*! – честно воскликнул сорбоннский естествовед Дюбуá-Реймон на международном съезде в 1883 г. в Париже, после чего был многими сделан вывод: la science est banquerotte**!.. И это сущая правда для всех времен. Не в книгах, в учености, в схоластической логике и гармонии мысли – откровение Божественной мудрости, а в «сердце» (в библейском и в святоотеческом смысле) человека. Сердцем человек, ничего не зная умом, знает решительно все, что ему нужно: о Боге, о себе и о всем в мире. И это знание удивительно тожественно с Евангелием. И хотелось бы как-нибудь переделать это евангельское зеркало, да ничего, ни у кого (ни у Гете, ни у Ницше, ни у Достоевского, ни у Розанова) не выходит. Простецки сидит в этом комаре-человенке, в его совести, в одной невидимой точечке, весь Сам Бесконечный Бог, сидит и непобедимо вещает чистейшую, беспримесную, абсолютную истину, не теоретическую, конечно (не эллинско-философскую ἀλήθειαν), а сóвестную, жизненно-путеводную, практическую – библейско-семитическую эмунá (это «вера» Авраамова, «единоспасающая» по апостолу Павлу!). Всякому младенцу она ясна и даже яснее, чем запутавшимся в мудростях человеческих, «только человеческих». «Если не умалитесь, как дети, не войдете в Царствие Божие»450.
Но невозможно сберечь это «младенчество веры» вне сгущенной атмосферы церковной аскезы. Чтобы спастись от разложения мировой «басурманщиной» нашей культуры, я не знаю иного средства, как ежедневные омовения свежей водицей веры из рукомойничка алтарного, богослужебного. Попробуйте при 0°– температуре провести ночь на дворе в комнатной одежде – мука, простуда и смерть. Как же мы безумствуем, тратя без счета всю теплоту своей совести на морозе безверной, безбожной жизни, не согреваясь нигде? Как еще все не задохлись от грязи и уныния?! Восполнять надо нашу скудость топливом, грением извне. Иначе – холод окоченения и могилы. Ведь все вещи – и чернильница, и лампа, и бумага, и газеты, и шум с улицы – все, все глядят на нас атеистическими глазами. Вот, мол, мы таковы, и больше ничего нет:
А живые воробушки – другое дело. Каждый своим милым пушистым личиком, вечно трусливым взглядом говорит о чуде, превосходящем всю премудрость всех веков человечества. Ни одного его перышка (живого) не создадут никогда лаборатории всего мира. Он – маленький – неотразимое, именно осязаемое чудо бытия Творца, Которому он безвопросно повинуется, питаясь, рождая и умирая. И мы по телу не больше его и такая же дешевка для природы, как триллионы опавших на зиму листьев: весной народится еще больше и лучше. Но по духу и воробей чудо из чудес, а особенно чудесно наше сознание и осознание нашего сознания. Нельзя надивиться этому страшному чуду, страшному по ответственности: как мне расплатиться за эту незаслуженную честь – быть «современником» Бога, соучастником в чуде Его вечной жизни (даже и с воробьем за компанию!..). Декарт мало сказал: Cogito, ergo sum*. Больше! Cogito, ergo Deus est**. Ведь не сам же я (как и воробей) дал себе это достоинство сознания. А это Его стихия. Я погружен в Его бытие (да и воробушек со мной – мой младший современник по чуду бытия) хотя бы на одну секунду. Мы не благодарны за эту честь. Ведь никаких «правов» на нее по своему существенному ничтожеству, как дети небытия и смерти, мы не имеем. Нам дано почти искушение честью божественного чуда бытия, а мы еще куражимся и от первой зубной боли «билет почтительнейше возвращаем». А Отец-то все блудным сынам прощает да прощает, а мы капризим да капризим. Он знает, что это от непонимания и потому прощает, ибо дать этого понимания не может. Это «выше нашего лба». Сократ догадывался, что он, наконец, «узнал, что он ничего не знает». А мы все добиваемся «знать», не доросли до Сократа. Да, от этих претензий «знать»: почему есть грех, зло? как может быть это искуплено?? и т. д. – надо раз навсегда отказаться, а не просто трусливо бегать «в молитву» или «в умственное богословие» – в Несмелова452, Соловьева453, Тареева454, Светлова455, Макария456, Антония457, тем более – в свв. отцов, для нас часто непостижимо детски звучащих. Это все какая-то умственная холодильня и сушильня. Дань этому умственному желудку отдавать Бог-Творец повелел: дал кишку и дал мозг – изволь за ними смиренно, рабски ухаживать, как крепостной слуга – воют от голода и бьют тебя за некормежку. Но главного и единого на потребу они не знают. Главное открывается «сердцу», когда познана ограниченная суета «ума». Молитва не бегство от себя, а бегство только от демонической гордыни, от диктатуры ума. Диктатура всегда неблагородна, всегда отдает хамством. Каюсь, я в главных догматах не вижу той, якобы «разумности» (логической, мозговой, философской, «научной» и т. д.), какую напускают на себя наши (имитирующие античных и младенчествующих свв. отцов) архиереи, профессора и просто балаболки-миссионеры. Все догматы – «абсурдны» (Credo, quia absurdum! – восклицал латински, юридически мыслящий Тертуллиан458) для ratio*. Но в лоне матери-церкви с Живым Христом и всем океаном многотысячелетней святости, благоуханием вечной красоты хвалений, воздыханий, восторгов и утоляющих утешений, каких нигде в мире больше не найти, незнание, глупость нашего ума просто забываются. Тут не до него: «отвяжись ты, вечный нытик!» – «нам хорошо здесь быть», как Петру на Фаворе459. И в свете фаворском все так «всеблаженно», что кажется даже, что и «все понятно», ибо ум молчит, не функционирует, не отравляет существования. Это просто «блаженство бытия», «возвращенный рай», все «так хорошо, что лучше и не надобно». Вопросы не «решены», а просто уснули, неинтересны. Смешно читать том в тысячу страниц о вкусных вещах, когда просто вкушаешь одну вещь за другой. И сыт по горло, и рад как ребенок. Может быть, это юродство, может быть, это «падение» с какой-то мнимой мирской высоты, но это самоочевидное, осязательное религиозное счастье. Его ни на что не променяешь. «Прииди и виждь!»460 Я это называю «христианским легкомыслием». И уже не каюсь в нем, а боюсь, как бы Бог не наказал, не отнял его.
18. XI. Четверг
Все эти дни – из-за академической поденщины – некогда было вернуться к письму. И я уже не возвращаюсь к прерванному.
Просто откликаюсь за Ваши «малые» вопросы. Может быть, уже месяц тому назад у нас была Юлия Александровна с Иваном Ивановичем. Явно, что она вывезла его в город по его запросу. Он довольно мечтательно просил меня выдать от Академии свидетельство о его студенчестве, потому что он хочет быть учителем и даже «законоучителем» молодежи и ему нужно некое «дипломирование». Я разочаровал его тем, что уже лет 15 тому назад (по поводу некоторых злоупотреблений подобными свидетельствами двух юношей в Америке) у нас постановлено выдавать свидетельства и дипломы только окончившим (а не исключенным за «бездействие»). Иван Иванович был возбужденно разговорчив, маниакально-патриотичен в тонах сумбурно-советского патриотизма. Конечно, впечатление печальное. Казалось бы, сидение в деревне, на лоне природы, без людей и нервирующего города ему полезнее. О квартире на Буало мы ничего не знаем. Павла Полиевктовна написала Юлии Александровне о Ваших вопросах, чтобы она Вам ответила.
Из Вашей 2000-страничной корректуры видно, что что-то большое издается. Радуйтесь. Жизнь свое возьмет. Ничто не в силах отнять Ваше место в русской литературе. Мое давнее еретическое мнение, что очень живучими будут, между прочим, Ваши «Росстани». Это художественная страничка неповторимого русского быта. И секрет еще в том, что «за сердце хватает», как «Барышня-крестьянка», как «Капитанская дочка», «Дворянское гнездо», «Детство. Отрочество. Юность»… – цепочка классическая.
Утешайтесь все-таки тем, что Вы в Швейцарии, вне французского пекла, на случай неизбежной, хотя, может быть, и не близкой войны. Франко, наряду со своей Испанией, считает и Швейцарию бастионом против красного потопа. И он прав. Прав и в том, что швейцарец легкомысленно не понимает ни опасности, ни своей ответственности.
Крепитесь, лечитесь, отдыхайте на маленьких радостях: сна, пищи, солнечных дней и т. д.
Дай Бог здоровья. Сердечно Ваши А. и П. Карташевы
25/12. IX. 48. Канун кануна Воздвижения
Дорогой Иван Сергеевич!
С радостью и облегченным сердцем получили Ваше письмо от 12.IX. Слава Богу, Вы живы, здоровы и вне катастроф. Но… Ваше письмо – сплошной «плачь о погыбели земли русской»461. Эмоционально я быстро заражаюсь им. Это – «иконная» правда о невозвратно-минувшем лике Святой Руси. Свята элегия о нем. Но не должно быть уныния и отчаяния. Сила и задание Святой Руси не исчерпаны фактической историей и ее грехами. Святость в силах родить и новые, и в этом смысле иные, лики, на том же корню. То, чтó было, не повторяется. Вечно прекрасна «икона» гомеровской Эллады. Но никакие «Дафнис и Хлоя»462, никакие псевдоклассические декорации не воскресят уже этого, по воле Провидения минувшего, своего рода Ветхого Завета культуры: «Прейде сень законная, благодати пришедши»