Лиза плачет так горько, что у меня внутри всё переворачивается. Она всё плачет и плачет, мы, как можем, успокаиваем, но она не успокаивается. Вадим, видя горе дочери, сам чуть не плачет. Нет, не нужно было вообще здесь появляться, я только разбередила их раны, причинённые утратой. Что я наделала! И теперь я их бросаю.
— Простите меня, — только и могу я пробормотать. — Я не хотела причинять вам боль.
Снег валит крупно и густо, за окном — сплошная пелена. Лиза уже не плачет, она только стонет, как раненный зверёк. Вадим, склоняясь над ней, гладит её по волосам, по плечам.
— Лизанька, ну, не надо так убиваться…
Она безутешна, Вадим в отчаянии. Она лежит на кровати, заломив руки, и стонет — жалобно, горько. К вечеру у неё поднимается температура, и ни о каком моём скором отъезде не может быть речи. Я сижу с ней до глубокой ночи, пока она наконец не забывается беспокойным, болезненным сном.
Мы с Вадимом снова сидим друг напротив друга на кухне. В кружках остывает чай, за окном — холодный зимний сумрак.
— Натэлла, я прошу вас остаться ещё на несколько дней. Вы видите, что с ней творится.
— Простите… Это я виновата. Мне не следовало приезжать.
— Что сделано, того уже не изменишь. Я не знаю, как просить вас…
Я говорю:
— Я бы с удовольствием задержалась ещё, но, понимаете… Та сумма, которая была у меня при себе, почти закончилась. Я не хочу сидеть у вас на шее.
— Несколько дней погоды не сделают, — усмехается он. — Это не проблема. Я вас только прошу, побудьте с нами ещё.
Его руки ложатся на мои. Они тёплые, от их ласкового прикосновения у меня бегут по коже мурашки.
— Я вас очень прошу.
Лиза выздоравливает медленно. Температура у неё уже нормальная, но каждый день у неё всё ещё слабость и головокружение, она почти не ест и каждый раз, когда я собираюсь выйти из дома — за лекарством или за продуктами, — она кричит:
— Мама, ты куда?
Каждый раз приходится её успокаивать:
— Я скоро вернусь, Лизанька.
Но она идёт следом с тревогой в глазах, ставших ещё больше за время болезни. Я убеждаю её:
— Малыш, я только съезжу в магазин и вернусь.
В её глазах — немой вопрос: ты уходишь? бросаешь меня? Я обнимаю её, целую и клятвенно заверяю, что вернусь не позднее, чем через час.
— Я буду ждать, — говорит она.
И она действительно ждёт: уезжая, я вижу её сиротливую фигурку в окне второго этажа. Когда я возвращаюсь, она всё ещё там, липнет к стеклу и смотрит на дорогу.
И так — каждый раз.
Наконец врач объявляет, что Лиза здорова и может на следующий день отправляться в школу. Но вечером у Лизы случается обморок, и наутро вместо школы мы снова везём её к доктору. Доктор, осмотрев её, разводит руками: он не находит у неё никакой болезни, но на всякий случай даёт направление на сканирование мозга. В результате мы убеждаемся, что Лиза здорова, но ещё два дня занятий пропущено.
Завтра ей в школу, а накануне вечером у неё начинает болеть живот. Приехавший на дом доктор, осмотрев Лизу, выходит из её комнаты и говорит нам:
— Можно, конечно, назначить дополнительное обследование, но у меня складывается впечатление, что ваш ребёнок симулирует. Вам следует поговорить с ней о причинах такого поведения.
Доктор уезжает, а Вадим идёт в комнату к Лизе, садится возле неё на кровать и строго спрашивает:
— Дочка, ты что же, притворяешься больной? Ты обманула нас?
Лиза натягивает одеяло на голову.
— Зачем ты это сделала? — сурово допытывается Вадим. — Чтобы не ходить в школу? Лиза, я не ожидал от тебя такого. А ну-ка, посмотри мне в глаза!
Из-под одеяла слышны всхлипы. Вадим стягивает с Лизы одеяло. Она плачет, уткнувшись лицом в подушку.
— Если мама меня бросит, я не буду жить…
— Лиза! — Вадим встряхивает её за плечи, поднимает и прижимает к себе. — Что ты такое говоришь, родная! Не смей так говорить, даже не смей думать! А как же я, ты подумала обо мне? Ведь если с тобой что-нибудь случится, я этого не вынесу. Ты у меня единственная девочка, ты — всё, что у меня есть на этом свете. Не смей такое говорить, Лиза.
Ехать мне домой или подождать ещё? До Нового года шестнадцать дней.
Я звоню домой.
— Да, — раздаётся в трубке Ванин голос.
У меня сжимается горло, мне трудно говорить, но я всё-таки говорю:
— Привет, Ванюша. Это мама…
Леденящая душу пауза.
— Где ты?
— Я в другом городе, сынок. У меня всё в порядке.
— Ты ещё не закончила то дело?
— Ванечка, мне нужно задержаться здесь ещё на какое-то время. Как вы там? Папа сильно волнуется?
— Он хочет начать тебя искать.
— Ваня, скажи ему, пожалуйста, что искать меня не надо.
— У тебя правда всё нормально?
— Да, всё хорошо, я жива и здорова.
— Во что ты там одета? Все твои тёплые вещи остались дома.
— Ванюшка, солнце моё, не переживай… Скажи, Маша дома?
— Да, она здесь.
— Позови её, пожалуйста.
— Сейчас.
Проходит минута, и в трубке снова раздаётся голос Вани:
— Она не хочет подходить.
— Почему?
— Я ей сказал, что это ты, и она велела передать, что её нет дома.
— Ну, скажи хотя бы, как она там? Как себя чувствует?
— У неё всё нормально. Она ходит в школу.
— Что вы там кушаете? Кто вас отвозит в школу?
— Едим мы нормально, иногда папа сам готовит, а иногда мы едим в ресторане. Я обедаю в столовой. В школу нас возит шофёр дядя Андрей. Папа нанял его, чтобы он возил нас. Ты вернёшься на Новый год?
— Я не знаю, сынок… Понимаешь, тут есть одна хорошая девочка. Если я уйду, ей будет очень плохо без меня. Я пока не могу уйти. Я по вас очень скучаю, помню вас и очень люблю. Не сомневайтесь. А папе прямо так и передай, что маму искать не нужно, у неё всё хорошо. То, что я здесь, — это так надо.
Это первый Новый год, который я встречаю не дома. Незадолго до полуночи я звоню домой, но не могу дозвониться: телефон то занят, то никто не подходит. Я оставляю короткое сообщение на автоответчике:
— Дорогие мои Ваня, Машенька, Эдик. Я поздравляю вас с Новым годом. Простите, что меня нет с вами. Но в моих мыслях я с вами, я желаю вам счастья, тепла, спокойствия. Пусть у вас всё будет хорошо. У меня тоже всё хорошо. Не волнуйтесь обо мне. Машенька, прости меня за всё, что я сделала не так. Я тебя очень люблю. Я всегда думаю о тебе. Всего вам хорошего, целую вас.
Кажется, это послание очень похоже на открытку Алисы.
Лиза счастлива. У неё зимние каникулы, и она не отходит от меня ни на шаг, всюду бегает за мной хвостиком. Нет смысла отрицать: я люблю её, я не в силах с ней расстаться.
В рождественскую ночь валит такой густой снег, что не видно ничего вокруг дома. Лиза давно спит, а мы с Вадимом сидим в гостиной. Мигают цветные лампочки на ёлке, в доме тихо.
— Спасибо вам за эти праздники, — говорит Вадим.
На его голове — цветные отблески елочной гирлянды.
— По-моему, «вы» звучит как-то глупо, — говорю я. — Мы уже столько времени живём под одной крышей, а всё ещё выкаем друг другу.
Вадим улыбается.
— Что же вы предлагаете?
— Давайте перейдём на «ты».
— Вот так сразу и перейдём?
— Ну, давайте выпьем на брудершафт. После этого ритуала уж точно переходят на «ты».
Вадим приносит два бокала охлаждённого шампанского. Я встаю, беру один, и мы, соединив кольцом руки, пьём на брудершафт.
— Ну вот, теперь можно говорить друг другу «ты».
— Ещё нет, — улыбается Вадим. — Теперь надо поцеловаться. Только после этого будет можно.
Его губы тянутся ко мне. Сначала — тёплое осторожное прикосновение, как бы примеряясь, а потом — мокрая, щекотная и чуть шершавая ласка: поцелуй вдовца.
— Вот теперь можно на «ты». Ты останешься с нами, Натэлла? Ты нужна Лизке.
— А тебе?
Его губы снова приближаются.
— И мне тоже.
В клубе «Атлантида» аншлаг: сегодня выступает Йоко с новым номером. Она в ковбойской шляпе, и на ней грязно-кофейный облегающий костюм с бахромой, едва прикрывающий её стройное и гибкое, как лиана, тело. Она соблазнительно вращает лассо то вокруг себя, то над головой, то стоя посередине петли. Сверкают стразы, пляшет бахрома, а чёрный шёлк её волос живёт какой-то своей жизнью: то струится водопадом вниз, то взлетает выше плеч, то метёт кончиками подиум.
Я сажусь к бару и заказываю стакан пива. Я не могу оторвать взгляда от извивающейся на подиуме фигуры Йоко. Она дразнит разгорячённых зрителей своим задом, обтянутым чёрными кожаными трусиками с заклёпками, слышится возбуждённый мужской рык, и мне становится немного страшно за неё: что если эта исходящая похотью толпа бросится на неё? Но нет, ничего такого не происходит — все только завороженно глазеют и пускают слюни.
Номер завершается эффектно и неожиданно: петля лассо взвивается над головами зрителей, и один счастливчик оказывается заарканенным. Ему выпадает особая честь: ему дозволено дотронуться до Йоко. Я спрашиваю у бармена:
— А как пройти к менеджеру клуба?
Я на всякий случай справляюсь, как менеджер выглядит — во избежание путаницы, и мне дают его особую примету: он лысый. А ещё я узнаю его имя: Феликс.
Кабинет менеджера находится на втором этаже. Дверь прикрыта неплотно, и слышны мужские голоса и смех: рассказывается сальный анекдот. Я осторожно приоткрываю дверь пошире и заглядываю.
То, что я там вижу, называется «найди Феликса»: в сумрачно освещённом, с тёмными стенами и полном табачного дыма кабинете собралось трое лысых. Они расположились вокруг невысокого стеклянного столика, на котором красуется початая бутылка виски с хороводом стаканов, блюдце с тонко нарезанным лимоном, пепельница, полная окурков, и нарезка ветчины. Двое, в костюмах, развалились на светло-бежевом диванчике, а третий, в облегающей футболке защитного цвета и белых джинсах, сидит в кресле, закинув ногу на ногу — его щиколотка лежит на колене, и виден сапог из змеиной кожи с цепочкой вокруг пятки. Все трое не обременены шевелюрой: у двоих на диванчике черепа покрыты двухмиллиметровой щетиной, а у типа в сапогах из змеиной кожи голова гладко выбритая, голубоватая. Ещё на его лице красуются узкие прямоугольные очки и маленькая тёмная бородка, а его верхняя губа бритая. В глубине кабинета стоит стол с кожаным креслом и компьютером, но за ним никто не сидит. Кто же Феликс? Они все лысые! Приглядевшись, я замечаю, что двое на диванчике — близнецы, они и ржут одинаковыми голосами. Мне почему-то кажется, что Феликс одним из них быть не может, и я, глядя на субъекта с бородкой и в очках, говорю: