– Пожалуйста, не надо! Не делайте этого!
Я понимал, что зря их уговариваю. Развернувшись, бросился к двери и стал бить в нее кулаками.
– Середит! Откройте дверь. Проклятье, откройте же эту чертову дверь!
Меня схватили за воротник и оттащили. Я закашлялся и чуть не упал.
– Не подпускайте его. Вперед.
Державший факел зарычал и шагнул к дому. Я тщетно пытался вырваться. Лопнул шов на рубахе, и я чуть не повалился в пространство между пламенем и дверью. Сильный запах масла ощущался на языке. Масло пропитало мои брюки, запачкало ладони; я мог вспыхнуть от малейшей искры. Пламя факела замелькало перед глазами: плюющееся, когтистое, языкастое.
Пятясь, я уперся в дверь. Идти было некуда.
Мужчина поднял факел, как посох, и, чуть наклонив, поднес к моему лицу. Затем опустил. Пламя трепыхалось, почти касаясь стены; оно было так близко, что я мог до него дотянуться.
– Нет.
Мой голос был чужим. Кровь поднялась и запела в висках, как полноводная бурлящая река, – так громко, что я перестал слышать свои мысли.
– Сделаешь это, и я прокляну тебя, – проговорил я, и во внезапно наступившей тишине мне почудилось, будто к моему голосу примешивается еще один, идущий из самих глубин моего существа. – Убьешь огнем – сам умрешь от огня. Будешь жечь ненавистью – сам сгоришь.
Никто не пошевелился.
– Сделайте это, и кровь с пеплом навек запятнают ваши души. Чего бы вы ни коснулись, все посереет и увянет. Кого бы вы ни коснулись, тот заболеет, лишится рассудка или умрет.
Послышался звук: далекий, слабый, словно что-то приближалось. Но голос не желал замолкать.
– Вы закончите свои дни всеми презираемые, одинокие, – продолжал я. – Вам не будет прощения.
Вокруг меня, как круги на воде, разливалась тишина, заглушая шипение ветра и глухой рокот пламени. Потом эту тишину разбил звук, похожий на шум листопада или треск рассохшегося дерева.
Мужчины неотрывно смотрели на меня. А я в свою очередь посмотрел в глаза каждому, но это был не я – сквозь меня смотрел кто-то другой, обладатель голоса.
Я поднял руку решительным жестом пророка.
– Ступайте.
Зачинщик заколебался. А тихий шорох, который я принял за шум листопада, усилился, превратился в барабанную дробь, затем в шипение и, наконец, в рев.
Дождь.
Он лился сплошной стеной, внезапный, как атака из засады.
Дождь ослепил меня, за считаные секунды промочил волосы и одежду до нитки. Ледяная вода бежала по затылку и прыснула из носа, когда я стал потрясенно отфыркиваться.
Мужчина сунул факел под крышу, но налетевший ветер плеснул на пламя дождем, и оно погасло.
Я наклонил голову, пытаясь отдышаться; струи дождя лупили меня нещадно. Раздались крики – несколько испуганных, сдавленных воплей – и звуки спотыкающихся шагов в темноте.
– Он вызвал дождь! К черту старуху, пошли отсюда… Колдун!
Вода застлала глаза, и я увидел лишь смутные тени, бежавшие прочь и исчезавшие во тьме, словно призраки. Они звали друг друга, откликались и чертыхались, спотыкались, падали и снова поднимались на ноги. Затем до меня донеслось далекое ржание лошадей, и шум стих.
Я промок насквозь. Болото за домом шипело и рокотало под струями дождя. Тростниковая крыша вела собственную песнь; ветер гудел в разбитом окне. Пахло глиной, камышами и талым снегом.
Меня пробрала дрожь, и я подался вперед, словно готовясь к схватке с невидимым противником. Справившись с ознобом, сморгнул воду с ресниц и сдул струйки дождя с верхней губы. Тьма рассеялась, предметы обрели дрожащие серебристые очертания: амбар, дорога, горизонт.
Я развернулся и заглянул в окно. Мне все еще было страшно поворачиваться спиной к бескрайней пустоте, где была дорога, хотя я слышал, как мужчины уехали. Волоски на шее встали дыбом.
– Середит? – тихо позвал я. – Никого нет. Впустите меня.
Видел ли я ее на самом деле или мой мозг вообразил, что призрачное пятно в темноте – это она? Протер глаза и попытался разглядеть контуры ее фигуры. Переплетчица никуда не делась: так и сидела на лестнице. Я попытался просунуть голову в окно, держась подальше от торчащих осколков.
– Середит, опасность миновала. Откройте.
Она не шевельнулась.
Не знаю, долго ли я там стоял, повторяя одно и то же, словно пытался приманить испуганное животное. Мой голос слился с шепотом дождя. От холода я впал в подобие полусна, где сам был и болотом и домом, но вместе с тем остался собой; я обратился в скользкое мокрое дерево, в вязкую глину… Когда наконец она отодвинула засов, я совсем задубел и не сразу смог пошевелиться.
– Ну заходи же, – произнесла Середит.
Прихрамывая, я зашел в дом и встал в коридоре. Вода текла с меня ручьем. Середит рылась в буфете; я слышал, как она несколько раз чиркнула спичкой, пытаясь зажечь лампу. Я подошел и тихонько отобрал у нее коробок. От моего прикосновения мы оба вздрогнули. На нее я осмелился взглянуть, лишь когда пламя разгорелось и я накрыл его стеклянным колпаком.
Она дрожала, волосы свалялись в колтуны, но по слабой улыбке я понял: старуха узнала меня.
– Середит…
– Знаю, сынок. Пойду-ка я прилягу, иначе ждет меня могила.
Я кивнул, хотя собирался сказать совсем другое.
– И ты тоже ложись, – сказала она и поспешно добавила: – Они точно уехали?
– Да.
– Вот и отлично.
Мы замолчали. Она глядела на лампу, и в мягком свете ее лицо казалось совсем юным. Наконец она произнесла:
– Спасибо, Эмметт.
Я не ответил.
– Если бы не ты, они бы спалили дом.
– Но почему вы…
– Когда они стали колотить в дверь, я очень испугалась. – Середит замолчала, шагнула к лестнице и обернулась. – Когда они пришли, мне снился сон… Я решила, что это крестоносцы. Последний крестовый поход закончился шестьдесят лет назад, но я помню, как они пришли за нами в прошлый раз. Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. И мой учитель…
– Крестовый поход?
– Неважно. Те дни давно в прошлом. Остались лишь шайки крестьян то тут, то там, которые ненавидят нас и готовы убить… – Она горько усмехнулась. Прежде я никогда не слышал, чтобы моя хозяйка говорила о крестьянах с таким презрением.
Тут что-то внутри меня щелкнуло.
– Но они не хотели нас убивать, – в раздумье проговорил я. – Они пришли сжечь дом.
Последовала пауза. Пламя затрепыхалось, и я не видел, изменилось ли ее лицо.
– Зачем вы заперлись в доме, Середит?
Она схватилась за перила и начала подниматься по лестнице.
– Середит, – мне так хотелось остановить ее, что у меня заныли руки, – вы же могли погибнуть. Я мог погибнуть, пытаясь вызволить вас из дома! Зачем вы заперлись?
– Из-за книг, – ответила она, повернувшись так резко, что я испугался, как бы она не упала. – А ты как думаешь? Книги должны быть в безопасности.
– Но…
– А если книги сгорят, вместе с ними сгорю и я. Понимаешь?
Я покачал головой.
Старуха долго и пристально смотрела на меня и, кажется, хотела добавить что-то еще. Но потом ее пробрала сильная дрожь, и ей пришлось крепче ухватиться за перила. Когда дрожь прошла, она выглядела смертельно усталой.
– Не сейчас, – хрипло выдохнула она, словно в легких у нее не осталось воздуха. – Доброй ночи.
Переплетчица поднялась по лестнице и скрылась в своей спальне. В разбитое окно лил дождь, барабаня по полу, но мне было все равно.
Голова кружилась от усталости, я закрыл глаза и увидел шипящее пламя, протягивающее ко мне свои когти. Шум дождя расслоился: вода глухо разбивалась о тростниковую крышу, свистел ветер, слышались человеческие голоса. Я знал, что они мне только чудятся, но различал отдельные слова, словно все, кого я когда-либо знал, окружили дом и хором взывали ко мне. «Мне надо отдохнуть», – сказал я себе, но спать не хотелось. Больше всего на свете я не хотел оставаться сейчас в одиночестве, но выбора у меня не было.
Нужно согреться… Будь рядом мама, она бы закутала меня в одеяло, обняла бы и грела, пока я не перестану дрожать, а потом напоила бы горячим чаем с бренди, уложила в постель и посидела бы рядом. Накатила знакомая тоска по дому; я пошел в мастерскую и растопил печь. На улице еще посветлело: трещинка между тучами и горизонтом окрасилась в более светлый оттенок серого, чем остальной мир. Я не успел заметить, как наступило утро.
И вдруг осознал, что спас Середит жизнь.
Я заварил чай и выпил его. Пламя, пляшущее перед глазами, стало прогорать. Голоса стихли, дождь почти прекратился. Щелкали и потрескивали дрова в печи, пахло теплым металлом. Я сел на пол, прислонился к шкафчику и вытянул ноги перед собой. С этого ракурса и в этом свете мастерская напоминала пещеру, загадочную и тревожную; винты и рукоятки прессов превратились в причудливые скалы. Тень резака на стене напоминала лицо. Я огляделся и на секунду преисполнился сильнейшей радости из-за того, что мне удалось все это спасти: мою мастерскую, мои вещи, мой дом.
И тут я заметил, что дверь в глубине мастерской приоткрыта.
Я моргнул. Сперва я решил, что это игра света, темная тень у порога. Поставив кружку с остывшим чаем, наклонился вперед и увидел щель между дверью и косяком. Дверь была слева от печи – не та, что вела в комнату, куда Середит отводила гостей, а другая, за которой скрывалась тьма.
Я чуть не захлопнул ее. Мог бы захлопнуть и оставить закрытой, но не запертой, а потом лечь спать. Я почти так и сделал. Даже вытянул ногу, но вместо того чтобы толкнуть дверь, поддел ее и распахнул.
Пустая полка сбоку и ступени, ведущие вниз. Все это я уже видел мельком. Эта комната была совсем не похожа на другую и залитую светом, но я почувствовал тот же холод и смутное ощущение тревоги.
Я выпрямился и потянулся за лампой. Сон как рукой сняло. От нервного напряжения по спине забегали мурашки, кончики пальцев покалывало. Оставив дверь широко открытой, я стал спускаться в темноту.
Пахло сыростью. Это первое, что я заметил: густой, глинистый запах гниющих камышей. Сердце ускорило бег, и я остановился на лестнице. Для книг сырость так же опасна, как огонь; от нее морщится и плесневеет бумага, размокает клей. Запах сырости тот же, что у старости и смерти; я боялся его. Но когда я миновал последний виток спира