– Ладно, давай подождем, – наконец сказал он. – Скоро она явится.
– Сэмма, – добавил я.
– Сэмма, – согласился Дроб. – Или владелица этого добра.
В доме была лестница, в которой не хватало ступеней, так что ты мог лежать на животе и смотреть вниз на улицу, наблюдать, как женщина погоняет осла, запряженного в большую машину.
– Ты хотел знать, кто здесь сейчас живет? – спросил Дроб. – Странница. Я ее встречал.
– Где?
– На улицах. Она гостья. В доме я ее не видел, но она сказала, что остановилась здесь и это ее вещи. – Он указал на бумаги. – У нее был босс, но все испортилось. Он считал, что помогает ей, а сам толком ее не знал. И он не знает, что она здесь, наблюдает. Он спас ее от чего-то дурного, прошло много лет, и она вроде как была ему обязана, так она сказала. И долгое время все шло хорошо, пока кое-что не случилось, пока она не прочла все бумаги и не осознала, что все не так.
Я не поспевал за его речью и сомневаюсь, что Дроб сам понимал все, что говорит, скорее, пытался в точности повторить чужую кляузу. Кто бы здесь ни ночевал, декламировал Дроб, эта женщина пыталась кого-то найти. Не своего босса, нет, но того, кто за ним следит, кого-то с реальной властью. Чтобы передать ему доказательства преступления.
– Она могла читать инструкции. – Дроб тряхнул все еще зажатым в руке конвертом.
По его словам, этот человек с властью указывал на места, о которых Дроб пытался меня предупредить.
– В нашу сторону, – сказал Дроб. – Они идут, чтобы считать.
У меня в кармане завалялся мел, и я дал ему кусочек. Сжимая в левой руке бумагу с красной окантовкой, правой Дроб нарисовал лягушек в домах и людей с крыльями. Я нарисовал отцовские ключи, наш дом и отдельно – себя. Дождь прекратился.
– Сэмма что-нибудь придумает. Мы должны увести тебя отсюда.
Но я хотел остаться с Сэммой и Дробом в их доме на мосту.
Я проголодался, но сидел и тихонько наблюдал, как мужчины и женщины с южной стороны пьют из фляг.
– Насчет ящерицы, – вдруг зашептал Дроб, испугав меня. – Их кладут в бутылку совсем крохотными или даже еще не вылупившимися из яйца. Постоянно дают еду и воду и осторожно вытряхивают из бутылки дерьмо, и ящерица растет внутри, пока не становится слишком большой, чтобы выбраться.
Я уставился на него, но Дроб отвернулся.
– Я видел, как то же самое проделывают с рыбой. Наполни бутылку водой и брось туда малька. И слышал про такого зайца, но никогда не видел. Заяц в бутылке. – Наконец он посмотрел на меня. – Рот закрой.
Он не грубил, просто поддразнивал. Я чувствовал, как проясняется в голове.
А потом мы застыли, услышав скрежет и шелест металла, и выбежали на небольшой балкон в главной комнате. В самом ее центре, спиной к нам и лицом к сцене, стояла Сэмма с сумками в руках.
– Привет, – окликнул Дроб.
Но прежде чем она обернулась, кто-то другой крикнул: «Стоп!» И из тени вышел мужчина.
Опять мойщик окон с лентой власти. На один ужасный миг я решил, что это Сэмма его привела, но затем увидел ее ошеломленное лицо и понял, что он просто тайком за ней проследил.
За мойщиком явились еще двое: один из мясников в черном халате с кровавыми пятнами и полицейский. Настоящий полицейский с побережья.
Прежде я его не встречал. Молодой, толстый, с длинными волосами и в очках. Форма потертая, но полноценная: я разглядел официальный сигил на груди. На правом бедре висел пистолет. Сюда полицейского привел обход – настал черед нашего города.
– Вам, что ли, заняться больше нечем? – сумела выдавить Сэмма, когда мужчины приблизились.
На меня она смотрела с тоской.
– Я же говорил, – заявил мясник. – Говорил же, что видел его!
– Мальчик, – позвал мойщик окон, – ты что творишь?
– Говорил же, что если проследишь за ней, то сразу его отыщешь!
Дроб и Сэмма настаивали, чтобы я остался с ними, но полицейский нетерпеливым жестом велел мне подойти. Затем Дроб начал вопить о моем отце, о том, как ужасно возвращать меня к нему, и мойщик окон, рассердившись, ринулся за мной по лестнице. Тогда Дроб закричал, что ему уже все равно, что он сбежит, уедет и своего приятеля из дома ключника прихватит, мол, они покончили с этим городом. Он орал так громко, что Сэмма бросила вещи, которые собирала для моего побега, и поспешила его успокоить. Зная, что беспризорникам лишь милостиво позволяют занимать дома на мосту и что кое-кто может быстро позабыть о всяком снисхождении, Сэмма и угомонившийся Дроб, раздираемые внутренними протестами, все же позволили мужчинам меня увести.
Школу превратили во временный штаб, и там нас поджидало еще три штатных полицейских в форме. Они что-то раздраженно бурчали друг другу, а меня игнорировали – все, кроме самого огромного. Он меня избил. Атаковал быстро и спокойно, попутно бесстрастно объясняя, мол, это наказание за неповиновение закону, который ясно дал понять, что я принадлежу отцу.
Тогда меня впервые ударил взрослый.
Мойщик окон с каждым замахом морщился. И оттого, что даже такой, как он, считал кару несправедливой, мне становилось одновременно лучше и хуже. Он не вмешивался.
Закончив, полицейский приказал мне ждать, пока он обсудит документы и планы с коллегами. Я надеялся, что придет охотник. И представлял, как он пробирается сквозь заросли в предгорьях. Я думал о нем так часто, словно охотник все время был рядом, с искорками в глазах, обещающий проведать меня по возвращении.
Отцу весточку послали только днем, и он пришел меня забрать.
Услышав шум, я испуганно поднял покрасневшие глаза и увидел в дверях школьного кабинета отца в окружении людей с лентами временной власти – незнакомых мне мужчины и женщины – и двух гостей в униформе. Отец принес хлеб. На лице его читалось беспокойство.
– Мальчик. – Он шагнул вперед, но, разглядев меня, замер и обернулся к полицейским: – Кто из вас это сделал?
Я никогда не слышал, чтобы отец так кричал. Он отшвырнул хлеб, и тот отскочил в мой угол.
– Я вас убью, если еще раз тронете моего мальчика! – вопил отец. – Я вас убью!
Полицейские ошеломленно моргнули и переглянулись.
– Это все мостовые крысы, с которыми он сбежал, – соврал мойщик окон. – Они сцепились. Мы его и пальцем не тронули.
– Расслабься, приятель, – сказал тот, кто меня избил. – Забирай своего проклятого мальчишку домой.
Отец на него оскалился. И я видел, как он берет себя в руки, чтобы повернуться ко мне уже спокойным.
– Из-за них я погубил твой завтрак, – улыбнулся он. – Достану другой. Идем. – Отец протянул руку. – Пора домой.
Ставни были подняты, магазины открыты, дороги заполнены. Мужчины и женщины сметали пыль. Последние пару часов того дня отец водил меня по улицам, по битком забитой площади, и я заметил Дроба, Сэмму и остальных. Будто бы совершенно случайно они выстроились у стены в поле моего зрения. Отец тоже их увидел и равнодушным жестом велел держаться подальше.
Пока ты пялился на ребят, он крепко сжимал твою руку. А потом потащил тебя через площадь, распугивая жадных птиц.
Люди наблюдали за ним. Отец подошел к булочнице и попросил буханку хлеба, но та покачала головой:
– Хлеба нет, – и отвернулась.
За торговым оконцем виднелись горы хлеба.
Отец направился к мужчине, что жарил мясо на шампурах над большой металлической чашей, но при нашем приближении тот тоже покачал головой и вытянул руку над едой, защищая ее, будто ребенка.
Отца отказались обслуживать все торговцы. Они собирались в группы и смотрели на нас безжалостно и непреклонно – как на него, так и на меня. Не знаю, как отца, но даже сквозь боль от ударов полицейского меня уязвило их оскорбительное пренебрежение. Наверное, это означало, что мне поверили, но все равно было стыдно.
Сэмма и банда следили за мной, а я за ними. Они наблюдали, как хозяева лавок один за другим отказывали моему отцу, а все покупатели скрещивали руки и молчали, пока он не уводил меня дальше.
«А как же я? – билась в голове мысль. – Вы можете меня забрать? Пожалуйста, позвольте мне остаться здесь». Но закон гласил, что я принадлежу отцу, а закон в этом городе уважали и боялись.
Отец никого не смутил своими прямыми взглядами, но и сам не поник под всеобщим неодобрением.
Он оценивающе посмотрел на небо:
– Перехватишь что-нибудь дома. Там есть еда. Добрая долгая прогулка только на пользу аппетиту.
Когда отец увел меня с площади к окраинам, мне помахал Дроб. Он казался напряженным и на вершину холма за пределами города смотрел все с тем же безмерным, неистовым пылом, но все же сумел поймать мой взгляд и, как и раньше, жестом велел ждать. Он выглядел так, будто собирался поохотиться.
Мы миновали последний поворот в предгорье и оставили позади главную улицу. А я все оборачивался, лишь бы напоследок хоть мельком увидеть мост через овраг и выстроившихся на перилах ранних ловцов, готовых к первым летучим мышам. Отец опустился передо мной на колени.
– Хватит. – Он мягко сжал мою руку и заставил смотреть на него, пока под моими ногами хрустели камни, а воздух становился все тоньше. – Хватит. Дни выдались ужасные, я знаю. И знаю, что ты был напуган, не понимал, что произошло и что делать. Я тебя не виню. Я все понимаю. Но пора это прекратить. Больше никаких побегов. Никаких пряток в городе. Или где угодно еще. Хорошо? Ты меня понял?
Он вновь сжимал мою руку, пока я не ответил:
– Да.
– Отлично. Нас осталось только двое, и мы нужны друг другу. – Мы должны заботиться друг о друге, верно? Так что… Мы научимся. Больше никаких побегов. Договорились. Если ты снова сбежишь, мне придется идти тебя искать, и я буду зол и расстроен. А теперь иди ешь. Эти городские ублюдки…
Отец осекся. Будто я уже не слышал от беспризорников все слова, которые он мог бы произнести. Будто я не читал их прежде в книгах, которые давала мне мама.