Мне не хотелось его будить, хотя я понимала, что засыпает он не от усталости. Он полулежал в ванне, откинув голову на мое плечо, слегка согнув ноги в коленях. Мочалка медленно тонула в мыльной воде. Солнце светило в лицо Ворону, освещая тонкие морщинки возле глаз, резкие складки у рта, белесоватые швы шрамов. Пушистые ресницы были плотно сомкнуты.
Я нагнулась и коснулась кончиком носа его щеки.
— Просыпайся, — сказала я тихо, — Просыпайся.
Ворон открыл глаза, и я пропала в их сонной алой глубине. Еле заметная улыбка раздвинула его тонкие изуродованные губы.
— Если ты хочешь спать, — сказала я шепотом, — может, лучше пойдешь в спальню?
Его улыбка спала шире.
— Вылезай…
Он оперся обеими руками о края ванны и с шумом встал из воды. Я принесла простыню и завернула его в нее, когда он перешагнул на пол. Тонкая белая ткань прилипла к его плечам и спине. Он сел на скамью у стены и закрыл глаза. Я опустилась на пол рядом и коснулась его колена, облепленного намокшей тканью. Лицо его ничего не выражало — совсем. Как быстро он утомляется. Да-а…
— Как ты себя чувствуешь? — спросила я.
— А что? — отозвался он, не открывая глаз.
— Нет, серьезно…
— Нормально, — сказал он вяло, — Если серьезно, нормально. Бывало и хуже.
— Вид у тебя совсем больной, — тихо сказала я.
Он так и сидел с закрытыми глазами, завернутый в намокшую, облепившую его простыню, и лицо его было так бледно и безжизненно, что простыня эта казалась саваном.
— Со мной все в порядке, — сказал он.
Я нагнулась и коснулась губами его колена, потом прижалась к нему лбом.
— Зря ты уезжал, — сказала я, — послал бы лучше кого-нибудь из своих, имеешь в подчинении двух веклингов и не пользуешься. Такие ранения бесследно не проходят. Даже для таких, как ты. И тебе надо хоть немного о себе позаботиться.
Он усмехнулся, губы его скривились. О, боги, какой смысл ему был заботиться — и о чем? — о собственном теле, которое давно уже было ему обузой. Но как было больно мне — от этого, от этой усмешки, оттого, что ему все равно. Да, он не хочет о себе заботиться, это очевидно, это естественно, но как же больно мне было от этого! И что я могла? Повернуть время вспять, изменить его природу? Нет. Но если я хоть немного дорога ему…. За неполных три дня — ха-ха!
— Я тебя заставлю, — сказала я, прижимаясь лбом к его колену.
— Да?!
Я подняла голову и заглянула снизу в его усталое бледное лицо. Оно было неподвижно, только губы кривились в неприятной усмешке.
— Заставлю, — повторила я, — Иначе мы поссоримся, а ты и за сто лет не найдешь больше человека, согласного терпеть твои выкрутасы, ясно?
Ворон открыл глаза, полные алого высокомерия.
— Ты думаешь, — сказал он своим мурлыкающим голосом, — мне нужно твое присутствие?
— Так, что, мне уйти?
Я поднялась на ноги и остановилась перед ним со слабенькой улыбкой на губах. Наши взгляды скрестились.
— Я могу, — сказал он, — заставить тебя делать все, что захочу.
— Попробуй.
Дарсай несколько секунд смотрел на меня с неподвижным усталым и недовольным лицом; глаза его казались слишком яркими в солнечных лучах. Потом он вдруг опустил глаза — на миг — и снова взглянул на меня.
— Мне извиниться? — сказал он с иронией в голосе.
— Не надо, — отозвалась я быстро и серьезно.
Я присела перед ним и взялась рукой за его колено.
— Но, послушай меня, — сказала я, заглядывая ему в лицо, — тебе надо отлежаться. Два дня в постели пойдут тебе на пользу, поверь мне.
Он молчал и смотрел на меня усталыми глазами.
— Как хочешь, — сказал он, наконец, — Как хочешь.
Я отвела его в спальню. Сменила постельное белье, заставила Ворона лечь на чистые простыни, укрыла его двумя одеялами. Повозившись с тугими рамами, я открыла окно, и в комнату, полную застоявшейся вони, хлынул морозный свежий воздух. Падали редкие снежинки, небо с этой стороны крепости было светло-молочного цвета, и только сбоку, из-за восточной башни, сияло солнце. Слышны стали разговоры часовых на башнях, колодезный скрип и какие-то совсем уж неразличимые, непонятные звуки, которыми всегда полон живой мир.
Я задержалась немного у окна. Мне виден был закуток заснеженного двора, полоса древней полуразрушенной стены, за ней нынешняя крепостная стена и восточная башня в углу, сложенная из грубого коричневато-красного камня, с красной конусообразной черепичной крышей, под которой располагалась площадка для часовых. Там было трое, один высокий и худой, в зеленой ватной куртке, ходил взад и вперед по деревянному настилу. Двое других, присев на корточки возле столба, поддерживающего крышу, прикуривали от бумажного жгута. И рядом с крепостью, и у самого горизонта были горы: кое-где скалистые обрывы со сколами бело-серых и красноватых пород, с небольшими жестколистными вечнозелеными кустами, прилепившимися между камней; кое-где поросшие темным еловым лесом или черными, с облетевшей листвой, мрачными деревьями, пологие склоны; а у самого горизонта — сине-белые громады, то ли горы, то ли тучи, не разберешь. Я задержалась у окна и несколько мгновений смотрела на них — на горы, к которым я никак не могла привыкнуть, потому что они всегда значили для меня не просто часть окружающего мира, а нечто большее. Как сказал поэт:
С утра до поздна
Взгляд с гор не свожу и с вод.
В горах и на водах
Все то же, что было встарь.8
Вот именно. Я успела сменить одну судьбу на другую, а горы все те же. Они тревожили меня. Где-то там, за Мглистым, совсем недалеко отсюда, среди нагромождения скал и речных долин скрывалась Кукушкина крепость, моя крепость. Она не напоминала о себе, когда я была на расстоянии трехсот лиг, но здесь — так близко! — я почти физически ощущала ее существование, словно моя по праву рождения и данных обетов крепость взывала ко мне. Совсем немного постояла я у окна, слушая ее зов, а потом вернулась к кровати.
Ворон лежал с закрытыми глазами, и смуглое его лицо на фоне красных подушек казалось совсем бледным. Я села рядом, поправила завернувшийся край одеяла.
— Ты спишь? — тихо спросила я.
— Нет.
— Тебе не холодно?
Дарсай открыл глаза.
— Нет, — сказал он, — Посиди со мной немного.
Я улыбалась, глядя в его лицо, тонкое, смуглое, совсем замученное. Я улыбалась, и улыбка эта стыла на моих губах. Боги, я так остро чувствовала, что он рядом со мной, мне хотелось плакать от этого. Это было так… невообразимо, это было невозможно и так — теряемо. Так легко было утратить его, это состояние. Вот я встану и все кончиться.
— Может быть, ты поешь? — сказала я, — Тебе надо хоть иногда есть…
— Ну, если ты хочешь, — сказал он с легкой иронией.
В соседней комнате открылась дверь, послышались шаги несколько человек и приглушенные голоса. Говорили по-каргски: резкие, твердые звуки этого языка трудно с чем-то спутать.
— Я скоро вернусь, — сказала я, поднимаясь.
Ворон кивнул и закрыл глаза. И неожиданно для самой себя я вернулась к кровати и, нагнувшись над Вороном, коснулась на миг губами его горячего влажного виска. Торопливыми шагами, не оглядываясь больше на кровать (если бы я оглянулась, то не смогла бы, пожалуй, уйти), я вышла из спальни, аккуратно притворив за собой дверь.
Вороны собрались в гостиной. На полу были расстелены три полотняных свитка. Несколько таких же свитков валялись возле пустой кожаной сумки.
Хонг сидел на полу. Младший из веклингов стоял рядом на коленах и что-то говорил ему, стягивая через голову кожаную рубаху. При моем появлении он замолчал. Сняв рубаху, он скомкал ее, бросил на диван и, поднявшись гибким кошачьим движением, ушел в ванную. Хонг подмигнул мне.
Старший веклинг сидел на подоконнике. Солнечный свет неожиданно отразился в его глазах: прелестный цвет, глубокий и прозрачный — как фонарики из цветного стекла. Он соскочил с подоконника и подошел ко мне, закрывая собой комнату и свитки, расстеленные на полу. Его рука обвила мою талию.
— Пойдем. Пойдем, поговорим немного, тцаль.
И он увлек меня к двери в коридор.
Но, мельком взглянув на эти сверхсекретные свитки, я все же увидела многое, гораздо больше, чем хотели они показать: узкий блестящий серый шелк, и письмена на нем были не нарисованы, а вышиты. Немалая пища для размышлений, да вся беда в том, что поразмыслить об этом я так и не удосужилась. Вообще, странная это была история, каждый раз, вспоминая эту свою миссию, я поражаюсь тому, как странно я вела себя — точнее, не я вела, а меня кто-то вел, а я шла, послушная, как испуганный ребенок, которого ведут за руку во тьме.
— Куда ты идешь? — спросил веклинг уже в коридоре, прислоняясь к закрытой двери, — К себе?
Лицо его было совершенно невозмутимо.
— На кухню, — сказала я.
— Зачем?
— Хочу, чтобы дарсай поел немного.
— И он согласился?
Он стоял до этого неподвижно, но тут шевельнулся, сделал движение плечами. Его красивое лицо утратило невозмутимость, оно дрогнуло, удивленно вздернулись брови.
— Да.
Мы медленно пошли по коридору. Веклинг, заложив большие пальцы за кожаный пояс, опустив голову, медленно вышагивал, глядя на свои сапоги.
— Последнее время он мало обращает внимания на еду, — сказал он после непродолжительного молчания.
— Это заметно, — отозвалась я, — И сколько именно длиться это "последнее время"?
— Лет десять…
— Угу.
— Кстати, как та девочка? — сказал вдруг веклинг, взглядывая на меня искоса.
— Она умерла.
— Не без твоей помощи, как я понимаю? — продолжал веклинг.
— Не без моей.
— И чем она была больна? Ведь она была больна?
Я взглянула на него. Меня поражала эта странная заинтересованность в судьбе Лейлы: с чего бы вдруг? Его лицо было оживленным, глаза с интересом смотрели на меня. Я чувствовала — своим внутренним чувством, "чувством Воронов" — я чувствовала, что он и впрямь заинтересован в этой истории.
— Что тебе до этой девочки? — сказала я, опуская голову и взглядывая на Ворона сбоку.