признает существование долга, которого на самом деле не было? Может ли это лишить должника возможности апеллировать к отсутствию долга и обязать суд присудить должника к исполнению того, к чему он на самом деле не был обязан?
Российское право отказывается признавать концепцию абстрактного признания долга. Суд не может взыскать долг, которого в реальности нет. Ведь иначе будет взыскано то, что кредитору придется после получения немедленно возвращать на основании норм о неосновательном обогащении. Но не следует ли сделать исключение в случае уступки требования, реализовав здесь идею защиты видимости права, как минимум если цессионарий субъективно добросовестен, а само требование уступалось на возмездной основе? Или все же разумно ограничиться взысканием с должника убытков в связи с деликтом в форме обмана или введения в заблуждение (например, он может оказаться солидарно отвечающим перед кредитором в части долга по возврату уплаченной цессионарием цены за уступаемое ему право)? Данный вопрос достаточно спорен и в российском праве окончательно не прояснен.1.6. Возможно ли противопоставить кредитору ссылку на мнимость или притворность сделки, из которой проистекало переходящее требование?
Выше в п. 1.5 речь шла о признании должником долга в преддверии перехода права. Но что, если никаких заявлений должник в этот период не делал, но виновен в том, что кредитор был введен в заблуждение по поводу существования долга или его характеристик или правового режима, так как договор, из которого проистекало уступаемое требование, изначально был мнимым или притворным? В российском праве пока вопрос о потенциальной противопоставимости субъективно добросовестному третьему лицу, который полагается на заключенный договор, ссылки на мнимость или притворность сделки пока однозначно не решен. В некоторых странах стороны мнимой или притворной сделки не могут ссылаться на ничтожность мнимой или прикрывающей сделки в ущерб добросовестным третьим лицам.
Сюжет с уступкой прав, вытекающих из мнимого или притворного договора, здесь представляет собой классический пример. Может ли сторона мнимого договора, из которого якобы проистекал долг этой стороны, в случае уступки контрагентом своего мнимого требования добросовестному цессионарию выдвинуть возражение о мнимости долга и отсутствии обязательства?
Кажется очевидным, что если в такой ситуации налицо вина должника во введении цессионария в заблуждение, то есть все основания привлечь его к ответственности перед кредитором. Цедент будет отвечать перед цессионарием на основании ст. 390 ГК РФ и правил договорной ответственности (в размере позитивного договорного интереса), а должник солидарно на основании правил о деликтной ответственности (в объеме, соответствующем уплаченному за приобретаемое право или убыткам цессионария в размере негативного договорного интереса).
Более сложный случай налицо тогда, когда должник не планировал вводить в заблуждение цессионария и вообще уступка прав из мнимого (притворного) договора не планировалась. Представим, что стороны структурировали мнимую сделку с некой иной противоправной целью (например, фиктивная расписка оформлялась с целью обмануть государство или иных своих кредиторов в предстоящем деле о банкротстве), и у должника не было умысла на то, чтобы жертвой их с фиктивным кредитором мошенничества оказался некий цессионарий, которому кредитор вдруг решит уступить мнимое требование. Достаточно ли вины должника в самом заключении мнимой или притворной сделки с той или иной противоправной целью, чтобы эта вина стала рассматриваться в качестве виновного соучастия во введении цессионария в заблуждение? Как представляется, в такой ситуации вина должника в форме неосторожности присутствует. Должник не мог не допускать, что, заключая мнимый или притворный договор, он создает предпосылки для последующей уступки требований добросовестным третьим лицам. Этого достаточно для привлечения его к деликтной ответственности.
Но сама идея о недопустимости противопоставления добросовестному цессионарию ссылок на мнимость или притворность сделки, из которой проистекало уступаемое право, идет дальше, чем обоснование деликтной ответственности должника. Если проводить в жизнь эту идею последовательно, субъективно добросовестного цессионария следует защищать не путем взыскания деликтным иском убытков по модели защиты негативного интереса, а путем взыскания с должника всего несуществующего долга (т.е. защитить позитивный интерес кредитора), как минимум если цессионарий приобретал требование на возмездных началах. И именно этот вопрос достаточно спорен. Есть ли в такой ситуации основания для обнаружения категории абстрактного долга?
Как представляется, в сценариях наследственного преемства на случай смерти мнимого (притворного) кредитора или перехода права в связи с его реорганизацией идея полного игнорирования мнимости долга или притворности не вполне уместна. Достаточно деликтной ответственности должника в целях защиты доверия. То же и с дарением права требования. Но в сценарии возмездной уступки соображения защиты видимости права на фоне явно упречного, противоправного поведения должника могут подтолкнуть к предоставлению субъективно добросовестному цессионарию более мощной защиты в виде права взыскать весь мнимый долг или проигнорировать притворность соответствующей сделки – основания этого долга. Впрочем, данный вопрос пока в российской судебной практике не прояснен и в целом заслуживает более серьезного изучения.2. Обязанность должника сообщить новому кредитору о возражениях против перешедшего требования
Одной из самых неожиданных новелл гл. 24 ГК РФ в 2018 г. стало внесение дополнения к тексту комментируемой статьи, которое предусматривает обязанность должника в разумный срок после получения уведомления о переходе права сообщить новому кредитору о возникновении известных ему оснований для возражений и предоставить ему возможность ознакомления с ними. Данная норма носит отнюдь не декларативный характер: должник, нарушивший указанную обязанность, согласно комментируемой норме, утрачивает право на выдвижение возражений, о наличии которых он не уведомил нового кредитора.
Указанная новелла не фигурировала в исходном законопроекте, появилась в тексте в результате «теневых» поправок ко второму чтению, не обсуждавшихся среди ученых и в юридическом сообществе, и никогда внятно не объяснялась.
Никаких положительных комментариев эта новелла не заслуживает. Насколько позволяет судить доступная информация, аналогов такой нелепой нормы в праве развитых стран нет.
Начнем с того, что это правило очевидно ухудшает положение должника, причем причиной такого ухудшения является обстоятельство, к которому должник не имеет никакого отношения, – переход прав кредитора к другому лицу. У должника по общему правилу отсутствует возможность воспрепятствовать смене кредитора. Но при этом у него, согласно данной норме, возникает риск утраты возражений, которые у него имелись в отношении первоначального кредитора.
С точки зрения политики гражданско-правового регулирования, и в частности поддержания баланса интересов всех лиц, вовлеченных в ситуацию со сменой кредитора, объяснить такое решение невозможно. Совершенно очевидно, что эта норма целиком и полностью занимает сторону нового кредитора, которому она дает легальную возможность избавиться от правомерных возражений должника просто в силу того факта, что должник в разумный срок сам инициативно не уведомил нового кредитора об известных ему возражениях.