Я встал и позвонил в колокольчик, чтобы служанка позвала Люциана Дарне, но, уже вытянув руку, замер и поморщился от горечи во рту. Очаг, отражение газовых светильников в стеклянных дверцах шкафа, старинные часы с уставившимся на меня самодовольным ликом луны, толстый персидский ковер на полу… С каминной полки невидящим взглядом поверх завитых усов таращились фарфоровые спаниели. Я мысленно смахнул с них пыль, мечтая швырнуть о стену, чтобы дурацкие статуэтки разлетелись на мелкие кусочки, но в то же время боялся осуществить свое намерение. Я полировал взглядом каминную решетку, отчаянно торопясь закончить прежде, чем старик зайдет и увидит меня. Я чувствовал зернистую сажу под ногтями и пятна сажи на бедрах… На всех предметах в комнате лежала печать воспоминаний Нелл.
Потянувшись за сумкой, я увидел на столе книжный блок: аккуратная стопка пока еще не переплетенных страниц, исписанных вручную. У меня перехватило дыхание. Эти строки написал я. Я не помнил, как писал, но никаких сомнений: я узнал свой почерк. Само собой, это писал я, кто же еще? Мне не сразу удалось совладать с собой; затем я потянулся и положил бумаги в сумку.
Я не задумывался о том, что случится, когда хозяева обнаружат, что я ушел не попрощавшись; что скажет де Хэвиленд, узнав, что я сбежал. Выскользнул в коридор; сердце бешено колотилось, словно я совершил воровство. Проем в конце коридора вел в холл, выложенный шахматной плиткой; с одной стороны стояла кадка с папоротниками, из-за нее выглядывала фигура. Увидев меня, фигура испуганно замерла. Я не сразу понял, что передо мной зеркало, а в зеркале – мое отражение. Вверх уходила витая лестница; стены были увешаны портретами, но я не стал разглядывать их и торопливо двинулся к входной двери. Наклонившись, открыл первый засов, а вот со вторым пришлось повозиться.
Случайно я задел локтем фарфоровую подставку для зонтов, и та громко заскрежетала по мраморному полу.
– Куда это ты?
Вопрос, заданный с холодным любопытством, заставил меня отпустить задвижку. Я обернулся. За мной стоял Дарне, но не старик, а Люциан.
– Ухожу, – ответил я, удивившись его беззвучному появлению.
– Куда? Через час будем ужинать. Де Хэвиленд всегда остается.
– А я не останусь.
– Ты не можешь просто уйти. Даже если ты не голоден, отец захочет побеседовать с тобой.
Я покачал головой.
– Тебе что, нехорошо?
Я открыл было рот, чтобы ответить, но понял: говорить с ним бессмысленно. Повернувшись к двери, налег на задвижку. Та поддалась, и я взялся за третью.
– Да что с тобой такое? Пусть горничная покормит тебя. Потом придет отец, заплатит тебе, и пойдешь.
Задвижка с лязгом отодвинулась. Я увидел тень у себя за спиной и ощутил на плече прикосновение его ладони. Меня словно молнией ударило. Развернулся, ударил, не глядя, кулаком и попал ему под ребра.
Люциан зашатался, ухватился за меня.
– Да успокойся ты… я просто хотел… – Он дохнул на меня сладкими алкогольными парами. Его лицо расплылось перед глазами. Нелл… Он никогда не обращал на нее внимания, ни разу не предложил помочь…
Младший Дарне потянул за ремешок моей сумки, и тот порвался. Я поскользнулся и упал на колени. Сумка распахнулась, ее содержимое высыпалось на пол. Листочки с записями разлетелись, вспорхнув, и медленно опустились на пол. В глубине дома хлопнула дверь.
Оглянувшись украдкой, словно опасаясь, что нас услышат, Люциан стал собирать листы охапками, не заботясь об аккуратности.
– Ну же, давай помогай!
Когда я поднялся с колен, он подхватил последние листы с кофейного столика и запихнул их в сумку. Волосы на его шее слиплись от пота, воротник потемнел у верхней кромки.
Я последовал за ним в кабинет. Люциан поставил на стол мою сумку. Из нее торчали белые уголки бумаг, мятые и загнувшиеся. Взглянув на часы, он молча предложил мне бокал хереса. Я заколебался, но потом согласился. Он наблюдал, как я потягиваю сладкую жидкость, а потом плеснул себе бренди.
– Как прошло? Удачно?
Я не ответил.
Он выпил бренди и теперь стоял, глядя на меня и поглаживая горлышко графина.
– Ох уж эти переплетчики, – произнес Дарне-младший почти дружелюбным тоном, словно я был всего лишь его гостем. – Если честно, я вас побаиваюсь. Каково это – побывать в голове у другого человека? Каково это, когда другой предстает перед тобой беспомощным, нагим, и ты так близко, что можешь попробовать его на вкус? Должно быть, это похоже на секс по заказу. Похоже? – Кажется, он и не ждал ответа. – А чтобы получить новый заказ, приходится пресмыкаться перед такими, как мой отец, понимаю…
Я по-прежнему молчал. Потрескивал огонь в очаге.
– Торговля подделками процветает, ты в курсе? Тебя это не тревожит? – Он замолк, но, кажется, мое молчание его нисколько не смущало. – Сам я ни разу не держал в руках подделку, по крайней мере я так думаю, но любопытно было бы поглядеть. Можно ли отличить настоящие воспоминания от вымысла? Подделки называют романами. Они гораздо дешевле в производстве, надо полагать. И их можно копировать. Одну и ту же историю использовать снова и снова – и это сходит продавцам с рук, нужно просто вести учет, чтобы не продать одну и ту же книгу дважды одному человеку. А мне вот что интересно: кто пишет эти книги? Люди, которым нравится живописать горе, пожалуй. И те, кто не считает обман зазорным. Те, кто может дни напролет сочинять длинную печальную ложь и не сойти при этом с ума. – Он щелкнул по графину, словно подчеркивая свои слова. – Мой отец, само собой, ценитель. Утверждает, что мгновенно отличил бы настоящую книгу от романа. Мол, настоящие книги пахнут по-особенному… правдой, как он говорит, или жизнью. По мне так они пахнут отчаянием.
На стене у окна висел мрачный пейзаж в роскошной раме с завитушками: горы, пенящийся водопад, полуразрушенный мост, заросший плющом. Мне захотелось оказаться там, внутри картины, и стоять на растрескавшемся каменном парапете, чтобы шум воды заглушал тихий голос Люциана.
– Но я все время думаю о вас, переплетчиках, – продолжал он. – Каково это – украсть у человека душу? Забрать страдания, обезвредить их? Вылечить рану, чтобы ее можно было нанести заново, как в первый раз?
– Это не так…
– Вы называете себя врачевателями. Мол, забираете боль и помогаете забыть несчастья… Вы представляете все так, будто ваше ремесло почтенно. Наведываетесь в гости к горюющим вдовам, невротичным старым девам, сглаживаете излишки эмоций… – Он покачал головой. – Вы делаете боль терпимой, когда другие средства не помогают. Верно?
– Я…
Люциан рассмеялся, но смех его оборвался так резко, что тишина эхом повисла в воздухе.
– Нет, – наконец проговорил он. – У вас есть секреты. Если бы ваша работа состояла только в этом… – Он втянул воздух сквозь стиснутые зубы. – Де Хэвиленд приходил к одним и тем же служанкам в нашем доме, к каждой по нескольку раз. – Он поднял вверх длинный указательный палец. – К Мэри он ходил пять лет кряду. К Марианне – три года. Эбигейл, Эбигейл, Эбигейл… даже не помню, сколько раз он переплетал ее, она одна из отцовских любимиц. Сару переплетали дважды. А теперь вот Нелл. К Нелл вы тоже будете ходить годами, пока она не постареет. Каждый год вы будете возвращаться к ней, каждый год она будет рассказывать ту же историю, и каждый год вы будете стирать ее, а мой отец – читать воспоминания и торжествовать, ведь для него это двойное удовольствие: видеть все ее глазами, а потом снова сотворять с ней все то же самое, как в первый раз.
– Нет.
– Да, Фармер. – Его голос врезался в меня, как скальпель: такой острый, что боль приходила лишь через несколько секунд. – По-твоему, почему он вам так много платит? Это его порок, его извращенный маленький порок, и он нашел хитрый способ предаваться ему безнаказанно. Когда служанки уходят от нас, от них не остается ничего, лишь оболочка. Перед уходом их переплетают в последний раз, и они не помнят совсем ничего, а если кто спросит – станут отрицать, что мой отец когда-либо к ним прикасался. Они лишь твердят, что он хороший человек, прекрасный человек, а если кто-нибудь пытается сделать что-то, чтобы его остановить… Он смеется. Смеется, понимаешь? Потому что полностью себя обезопасил. Когда я узнал о том, что творится в этом доме, он отослал меня прочь и сказал, что мне еще повезло, что меня не упекли в дом для умалишенных. А такие, как ты – ты, Фармер, и остальная ваша братия, де Хэвиленд и прочие, – вы его пособники. Из-за вас он чувствует себя безнаказанным. Вы приходите и делаете за него грязную работу.
– Нет, – ответил я, – нет, это не всегда так. Предназначение переплетчика в другом.
– Меня от тебя тошнит. Хоть бы вы все сдохли. Жаль, что мне смелости не хватает прикончить тебя сейчас.
Я посмотрел ему в глаза и едва не вздрогнул: именно это лицо я видел в окно у Середит. Лицо, полное ненависти, будто ненависть – единственное чувство, на которое он был способен. На мгновение я словно перенесся туда и увидел высокие окна и безбрежное небо над болотами. У меня перехватило дыхание. Я мог бы рассказать ему, что мы уже виделись. Мне хотелось это сделать. Мне хотелось, чтобы призрак Середит преследовал его. Она помогла ему, а теперь ее нет, и он радуется. Скажу, и выражение его лица изменится с презрительного на испуганное. Я даже открыл рот, готовясь заговорить. Он должен знать обо всем. Но перед глазами возник образ Середит: она вцепилась в ключ на шее и не желала отдавать его никому. И как мне ни хотелось выложить ему в лицо все, я не смог. Я отвернулся.
– Я не шучу, – проговорил он. – Я бы убил тебя, не будь я таким трусом.
С тихим шипением в камине потух уголек. Огонь в газовой лампе, напротив, разгорелся ярче, и на секунду комната озарилась странным светом. Когда пламя снова выровнялось, все вокруг казалось мне нереальным, даже Люциан, сверливший меня злобным взглядом. Внезапно я понял, что очень устал.
– Не сомневаюсь, – ответил я. Что еще я мог сказать? Я взял сумку со столика, куда он ее поставил.