Сыплется первый мелкий снежок, устилая аллею кладбища тонким, как слой муки, покрывалом. Ячейки колумбария компактные, узкие, в них помещаются маленькие урны, рассчитанные на сто граммов праха. Это — стандартное захоронение. На кладбище таких десятки тысяч. Ячейка арендуется на пять лет, в течение которых родные могут посещать могилу, а по истечении пяти лет ячейку освобождают и помещают туда новый прах. Это — экономия места. Имён нет: ячейки не именные, арендуются только на пять лет. Если вам надо кого-то найти, смотрите имя в базе данных, там указан корпус и номер ячейки.
Я открываю базу данных. Прах Алисы Регер находится в 28-ом корпусе, ячейка 711. Ищу 28-ой корпус, впереди меня неторопливо едет робот-снегоочиститель. А толку? Снег всё равно падает. Обхожу робота, прибавляю шаг: 19-ый, 20-ый, 21-ый. Уже близко. Сама не знаю, зачем я так спешу встретиться с ней.
Вот он, 28-ой корпус. Сворачиваю, иду вдоль него, скользя взглядом по номерам ячеек. На полочках — цветы, и живые, и искусственные. Места на полочке мало, она снабжена крохотной вазочкой для одного цветка, а я зачем-то купила целый ворох живых розово-жёлтых роз.
711-ая ячейка. В вазочке — засохшая белая роза. Я вынимаю её и вместо неё ставлю одну розу из букета. Куда деть остальные, не знаю. Стою с ними и смотрю на цифру 711. Сто граммов праха — всё, что осталось от Алисы Регер. Она умерла, не дождавшись переноса, и её тело досталось мне. Благодаря этому я и жива. Но какой мне смысл жить, если они считают, что мне лучше держаться подальше от моей Маши? Может, лучше стоило умереть от синдрома Кларка — Райнера? Зачем мне это красивое тело, если оно стало причиной нашей разлуки?
Я не одна рядом с ячейкой 711: у меня за спиной стоит бритоголовый мужчина в чёрном кожаном плаще и с одной красной гвоздикой, а за его руку держится девочка, ровесница Маши, голубоглазая и золотоволосая, очень хорошенькая. Бритый мужчина смотрит на меня, как на призрак, а девочка бросается ко мне с радостным криком:
— Мамочка, ты вернулась! Я знала, что ты вернёшься!
У меня язык не поворачивается сказать ей, что я не её мама, а её настоящая мама умерла, что она — в ячейке 711 и никогда не вернётся. Вместо этого я дарю ей розы, которые она обхватывает и бережно прижимает к себе, сияя мне огромными голубыми глазищами. Бритый мужчина всматривается в меня, зажмуривается и вновь открывает глаза.
— Алиса? — чуть слышно спрашивает он.
Я соображаю, что нужно поскорее всё объяснить, а то он ещё упадёт в обморок.
— Здравствуйте, меня зовут Натэлла Горчакова… Вы не пугайтесь. Я сейчас объясню.
Я рассказываю. Синдром Кларка — Райнера, «Феникс», спешка, скидка в 30 процентов, перенос. Бритый мужчина слушает, не отрывая взгляда от моего лица, потом протягивает руку в чёрной перчатке и касается моих волос.
— Извините, волосы я подстригла… Мне привычнее с короткими. Вот таким образом и получилось, что я выгляжу, как ваша жена. Я понимаю, какой для вас шок увидеть меня, но я приехала вовсе не с целью вас напугать. Мне бы хотелось узнать о том, каким человеком была Алиса. Это может помочь мне разобраться в себе самой.
Мы сидим на кладбищенской скамейке близ выхода. Бритого мужчину зовут Вадим Дорошев, а его дочку — Лизанька. Она стоит рядом, доверчиво прижимаясь к моим коленям, в её широко распахнутых, устремлённых на меня глазах — радостное ожидание. Как ей объяснить, что я не мама, а совсем другая тётя? Вообще-то, к встрече с ней я подготовилась: у меня с собой пакет со сладостями и игрушками.
Вадим сидит, облокотившись на колени, и поглаживает голову перчаткой.
— Алиса не дождалась буквально одну неделю. Готовое тело забирать я не стал: зачем оно было мне теперь? Я сказал им, чтобы они оставили его себе и делали с ним, что угодно. Но самое главное, мы пообещали Лизаньке чудо, а его не случилось.
Лиза забирается ко мне на колени.
— Лиза, ты куда? — хмурится Вадим.
— Ничего, — говорю я и шуршу пакетом. — А что у меня есть? Для такой хорошей девочки у меня кое-что найдётся.
Я достаю вафельный батончик в шоколаде.
На заднем сиденье машины Лиза пристраивается у меня под боком, ворошит пальчиком бутоны и хрустит вафлей.
— Папа, мама пришла насовсем? Она больше не умрёт?
— Лизанька, вот приедем домой, и я тебе всё объясню.
Дом у Вадима с Лизой прекрасный, ещё больше нашего, с бассейном, детской площадкой и гаражом. Лиза сразу бежит к качелям:
— Мамочка, покачай меня!
Вадим протягивает ей руку:
— Пойдём в дом, Лиза.
— Ничего, я покачаю, — говорю я.
Я качаю её, а Вадим задумчиво смотрит. У него большая голова правильной округлой формы, выбрита гладко, на висках голубые жилки.
На кухне на столе — пакеты с продуктами. Вадим надевает поверх чёрных брюк и чёрной рубашки белый фартук, закатывает рукава.
— Папа, хочу блинчики! — просит Лиза.
— Ну, блинчики так блинчики.
Алиса, говорит он, не любила готовить, да и не очень умела. У неё не было на это времени: вечные съёмки, фотосессии, работа. Да, в рекламе она тоже снималась. Она хорошо зарабатывала, от предложений не было отбоя. Но потом она заболела.
Вадим печёт блинчики ловко и быстро: сразу видно, что готовить он умеет. Он говорит, что Алисы почти всё время не было дома, и Лизанька по ней всегда скучала. И возвращение мамы домой всегда было праздником: Алиса умела устроить веселье.
Он переворачивает блинчик, а я смотрю на ямочку на его затылке.
Вадим — художник-фотограф. Он показывает мне свою студию и работы, среди которых немало снимков Алисы. Я смотрю на настоящую Алису Регер и поражаюсь: оказывается, мы с ней не так уж и похожи. Нет, черты лица те же, да и фигура точь-в-точь такая же, но чем-то она от меня всё-таки отличается — выражением глаз, складом губ, поворотом головы. В ней есть что-то, чего нет у меня, и на первый взгляд даже трудно понять, в чём именно заключается эта разница. Она — пульсирующий, трепещущий, живой огонь.
Мы рассматриваем семейные фотографии. Оказывается, Вадим не всегда был побрит наголо: везде на снимках он с волосами.
— Кажется, вы тоже сменили причёску, — замечаю я. — Мне кажется, с волосами вам лучше.
Он проводит рукой по голове и усмехается. Причёску он сменил после смерти Алисы. С тех пор новых фотографий не делалось.
В гараже стоит машина. Вадим снимает чехол. Это «Феррари» красного цвета.
— Любимая машина Алисы. Она обожала гонять на ней. Вообще, она любила быструю езду и водила очень лихо. Пару раз она попадала в аварию, но каким-то чудом не получила серьёзных травм. Она не раз говорила, что умрёт не своей смертью, не в постели, но судьба решила иначе…
Я обхожу «Феррари» кругом, скользя по нему рукой. Мне нравится эта машина, я чувствую с ней родство. Я бы не отказалась прокатиться на ней. Вадим не сводит с меня взгляда.
— Наверно, вам тяжело видеть меня, — говорю я.
Он говорит:
— Так странно слышать «вы»… Режет слух. Я отдаю себе отчёт, что это всего лишь тело, и борюсь с соблазном поверить в чудо.
— Наверно, мне не стоило появляться, — вздыхаю я. — Даже не знаю, о чём я думала… Простите, что разбередила вашу рану и напомнила о вашем горе.
— Прощу, — говорит Вадим. — Если останетесь сегодня с нами на ужин. Я приготовлю что-нибудь вкусненькое.
— Я и сама могу приготовить, — говорю я. — Если позволите, конечно.
— Что ж, попробуйте, — сдержанно улыбается он.
Я впервые демонстрирую свои кулинарные способности мужчине, смыслящему в готовке, и чувствую себя так, будто сдаю экзамен по домоводству. Если Эдик принимал «на веру» мою стряпню, то Вадим и сам мог бы меня кое-чему поучить. Однако он проявляет вежливость и уважение, не вмешиваясь в процесс и предоставляя мне полную свободу действий. Лишь только раз он оказывает мне помощь, когда я вытаскиваю тяжёлый и горячий пирог из духовки. Я смазываю его маслом, а Вадим пристально и задумчиво наблюдает.
— Алисе очень пошёл бы фартук, — говорит он. — Но она его никогда не надевала. Так странно…
— Что странно?
— Видеть, что было бы, если бы Алиса умела готовить.
Я спрашиваю:
— Мне расценивать это как комплимент?
— Если хотите, — отвечает он с чуть приметной улыбкой.
Я накрываю стол. Лиза следит за мной взглядом, и сейчас у неё в глазах тревога и боль. Она говорит:
— Папа сказал, что ты не мама. Это правда?
Вадим, чуть склонившись к дочери, говорит:
— Ты вспомни, Лизанька: разве мама умела готовить? Смотри, какой ужин нам приготовила тётя Натэлла. Она всё это приготовила сама. Мама так не сумела бы.
Лиза смотрит на меня и ждёт, что я скажу. Я говорю:
— Я только похожа на твою маму, моя хорошая.
Она опускает голову. На её ресницах повисли крупные прозрачные капли. Вадим со сдержанной печалью склоняется над ней.
— Лизанька…
Лиза соскакивает со стула, но бежит не прочь, а ко мне. Она взбирается ко мне на колени, обнимает меня изо всех своих детских силёнок и всхлипывает:
— Ты всё равно моя мама…
Странно: Маше я доказывала, что я её мама, но она всё равно отталкивала меня, а сейчас всё с точностью до наоборот. Лизе мне приходится объяснять, что я ей не мама, но она упрямо желает считать меня таковой. И я не могу найти в себе силы её оттолкнуть.
В восемь я собираюсь уходить: мне нужно успеть устроиться в гостиницу, но Лиза меня не отпускает. Не в силах противиться чарам её больших доверчивых глаз, я соглашаюсь посидеть ещё, а она тёплым комочком прижимается ко мне. Она светлая, как солнечный лучик, и я не могу уйти от неё.
В итоге мне уже поздно ехать в гостиницу, и Вадим предлагает:
— Оставайтесь на ночь.
Я веду Лизу умываться и чистить зубы перед сном. Взяв её под мышки, я поднимаю и ставлю её на стульчик, и пока она чистит зубы, я расчёсываю её белокурые волосы. Потом она поворачивается ко мне и раскрывает объятия:
— Отнеси меня!
Моя шея попадает в тёплое кольцо её рук, а ногами она обхватывает мои бёдра, и я несу её в постель. Она и там не отпускает меня, и мне приходится прикорнуть рядом.