— Господи, Машенька, что ты такое говоришь! Ты поправишься, доктор Жданова сделает тебе новое тело. Максимум, что ты пропустишь в школе, это сентябрь. Но ты нагонишь, ты же умница.
Её пальцы ещё пару раз шевелятся в моей руке, но она больше не в силах поднимать веки. Они опускаются и больше не поднимаются.
Полночи я не смыкаю глаз: я всё прислушиваюсь, дышит ли она. Она дышит еле слышно, и мне то и дело чудится, что она перестала дышать. Я склоняю ухо к её лицу, вслушиваюсь. Дышит. Я облегчённо откидываюсь на спинку надувного кресла. Прошлую ночь я тоже не спала, и сейчас я чувствую безмерную усталость. Глаза горят, мне хочется их закрыть. Болит всё тело. Я выключаю сиреневую лампу, в последний раз удостоверяюсь, что Маша дышит, и закрываю глаза.
— Просыпаемся, глазки открываем, — раздаётся молодой, бодрый и ласковый голос, очень похожий на голос доктора Ждановой. — Пора вставать, уже утро!
Это Элла. Склонившись над Машей, она гладит её затянутую косынкой голову и щекочет под подбородком. Приподняв голову, Маша озирается, ища взглядом меня.
— Мама…
— Мама тоже просыпается, — говорит Элла весело.
Семь утра. Всё тело затекло и болит, как будто я спала не в надувном кресле, а на твёрдой земле. Кряхтя, я приподнимаюсь. В ушах звенит, голова пустая и кружится, слабость: я жутко не выспалась.
— Завтракать будете? — осведомляется Элла.
— Нет… Нет, спасибо, — бормочу я. — Я бы только чего-нибудь выпила.
— Чай, кофе, вода?
— Лучше кофе. Чёрный. Покрепче и сладкий.
— Одну минуту. Машенька, открой ротик.
Элла кладёт Маше в рот капсулу и уходит.
Я изо всех сил стараюсь проснуться и взбодриться. Остался всего час, а потом — три долгих месяца разлуки. Элла приносит крепкий сладкий кофе, белую спецодежду, обувь и шапочку.
— Если пойдёте в операционную, наденьте это.
Я киваю и отпиваю глоток кофе. Кофе так себе, но сейчас это неважно.
— Мама, я хочу пить, — шепчет Маша.
— Нельзя, моё солнышко. Перед операцией нельзя ни есть, ни пить.
Чтобы не мучить её, я выхожу из палаты и допиваю кофе в коридоре. Смотрю, не идёт ли Эдик. Его пока не видно.
Возвращаюсь в палату, переодеваюсь. Маша сидит в постели, смотрит на меня, а потом протягивает ко мне руки:
— Мамочка, я тебя очень люблю.
Глаза у неё какие-то странные, как будто пьяные. Капсула, догадываюсь я. Модулятор эмоций — так, кажется, это называется. Я присаживаюсь на край постели и обнимаю Машу, а она тянется ко мне губами. Я целую её, и она просит спеть «Аквамарины». Я пою, она мне подпевает, и после каждого куплета и припева мы чмокаемся.
— А я совсем не боюсь, мама, — говорит она.
— Правильно, и не надо, — отвечаю я. — Больно совсем не будет. Ты просто заснёшь, а когда проснёшься, всё будет уже хорошо. Ты будешь здорова.
Эдика всё нет. Без десяти восемь в палату входит Элла. У меня мурашки, лёгкий холодок в животе и странная тягучая тоска.
— Уже пора?
— Да, пойдёмте.
Я поворачиваюсь к Маше.
— Машенька, нам пора.
Я поднимаю её невесомый хрупкий скелетик, она доверчиво обнимает меня за шею. Мы идём по пустому коридору, Эдика нет.
— А где папа? — спрашивает Маша.
— Я не знаю, наверно, сейчас придёт, — отвечаю я.
— А Ваня?
— Он в школе. Всё будет хорошо, родная. Когда ты проснёшься, все будут с тобой: и я, и папа, и Ваня.
В операционной по-прежнему куча приборов, два стола — с «аркой» и «гранатомётом», только рядом с «аркой» стоит новая установка, в которую вставлена ёмкость с сиреневым желе. Установка гудит, доктор Жданова стоит у пульта позади «арки», нажимая какие-то кнопки и поворачивая ручки.
— Доброе утро, — приветствует она нас. — Надеюсь, хорошо выспались?
— Да, доктор, спасибо, — отвечаю я. — Мне укладывать Машу?
— Да, кладите её на стол.
Я опускаю Машу на стол у «арки», Элла снимает с её головы косынку. Красные огоньки «арки» отбрасывают красную полоску света на лицо Маши на уровне глаз.
— Сейчас тебе очень сильно захочется спать, Машенька, — предупреждаю я. — Ты этому не сопротивляйся, закрывай глазки и спи. А когда ты проснёшься, ты будешь уже вон на том столе. — Я показываю на соседний стол под «гранатомётом». — Я правильно говорю, доктор?
— Да, всё правильно, — отзывается доктор Жданова из-за пульта. — Больно не будет, деточка. Ничего не бойся.
— А я и не боюсь, — отвечает Маша.
— Ну и молодец.
На часах в операционной без трёх минут восемь. Эдик так и не появился.
Красная полоска на лице Маши становится ярче, к гудению установки добавляется чуть слышное жужжание, а ёмкость с сиреневым желе начинает вращаться. Она вращается всё быстрее и быстрее, и вокруг её основания и верха пульсируют полоски сиреневатых огоньков. Я прижимаю к губам пальцы Маши.
— Я с тобой, родная.
Её глаза закатываются под верхние веки. Стол, на котором она лежит, медленно двигается, и красная полоска плавно, сантиметр за сантиметром смещается от её глаз вверх по лбу. В быстро вращающемся сиреневом желе мерцает вихрь светло-голубых искорок.
— Идёт запись на кристалл, — говорит доктор Жданова. — Всё хорошо, всё идёт как надо.
Красная полоска достигает макушки и исчезает за ней. Вращение ёмкости с сиреневым желе замедляется, вихрь искорок растворяется в сиреневой толще.
— Запись завершена успешно. Программа контроля никаких ошибок и сбоев не выявила.
У Маши из-под век видны только белки глаз, из угла приоткрытого рта течёт слюна. Доктор Жданова выключает установку, и становится тихо. Рука Маши мягкая и безвольная в моей руке. Элла берёт меня сзади под локоть.
— Отойдите в сторонку.
Я пячусь на ватных ногах от стола, рука Эллы — на моём локте. Доктор Жданова, взглянув мне в лицо, озабоченно замечает:
— Элла, будь начеку и страхуй. А то она у нас что-то бледная.
Рука Эллы крепко обхватывает меня за талию. Дверь операционной открывается, появляются два крепких мужчины в белой спецодежде, с каталкой, на которой расстелен прямоугольный кусок серебристой ткани, похожей на тонкую фольгу. Санитары перекладывают Машу со стола на каталку. Я вижу, как они своими могучими мускулистыми руками берут её хрупкое иссохшее тельце: один за ноги, другой под плечи. Уложив, они берутся за свисающие концы серебристой ткани и укрывают ею Машу с головой. Пол уплывает из-под меня, рука Эллы обнимает меня крепче.
— Мама, помоги, я не удержу её.
Одна моя рука лежит на плечах Эллы, другая — на плечах доктора Ждановой. Они обе поддерживают меня за талию. У них одинаковые лица, только доктор Жданова чуть старше. Нет, дочь не может быть настолько похожа на мать, а сестра-близнец не может быть другого возраста. До меня вдруг доходит: Элла никакая не дочь доктора Ждановой, она её клон. Странно, почему я раньше этого не заметила?
— Ну, как? Всё хорошо? Падать не собираетесь?
Они ведут меня из операционной. В коридоре — Эдик, он провожает растерянным взглядом каталку, увозимую двумя крепкими санитарами. Переведя взгляд на нас, он спрашивает:
— Уже… всё?
Доктор Жданова отвечает:
— Да, перенос на кристалл был осуществлён успешно. Всё хорошо.
Он опоздал на десять минут. Его задержала Лариса: её опять тошнило.
Я снимаю со стены палаты плакат, сворачиваю его. Эдик рассматривает вкладыш диска, читает:
— «Я выражаю благодарность всем людям, без которых этот альбом не появился бы на свет: Эрнестасу Платанасу, Наталье Рейнталь, Сергею Банникову…» Гм, а это что? «Особую благодарность я хочу выразить Вадиму Дорошеву — не только за его работу, но и за его безграничное терпение, каждодневную поддержку и тепло…» Гм, тепло. Кажется, ты зря времени не теряла.
— Как и ты, — говорю я. — Так что там насчёт развода?
Он смотрит на меня удивлённо.
— Откуда ты знаешь?
Я усмехаюсь.
— Твоей возлюбленной не терпелось сообщить мне это радостное известие.
Эдик морщится, смущённо кряхтит.
— Извини, Натэлла. Я сам хотел поговорить с тобой, всё обсудить… Мы бы так не спешили, если бы Лариса не была в положении. Согласись, играть свадьбу с большим животом — как-то не очень удобно.
— Можно сыграть её и после рождения малыша, — говорю я. — Думаю, ничего страшного в этом нет.
— Ларисе хочется, чтобы ребёнок был рождён в законном браке, — отвечает Эдик. — Я уже, в принципе, всё разузнал. Есть возможность оформить развод быстрее, чем это обычно делается. Насчёт имущества, я думаю, мы договоримся. Тебя устроит денежная компенсация?
— Не волнуйся, ничего отсуживать у тебя не собираюсь, — усмехаюсь я. — И никаких компенсаций от тебя мне не нужно. Ты и так влез в большие траты, разве я не понимаю? А за меня не беспокойся, я теперь материально ни от кого не завишу. Наживу себе новое имущество.
Эдик сидит на краю застеленной кровати, на которой ещё час назад лежала Маша, теребит в руках наушники от её плеера. В уголках его губ — усмешка.
— Я очень ценю твоё великодушие, Натэлла… Даже не ожидал. Вообще-то, так обычно уходит мужчина.
— Какая разница? Мы с тобой два взрослых, материально независимых человека, зачем нам какие-то склоки из-за денег и вещей? Это напрасная трата нервов и времени. Лучше давай решим насчёт детей.
Между бровей Эдика пролегает складка, он смотрит в пол, избегая моего прямого взгляда.
— Сразу хочу обозначить свою позицию… Детей я люблю и не хочу с ними расставаться. Я их отец.
— А я их мать.
Он поднимает на меня взгляд — холодный, насмешливый, чужой.
— Хороша мать… Сбежала от своих детей.
Да, он знает, куда бить, но я больше не прежняя мягкотелая Натэллочка. Я могу и напрячь пресс.
— Я бы не стала называть это бегством. Давай вспомним, кто первый предложил, чтобы я пожила отдельно. Именно с этого всё началось. Кто попросил, чтобы я дала вам вздохнуть? Что ж, я исполнила эту просьбу. Нет, я не хочу сваливать всё на тебя, Эдик. Может быть, и я в чём-то не права. Может быть, мне не стоило сдаваться так быстро, может быть, нужно было продолжать завоёвывать сердце Маши. Может быть, постепенно мне это и удалось бы. Но в тот момент… Ты сам помнишь, как всё было. У неё произошёл нервный срыв. Я растерялась. Я подумала: может быть, мне действительно лучше уйти? Не давить на неё, если она не хочет меня видеть? Если от одного моего вида она бьётся в истерике, то зачем мне навязывать ей своё общество? Ничем хорошим это не кончилось бы… По крайней мере, тогда я так думала. Может быть, тогда я была не способна рассуждать трезво и хладнокровно. Я и сейчас не всё могу объяснить относительно того, почему я поступала так, а не иначе. Я звонила домой, Эдик, но так и не услышала, что меня определённо ждут и хотят моего возвращения. Кроме того, было ещё кое-что, что удерживало меня…