— Ясное дело, могу, — сказал Чонкин. — Выпить хочешь?
— Да не в том, — махнул рукой Жаров. Он оглянулся и, хотя никого поблизости не было, понизил голос: — Вечером, как стемняет, приходи к мосту возле вокзала, с гидрашкой. Есть две немочки. Из себя видные, в очках, по-нашему ни бум-бум, разговаривать не надо. Водку жрут, как лошади. Придешь?
Чонкин задумался. Предложение было заманчивое, но не так-то просто выполнимое.
— Вечером? — размыслил он вслух неуверенно. — Эх да, вечером, оно-то да… Да вот только старшина, зараза, как бы, это вот, не застукал. Старшина у нас знаешь какой — не человек, а собака. Даже не собака, а не знаю кто, причем нисколько не воевавши. Но ходит, зырит, вынюхивает, самоволку хочет не допустить. А немки-то толстые?
— Как бочки, — пообещал Жаров. — Сиськи во, а сзаду — полный парад, Красная площадь.
— Да, — опять задумался Чонкин.
Картина, нарисованная Жаровым, соблазняла, но страшновато было. Страшновато, но соблазнительно.
— Эх, ладно! — махнул он рукой. — Жди, прибуду.
2
Пытливый читатель не может не задаться вопросом, а где же Чонкин пропадал все это время? Как, приговоренный в начале войны к смертной казни и бежавший из тюрьмы, оказался он вновь в летной части? Причем не в какой-нибудь летной части, а в той, что была под командованием все того же Опаликова, встретившего войну подполковником, а закончившего полковником и ко всем орденам своим многочисленным прибавившим золотую геройскую звездочку?
Если рассказывать обо всем пути, пройденном нашим героем по дорогам и тропам войны, обо всех его приключениях, то слишком длинным получится наш рассказ. Поэтому пройдемся пунктиром.
Оставшись вдвоем в районе Долгова, Чонкин и Клим Свинцов конец осени и начало зимы провели в лесу, перемещаясь по нему бесцельно, словно медведи-шатуны, и за зверей принимаемые местными жителями, заходившими в лес для заготовления грибов, ягод или дров. Среди деревенского населения в данной округе ходили в то время слухи о том, что с началом войны в местных лесах появились партизаны, а также в значительных количествах медведи, лешие и обезьяны. Да они, оборванные, голодные и холодные, и в самом деле стали похожи на каких-то зверей. Чонкина узнать еще было можно, у него бороденка отросла татарская, редкая, не скрывавшая основных черт лица, а вот Свинцов до бровей зарос рыжей и грязной шерстью, да такой густой, что прежде, чем разглядеть что-нибудь, шерсть эту на глазах раздвигал руками. Некоторые люди принимали наших беглецов не за зверей, а за диких партизан, хотя им не до партизанства было, а только бы не попасть при этом ни к нашим, ни к немцам и как-нибудь прокормиться. Другие на их месте с голоду бы околели, но они были люди, выросшие в природе и бывшие частью ее, к тому же имели при себе винтовку с патронами. Как-то все же питались. То птичку подстрелят, то гриб сорвут, то бруснику соберут. Костер развести — огонь древним способом, с помощью кресала и камня добывали. Нашли где-то каску немецкую еще с Первой мировой войны, ржавую и с дыркой от пули. Дырку куском портянки заткнули, превратили в кастрюлю. Тряпка, намокнув, не прогорала. Варили грибной суп из опят (их в тот год видимо-невидимо уродилось), компот и травяные отвары. Спали, не снимая шинелей, на сырой земле. Пока жить было можно, но как-то ночью подморозило, а утром глянули: опята, все разом, почернели и сникли. Кочки покрылись тонкой ледяной коркой, брусника под ней выглядела, как под стеклом в музее. В музее Чонкин бывал лишь однажды, когда комендантскую роту возили в город и там показывали как раз под стеклом клыки вымерших животных, наконечники копий и украшения тогдашних людей. И там же, он запомнил, были такие бусинки, вроде как раз брусники, и так же лежали под стеклом, поблескивая. Зима наступала, возникала задача как-нибудь ее пережить. Хотели вырыть землянку, но инструмента, более подходящего, чем штык, не было. Однако судьба оказалась к ним более или менее благосклонной. Однажды, собирая хворост для костра, Чонкин и Свинцов приблизились к густому кустарнику, как вдруг там зашевелилось и вылезло наружу что-то мохнатое.
— Видмедь! — воскликнул Свинцов и, отшатнувшись, вскинул винтовку.
Но это был не медведь, а престранное существо, покрытое длинной шерстью, с проплешиной посреди хребта. Выскочив из кустов, оно бросилось прочь. Свинцов, сам превратившийся за это время в зверя, ринулся догонять. Существо достигло ближайшего дерева и, ловко перебирая всеми четырьмя лапами, вмиг взлетело к самой верхушке. Оттуда с беспокойством следило за подошедшими.
Свинцов, поставив винтовку к ноге, спросил Чонкина:
— Чо за животный, не ведаешь?
— Не знаю, — удивленно сказал Чонкин. — Похоже, что обезьян.
— Ты чо? — возмутился Свинцов. — Ты обезьянов видал когда?
— Видал, — сказал Чонкин. — Нас прошлый год в зверинец водили. Сперва в музей, а потом в зверинец. И там один был точно, как этот, и с голой жопой.
— Тьфу! — сплюнул Свинцов. — И откуда ж они здесь берутся? У нас в тайге таковых не имеется. Видмеди, волки, белки и соболя есть, а обезьяны не водятся.
— Так откуда ж им тама быть, — Чонкин вспомнил утверждения Гладышева, — когда они все в человеков попревращались?
— Как это? — не поверил Свинцов. — Оборотни, что ли?
— Навроде того, — подтвердил Чонкин.
— Это бывает, — согласился Свинцов. — У нас в деревне тоже Варька косая кошкой по ночам оборачивалась. У коров чужих молоко отсасывала. А брат мой Серега ее в хлеву ночью пымал да лапу ей топором оттяпал…
Говоря это, Свинцов не выпускал из виду того, что сидел на дереве, прищуривал то один глаз, то другой, и тот в ответ на него так же щурился.
— И чего с лапой сделал? — спросил Чонкин.
— А ничего. Завернул ее в тряпку, поклал на печку, а утром гля, а там не кошкинская лапа, а человецка рука…
— Ну, и далее? — потребовал продолжения Чонкин.
— Далее более, — сказал Свинцов. — А ты как думаешь, обезьянов едят?
— А кто их знает, — задумался Чонкин. — Мне не доводилось, а вообще-то чего ж, они же ж тоже из мяса и костей состоят.
— И то, — рассудил Свинцов, — покуда человеком не обернулся, такой же животный, как, допустим, свинья. Так что сперва шерсть на костре опалим…
— Дурак, что ли? — спросил Чонкин.
— А чо?
— Через плечо, — сказал Чонкин. — Зачем шерсть-то палить? Из шкуры рукавицы сделаем, шапки пошьем.
— Тоже дело, — согласился Свинцов, потерши остывшее ухо. — А ты сашлык лопал когда или нет?
— А чо это?
— Чо-чо, — передразнил Свинцов. — Скуснятина, вот чо. На куски мясо порубишь, на прут насадишь и в огонь и так поворачиваешь, чтоб со всех сторон равномерно. Это ж такое вот это у-у! — восполнил он нехватку слов междометием.
И, подняв винтовку, Свинцов потянул рукоять затвора.
— Не стреляйте! — закричала обезьяна человеческим голосом. — Не стреляйте, я сдаюсь.
— Гля! — удивился Чонкин. — Уже превратившись.
— Да, — Свинцов разочарованно опустил ствол. — Я ведь, знаешь, человека убить могу, но человецкое мясо кушать не буду. Стошнит. Ладно, — приказал обезьяне, — вались на землю. Да не боись. Не побегешь — не убьем.
Обезьяна проворно спустилась и стала перед Чонкиным и Свинцовым почти на две ноги, только слегка опираясь передними конечностями о поваленное дерево.
Хотя была она покрыта шерстью с ног до головы, Свинцов разглядел в зарослях признак мужского пола и спросил спустившегося строго:
— Кто такой и какой будешь нации?
Спустившийся молчал и дрожал мелко, как овца перед закланием.
— Говори, кто ты есть! — зарычал Свинцов и щелкнул затвором.
— Не стреляйте! — снова взмолился спустившийся и стал часто кивать головой. — Русский я. Православный, — добавил он, видимо, неуверенный, что последняя характеристика будет ему на пользу.
— Врешь! — не поверил Свинцов. — Обезьянов русских не бывает. Или ты не обезьян?
— Э! — толкнул Свинцова Чонкин. — А не леший ли он?
— Ха! — поразился такой мысли Свинцов. — Отвечай, кто ты?
— Я сам не знаю, — заплакало существо. — Был человек. А теперь, может, и леший.
— В лесу живешь? — продолжал допрос Свинцов.
— В лесу.
— А пожрать чего найдется?
— Для вас, — сказал леший, — для вас непременно найдется.
— Ну, веди нас к себе. Только без колдовства и не думай убечь. Помни, пуля бегает шибче.
Пошли напролом, через чащу. Леший бежал впереди, помогая себе передними конечностями. Свинцов и Чонкин за ним не поспевали, но он останавливался, поджидая, и опять бежал впереди, как собака, ведущая охотника по следу.
Спустились в овраг. По камушкам одолели заплесневевший ручей. Пересекли небольшую поляну, перешагнули через ствол большой, лежащей как труп сосны. За ней были сросшиеся кусты. У кустов леший заколебался, а Свинцов на всякий случай взялся за рукоять затвора.
— Пришли, — сказал леший устало.
— Куда же пришли-то?
— А вот сюда, — сказал леший и юркнул в кусты.
Свинцов кинулся за ним, рассчитывая в случае чего тут же его придушить, и невольно вскрикнул:
— Батюшки! Берлога!
Леший, сверкнув голым задом, уже улезал в берлогу на карачках. Свинцов полез следом. За ним Чонкин. Берлога оказалась длинным, полого спускавшимся и заворачивающим вправо лазом. Они проползли по нему несколько метров, и уже свету сзади не было видно, а под коленями ощутилась твердая почва.
— Не удивляйтесь, — услышали они голос лешего, после чего чиркнула спичка и с шипением загорелась, а от нее засветилась и керосиновая лампа.
— Ух ты! — ухнул Чонкин, а Свинцов от себя добавил что-то по матушке.
Дальше позли со светом.
За узкой горловиной начинался постепенно раздвигавшийся вширь и ввысь коридор, пол его был устлан соломой, коридор оканчивался чем-то вроде круглой комнаты, неплохо убранной, с ковром на полу, с матрацем и двумя стопками книг, но что больше всего удивило гостей, так это приставленный к стене портрет бородатого человека в старой форме с эполетами и аксельбантами.