Через несколько дней я отправился стричь колючую изгородь на верхнем поле, а мешок взять забыл; пришлось Дарне нести Кляксу на руках. На середине пути он проворчал:
– Ну что за избалованная собака! Поверить не могу, что я ее несу. Скоро она паланкин потребует… – Я предложил понести ее, но он покачал головой: – Ничего. Своя ноша не тянет.
– Так что же ты ворчишь?
– Нравится, – он улыбнулся.
Я закатил глаза, но его добродушие было заразительным. Мы спустились по тропинке к дому, шагая рядом в молчании, которое нисколько нас не тяготило. Альта позади нас тихонько напевала. Я обогнал Дарне и открыл калитку, ведущую на верхнее поле, – оно лежало под паром, и можно было срезать путь. Но как только мы ступили на поле, Клякса на его руках заскулила, заизвивалась. Он ругнулся сквозь зубы, пытаясь удержать собаку.
– Унюхала что-то. Тихо, Клякса. Тихо! – Но собака его не послушалась – продолжала выкручиваться, пока мы не дошли до края поля, где колючая изгородь упиралась в стену нашего двора. Здесь она еще раз крутанулась, и Дарне воскликнул: – Да успокойся ты, дворняжка полоумная! – Неуклюже протиснувшись в калитку, он вскрикнул изменившимся тоном: – Проклятье! Она напрудила мне на рубашку!
Альта прыснула со смеху, но тут же попыталась обратить этот звук в вежливое и изящное покашливание.
Дарне спустил Кляксу на землю, та немедленно бросилась прочь и нырнула в угол амбара, где любили собираться крысы.
– Чертов щенок, – выпалил он, взглянув на свою грудь. – Я промок и провонял насквозь.
– Тебе бы переодеться, – сказала Альта.
– Не нужно, доеду так. Сегодня в кои-то веки тепло.
– Не глупи, – вмешался я. – Альта, принеси ему мою рубашку. – Потом, не дожидаясь ответа, пригласил: – Пойдем на кухню, Дарне.
Он проследовал за мной.
На кухне я первым делом поставил на плиту таз с водой, чтобы та немного согрелась. Дарне замер на пороге.
– Фармер…
– Да?
– Тебе необязательно давать мне рубашку.
Я обернулся.
– Что?
Он, кажется, не мог подобрать нужные слова.
– Если не хочешь… то есть… я знаю, ты не любишь одалживать свои вещи.
– Что за чушь ты несешь?
Он замялся, а потом добавил – вроде бы в шутку, но голосом совсем не шутливым:
– Когда я в прошлый раз взял твою рубашку, ты чуть меня не удушил.
Кровь прихлынула к моим щекам.
– Если я верно припоминаю, – сказал я, – ты тогда пригрозил раздеться.
– Да, но ты же велел вернуть твою одежду.
– Давай договоримся так: я пообещаю больше не душить тебя, а ты больше не грозись раздеваться передо мной.
– А эта рубашка, провонявшая собачьей мочой? Ее-то можно снять?
– Только дверь закрой. Если Альта увидит тебя голым, в обморок упадет.
– В таком случае, тебе, пожалуй, тоже стоит закрыть глаза.
Я рассмеялся. Само получилось, я не хотел.
– Просто вымойся и переоденься поскорее, Дарне.
Он кивнул с притворным послушанием и затворил дверь кухни. Я нырнул в кладовую, чтобы взять новый кусок мыла, а он тем временем успел снять рубашку. За эти месяцы Дарне немного поправился, но я бы по-прежнему не назвал его хорошо сложенным; и все же за долгие часы прогулок с Кляксой он нарастил мышцы на груди и ребрах, да и живот уже не был впалым, а стал просто плоским.
– Спасибо, – Дарне взял мыло.
Я отвернулся. Несмотря на все наши шуточки, мне было неловко смотреть, как он плещется в тазу, будто крестьянин, смывающий грязь после рабочего дня. Особенно учитывая, что я был одет; не знаю почему, меня это смущало.
В дверь постучали. Я приоткрыл ее и выдернул рубашку из рук Альты.
– Я взяла ту, где не было заплаток… – успела сказать сестрица, прежде чем дверь перед ее носом захлопнулась.
– Спасибо, – снова проговорил Дарне, натягивая рубашку через голову. Она хорошо на нем сидела, хотя плечи у меня были шире, чем у него. – Погоди-ка… это не та самая рубашка, из-за которой в прошлый раз ты так рассердился?
– Нет, – ответил я и, не подумав, добавил: – Замолкни, Дарне.
Он звонко и торжествующе рассмеялся, поправляя манжеты. Меня уже не волновало, что рубашка протерлась на локтях; он, кажется, не замечал, что моя одежда старая и грязная.
– Уже можно зайти? – позвала из-за двери Альта. – Вы чем там занимаетесь?
– Секунду, – ответил я и услышал, как она вздыхает и царапает дверь ноготком.
Дарне застегнул рубашку, скомкал свою и положил на кухонный стол. Я не зажег лампу, и в полумраке кухни сверток белого полотна напоминал розу. Он стоял неподвижно и смотрел на меня. Потом очень тихо спросил:
– В чем дело?
– Прости, – выпалил я так быстро, что слоги набегали друг на друга. – Я вел себя как дурак. Прости.
– Ничего страшного.
– Да нет же… все это время…
– Забудь, Фармер.
– Останься на ужин. Наверное, будет просто пирог, но я знаю, мама возражать не станет…
– С радостью. Спасибо.
– И на этот раз я не просто из вежливости прошу…
Мы смотрели друг на друга в упор. Было слишком темно, и я не мог толком разглядеть выражение его лица: оно белело в темноте светлым пятном. Кухня за его спиной внезапно показалась чужой, незнакомой – большая темная плита, ряды блестящих медных кастрюль, каменные полы и выцветшие картины на стенах. В кладовке тускло блестели банки на полках.
– Я только… Мне наверх сходить… мигом…. – Я развернулся и вышел в коридор. – Дарне остается на ужин, – бросил на ходу Альте.
– Что? Ты пригласил его остаться? Но почему? – Она схватила меня за локоть, и я чуть не споткнулся.
– А что такого?
Альта, прищурившись, взглянула на меня. В коридор проник синий полумрак весенних сумерек, и ее пестрое розовое платье окрасилось лиловым. За спиной сестрицы по стене крались тени. Окно было открыто; над полями гулял западный ветер, разгоняя кислые запахи двора; он принес с собой сладость свежей травы – аромат если не теплых деньков, то их скорого приближения. Я вдруг отчетливо почувствовал весну, и волоски на руках встали дыбом. Сбросив руку Альты, я рассмеялся.
– Что происходит, Эмметт? С чего это вы с ним вдруг подружились?
В ее голосе слышались облегчение, недоверчивость и что-то еще – то, о чем ей неловко было говорить вслух. Я ухватился за перила и взбежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Альта окликнула меня по имени, и в ее голосе звучала мольба, но я уже поднялся наверх и не стал оборачиваться.
Пожалуй, с того самого дня мы и подружились. Рядом с Дарне я все время чувствовал опасность: его присутствие ощущалось как подводное течение, низовка, грозящая утянуть на дно; однако я все же мог сопротивляться предательской тяге, и через некоторое время научился притворяться, что этой тяги не существует. Я убеждал себя, что мне все это почудилось: чувство близкой опасности и искра между нами, заставившая мои волосы встать дыбом в тот день, когда Дарне впервые появился в нашей жизни; что моя неприязнь к нему была необъяснимой, иррациональной, а теперь, узнав его лучше, я могу больше не бояться.
А моя сестра… Она словно почувствовала, как рухнул последний барьер. Я никогда не говорил ей, что теперь, случись Дарне попросить ее руки, она бы заручилась моим согласием, – хотя конечно же мое согласие ровным счетом ничего не значило, – но Альта, ощутив мою молчаливую поддержку, бросилась в омут любви с головой, как прыгают с утеса. Она вся светилась от счастья, искрилась, как будто золотой мир, в котором ей предстояло стать женой Дарне, сиял на расстоянии вытянутой руки, заливая ее своими лучами. Альта была еще ребенком, и, как ребенка, ее интересовали игрушки: платье, которое она наденет на свадьбу, дом, где они будут жить, кольцо, что он ей подарит. Как-то раз они с Сисси Купер сидели на изгороди, а я шел мимо; так вот, прежде чем они успели заметить меня и захихикать, я услышал слова Альты: «…и длинная вуаль! С кружевной каймой, вышитыми цветами и маленькими жемчужинками…» Впрочем, меня это не волновало; я не спал по ночам по другой причине. На ее еще детском лице порой проступало совсем не детское выражение; я видел в ней женщину, которой Альта станет через десять лет, и понимал, как сильно она желала Люциана. Даже ее шаг изменился: хотя и остался легким, но приобрел плавность; она мягко проводила кончиками пальцев по поверхности предметов, словно только что открыла для себя прикосновение. Она потеряла аппетит, и даже форма ее лица изменилась: рот стал шире, а скулы – острее.
Но Дарне не изменил своего отношения к ней. Он по-прежнему держался с Альтой непринужденно, как брат с сестрой, шутил и подтрунивал. Может, потому что доверял ей. Впрочем, один раз мне пришла в голову ужасная мысль, что он ее презирает… Но нет. Он ни разу не сказал моей сестре плохого слова. Если и был человек, к которому он относился с насмешливой любезностью, вероятно, маскировавшей неприязнь, то таким человеком был я.
Я бы сошел с ума, пытаясь понять, что у него в голове. Поэтому просто перестал думать об этом. У меня и так забот хватало: весна вступила в свои права, в саду и на полях пробивались сквозь землю первые всходы. Деревья наливались соком, а после окончания всех дел мама посылала нас собирать охапки дикого чеснока и одуванчиков на вино. В лесу лорда Арчимбольта мы наткнулись на поляну колокольчиков. Я взглянул на них и рассмеялся: неудивительно, что Альта влюблена, сезон-то самый подходящий. Даже мне весна вскружила голову.
На той неделе настроение у всех было приподнятое: близился День Пробуждения, и в воскресенье мы выбрались на ярмарку. С того самого дня, как я купил книгу у торговца и сильно разозлил этим отца, ярмарка никогда не радовала меня, но в этом году я ждал ее, и не только потому, что в этот день мы не работали. Шагая меж прилавков в компании с Дарне, Кляксой и Альтой – родители шли позади рука об руку, словно жених с невестой, – я видел все как будто впервые. Шатры, гирлянды из флажков и дым костров, на которых готовилась еда; повсюду люди в лучших нарядах, яркие краски и румяные лица, смех, звон монет, переходящих от покупателя к продавцу, солнечные блики на налитых доверху пивных кружках…