— Вот видишь, Лаврентий, чем я занимаюсь, — сказал Сталин и почмокал растрескавшимися губами. — Отсекаю лишнее. Для того чтобы этот куст был всегда пышным, красивым и здоровым, надо решительно использовать ножницы и отсекать лишнее. Ты понимаешь, что я имею в виду?
— Еще как понимаю, дорогой Коба. Еще как понимаю. Я только этим и занимаюсь, что отсекаю лишнее. Иногда это может быть лишняя голова, — уточнил он и громко засмеялся, придерживая пенсне, чтобы не прыгало.
— Ой, что ты говоришь, Лаврентий! — поморщился садовод. — Какой ты неисправимый головорез! Почему ты обязательно воображаешь что-то неприятное в то время, когда я веду речь о прекрасном? Ты посмотри на эту розу. Разве тебе не кажется, Лаврентий, что роза — это чудо природы? А, Лаврентий, тебе так не кажется?
— Кажется, кажется, дорогой Коба, — горячо заверил Лаврентий. — Именно так и кажется. Мне кажется, что роза — это очень даже большое чудо природы.
— Тебе так кажется или это так и есть? — И Иосиф Виссарионович посмотрел на Лаврентия Павловича со своей всем известной лукавой улыбкой, от которой многим становилось не по себе, а у некоторых даже случались инфаркты с инсультами.
— Мне так кажется, и это так и есть, — ответил Лаврентий Павлович. — Роза есть замечательное и во всех смыслах совершенное чудо природы. Но ты, я так думаю, даже большее чудо природы, чем все розы на свете.
Сталин поморщился:
— Не надо, Лаврентий, быть подхалимом. Ты знаешь, что лести я не люблю. Но я рад, что насчет роз ты со мной согласился. Я не люблю льстецов, но еще больше не люблю тех, кто со мной не соглашается. А совершенство этого цветка, Лаврентий, заключается в том, что он не только безумно красив, но и колюч. Достоевский говорил, что красота спасет мир, и я с ним согласен. Однако красота спасет мир и сама спасется, только если будет колючей. Ты понимаешь это, Лаврентий?
— Так точно, — согласился Лаврентий Павлович и закивал головой: — Я это понимаю, очень хорошо понимаю.
— Ничего ты не понимаешь! — махнул ножницами Сталин. — Ты вообще мало чего понимаешь и поэтому никогда не сможешь быть великим политиком. Ты можешь быть только кем-то при ком-то, но сам руководить государством, особенно большим государством, особенно таким государством, как наше государство, ты никогда не смог бы.
— А мне это не нужно, Коба, — убежденно сказал Лаврентий Павлович. — Мне это совершенно не нужно. Великим государством должен управлять великий человек. А я человек не великий. Но я такой человек, который, будучи предан великому человеку, может помогать великому человеку успешно управлять великим государством.
— Ну ладно, ладно, — удовлетворился Иосиф Виссарионович. — За что я тебя уважаю, Лаврентий, так это за скромность. У тебя есть что-то мне доложить или ты просто так приехал посмотреть на мои розы? Если посмотреть розы, то ты их уже посмотрел, понюхал и можешь уезжать, а если есть дело, то доложи.
Лаврентий Павлович доложил. О разных текущих делах, как мелких, так и крупных. Среди крупных были донесения разведки о том, что американцы испытали в пустыне Невада какую-то очень большую бомбу. О возможном применении ее в войне с Японией. Лаврентий Павлович показал Иосифу Виссарионовичу шифровки, полученные от разведчиков, и записку академика Игоря Курчатова, в которой полученные сведения оценивались как достоверные, а намерения Соединенных Штатов как очень серьезные. Курчатов напоминал Сталину, что атомная бомба, как уже неоднократно докладывалось, очень перспективное оружие, она будет обладать ни с чем не сравнимой разрушительной силой, и в будущей войне победит тот, у кого будет такое оружие. Иосиф Виссарионович тяжело вздохнул. Он об этой бомбе уже слышал и даже неоднократно, но к слухам о ней относился с недоверием, теперь он в нее очень поверил и огорчился. В ближайшие дни собирался он отправиться на конференцию глав правительств держав-победительниц и намеревался потребовать кое-чего от Гарри Трумэна и Уинстона Черчилля, но если у американцев действительно есть такая страшная бомба и она покажет себя именно так, как планируется, ультимативность тона придется несколько умерить.
— Противный ты человек, Лаврентий! — с чувством сказал Иосиф Виссарионович. — Что ты мне всегда рассказываешь какие-то вещи, от которых на душе становится тягостно? Неужели в твоем раздутом портфеле нет ничего, кроме разных гадостей?
— А вот как раз и есть! — бодро сказал Лаврентий Павлович. — Есть, дорогой мой товарищ Коба, очень даже и есть. — Он сунул руку в портфель, вынул тонкую синюю папочку. — Помнишь, в начальный период войны у нас прошло дело князя Голицына? Он тогда был арестован и приговорен к расстрелу.
— Ну? — выжидательно спросил Сталин.
— Так вот, оказалось, что приговор в исполнение приведен не был и князю удалось от справедливой кары уйти. Однако мои люди о нем не забывали, искали его всю войну и вот обнаружили, представь себе, Коба, в постели немецкой шлюхи.
Иосиф Виссарионович отрезал одну розу, повернулся и протянул ее Лаврентию Павловичу:
— Вот, возьми. Это тебе. За отличную службу.
Лаврентий Павлович понял, что это насмешка, но все же сказал:
— Спасибо, Коба, что ты так высоко ценишь мои скромные усилия.
— Как же не оценить, — сказал Иосиф Виссарионович. — Одного и того же человека чекисты ловят по нескольку раз, и каждый раз варганят из этого дело, и каждый раз получают за это должности, звания и ордена. Причем я совершенно уверен, что дело, конечно, очень хорошо высосано из пальца, наспех сколочено ржавыми гвоздями и торопливо шито белыми нитками. Но теперь я тебе этого Голицына не отдам. Он мне теперь нужен для другого дела.
— Для какого, если не секрет? — спросил Лаврентий Павлович.
— От тебя не скрою, — сказал Иосиф Виссарионович. — Мне доклад представили по поводу русской эмиграции. Среди эмигрантов, и особенно в среде носителей бывших гордых фамилий, в связи с нашей победой возникли очень серьезные такие, я бы сказал, патриотические настроения. За время войны патриотический дух эмигрантов очень поднялся, но у нас есть некоторые люди, некоторые, я бы даже сказал, может быть, враги народа, которые согласны служить великому государству даже на вторых ролях, лишь бы как можно больше ему навредить. И эти вот самые, может быть, понимаешь, враги народа, может быть, заслужили, чтобы с ними обращались вот так.
Иосиф Виссарионович сделал резкое движение рукой. Ножницы блеснули на солнце. Лаврентий Павлович почувствовал, что его нос зажат между двумя лезвиями. Но аккуратно зажат и пока не порезан.
— Ты знаешь, — грустно сказал Иосиф Виссарионович, не убирая ножниц, — я бы очень хотел, если, конечно, это возможно, чтобы этот вот самый князь был у меня завтра вот на этом примерно месте и в это примерно время. Как ты думаешь, возможно это или же никак невозможно?
Лаврентий Павлович боялся пошевелиться, но отвечать все-таки было нужно.
— Завтра? — спросил он, заметно гундося. — За сутки? Из Германии?
— Ты думаешь, это будет не очень возможно? — спросил Иосиф Виссарионович.
Ножницы, к счастью, не очень острые, при этом сдавили нос сильнее, и Лаврентию Павловичу пришлось открыть для дыхания рот.
— Это… — сказал он залипающим языком. — Это… Я думаю, это будет возможно.
— Ты так думаешь? — Иосиф Виссарионович разжал ножницы и опустил. — Я тоже думаю, что это возможно, и я также знаю, что для такого друга, как ты, нет ничего невозможного. И я думаю, что как хороший друг ты сумеешь для меня сделать даже и невозможное.
— Дорогой Коба! — взволнованно ответил Лаврентий Павлович и, делая вид, что поправляет пенсне, потрогал мизинцем сначала одну ноздрю, а за ней другую. — Для тебя я сделаю все, что возможно и невозможно.
— Хорошо, дорогой друг, — потеплел отечески Иосиф Виссарионович. — Теперь у тебя, может быть, все?
— Нет, — завихлял всем телом Лаврентий Павлович. — Есть еще один маленький вопросик, но не знаю, стоит ли тебя им беспокоить. Ты знаешь, артист Гога Меловани, который играл тебя в самых лучших наших фильмах, все время работает над собой и утверждает, что может так тебя сыграть, что никто не сумеет вас отличить.
— Да? — переспросил Сталин. — Никто не сумеет нас отличить? И что же ему для этого нужно? Может быть, ему нужен хороший грим?
Почувствовав в его тоне внезапную настороженность, Лаврентий Павлович решил пока не выкладывать основной план использования Меловани для своих оригинальных целей и замять этот вопрос. И сказал только, что артисту Меловани, как он сам считает, для того чтобы вжиться в образ товарища Сталина, необходимо создать бытовые условия, приближенные к условиям, подходящим для товарища Сталина, и потому он просит, нельзя ли ему пожить немного на даче товарища Сталина, допустим, на озере Рица?
— Вжиться в образ товарища Сталина? — Сталин изобразил гримасу недоумения и стал качать головой влево-вправо, как бы обсуждая с самим собой разные варианты. — Товарищ Меловани хочет вжиться в образ товарища Сталина и пожить, как товарищ Сталин? А товарищу Сталину так надоело жить, как живет товарищ Сталин, что он, может быть, хотел бы вжиться в образ товарища Меловани и пожить так же беззаботно, как живет товарищ Меловани.
Он бросил ножницы на землю, скинул брезентовую перчатку, достал из кармана трубку, стал ее набивать. Набивал долго и молча. Достал спички. Прикурил. Руки его при этом дрожали. Пустил несколько колец в нос Лаврентию Павловичу (Лаврентий Павлович втянул в себя эти кольца открытым ртом, изображая полное удовольствие). — Значит, — повторил, — вжиться в образ товарища Сталина… Ну что ж, — покивал головой. — Если хочет вжиться в образ товарища Сталина, пусть начнет с Туруханской ссылки.
Иосиф Виссарионович проводил гостя почти до самых ворот и, прощаясь, напомнил:
— Завтра, в это же время, ты будешь здесь вместе с этим князем, или я отстригу тебе нос.
И повторил:
— Завтра, в это же время.
13
Что-то похожее с Чонкиным уже было. Он сидел на гауптвахте, не сильно этим томясь. Если и беспокоился, то только о том, кто там присматривает за лошадьми. О том, что нависла над ним опасность очередного показательного суда, он не знал, а перспектива провести на губе несколько дней его не беспокоила. Поэтому жил — не тужил. Но вдруг вечером его перевели в одиночку, и не простую, а офицерскую. Где кровать стояла пружинная с матрацем, подушкой и свежими, крахмальными (на таких Чонкин в жизни не спал) простынями. Рядом — табуретка и тумбочка, а в тумбочке — Устав караульной и гарнизонной службы и «История ВКП(б)», сочиненная, как говорили, лично товарищем Сталиным, по скромности не указавшим своего имени.