Мы обошли ров, осторожно ступая по мосту; Клякса бежала впереди. В маленьком дворике я остановился у колодца и задрал голову, подставив лицо солнцу. Свет слепил глаза, и я зажмурился, а когда наконец разлепил веки, башня и стены слились в одно песочно-желтое пятно, испещренное водными бликами и зелеными крапинками листьев, выше сияло ярко-голубое небо. У меня кружилась голова, не хватало дыхания, словно воздух был разрежен, и я невольно подумал: может, я еще толком не протрезвел? Протер заспанные глаза и отвернулся, чтобы не смотреть на солнце. И сразу перед глазами заплясали темные точки.
Дарне вгляделся в глубь колодца, словно надеялся увидеть что-то на илистом дне.
– Я хотел спросить тебя кое о чем, Фармер, – наконец заговорил он.
– Слушаю.
– Это насчет Альты.
– Она просто дуется, – отмахнулся я. – Если бы ты постучался к ней и стал умолять увидеться, она бы мигом тебе открыла. Теперь же она так просто не сдастся: придется подарить ей минимум две коробки засахаренных фруктов.
– Я не об этом хотел спросить.
Мне вдруг показалось, что солнце жжет нестерпимо. Я пожалел, что столько выпил вчера.
– Она оправится, – сказал я. – Ей всего пятнадцать, Дарне. Скоро она тебя забудет. Но только будь с ней помягче, прошу. Она пытается храбриться, но на самом деле…
– Да замолчи ты! – Он провел рукой по лицу, и на миг мне показалось, что он тоже не спал всю ночь. Он молчал так долго, что я уж решил, это нарочно. А потом произнес:
– Я думал попросить ее руки.
XVII
Я вытаращился на него. Обычно я избегал смотреть на Дарне в упор. У него были темные глаза, но в солнечных лучах на радужке плясали янтарные и охряные искорки. Раскрасневшиеся щеки усеяны светлыми, почти незаметными веснушками. Он закусил губу, и я заметил, что зубы у него немного неровные, но очень белые. Я ничего не почувствовал. Все это время, столько месяцев мы ждали, пока он скажет эти слова или нечто подобное, и вот он произнес их; можно было успокоиться и жить дальше. Я смотрел себе под ноги и пинал камень у основания стены колодца. Глаза саднило от яркого солнца. Теплый воздух пропитался пресным цветочным ароматом и пах как выдохшаяся розовая вода.
– Ясно…
Дарне продолжал смотреть на меня открыто, выжидающе, и мне показалось, что он надеялся услышать что-то еще.
– Но разве ты… – Я вдруг охрип и прокашлялся. – Мы простые фермеры. Разве твои родители… отец…
– Он ничего не сможет сделать. Мы можем пожениться тайно, а потом… – Дарне на секунду отвел взгляд. – Я буду заботиться о ней. Все будет хорошо.
– Тогда… я рад, – ответил я. – Альта будет счастлива.
Он кивнул. Я развернулся и двинулся к арке, ведущей к полуразрушенному залу. Косые солнечные лучи светили в окна, заросшие глицинией, высвечивая на траве узор из светло-зеленых квадратов. У меня заболела голова.
– Думал, ты обрадуешься, – сказал Дарне.
– Я и радуюсь, – я глянул на него через плечо и натянуто улыбнулся. – Мы все надеялись на такой исход.
Но он не улыбался.
– И ты тоже?
– Само собой. То есть… да. – Только бы он не решил, что нам нужны его деньги. Но будь он бедняком, мать с отцом никогда бы… Я просунул костяшку в щель в каменной стене и навалился на кулак всем весом. – Надеюсь, вы будете счастливы.
Дарне не ответил. В листве над моей головой закурлыкал голубь; его клич прозвучал кратким перезвоном колокольчиков.
– И ты больше ничего не скажешь? Не вижу, чтобы ты прыгал от радости. Или рвался пожать мне руку, как брат будущему брату.
– Я же сказал, что рад. Да и при чем тут я? Уверен, Альта порадуется за нас двоих.
– Я не об этом. – Он пинал ботинком стену. Солнечные блики на воде освещали его лицо снизу, в глазах мелькали тени. – В чем дело, Фармер? Ты по-прежнему считаешь, что я разобью ей сердце?
– Нет. – Я говорил искренне. В какой-то момент я проникся к нему доверием и сам не заметил, как это произошло.
– Значит, ты по-прежнему меня ненавидишь? Можешь признаться, я не обижусь.
– Не говори ерунду.
– Тогда в чем дело? Альта мне небезразлична. Я не подведу тебя, не сомневайся.
Я глубже просунул костяшку меж острых камней. А когда достал кулак, увидел, что до крови ободрал кожу. Дарне был прав: мне бы радоваться. Теперь у Альты будет длинная вуаль, расшитая жемчужинками, и дом в Каслфорде, и горничная; теперь у нее будет Дарне. Все, о чем она мечтала, именно в таком порядке. В глубине души я понимал, что это несправедливо, но мне было все равно.
– А почему ты меня спрашиваешь? – сказал я. – Спроси моих родителей. Спроси Альту. Почему тебя так заботит мое мнение?
– Потому что…
Но я не желал слышать ответ. Прошел через арку и очутился в зале с высокими стенами и без крыши. Встав в его конце, постарался дышать как можно медленнее, сосредоточившись на том, что видел перед собой: розах, увивавших стены, широком бордюре из замшелых камней, невысокой траве. Кто-то присматривал за замком, внезапно понял я: это был садик, не просто руины. Странно, учитывая, какое запустение царило в остальных владениях лорда Арчимбольта.
– Эмметт, поговори со мной. Что случилось? Если ты не хочешь…
– Прошу тебя, не женись на ней, – выпалил я и закрыл лицо руками.
– Хорошо.
Я услышал его ответ и растерялся, не понимая, почему он это сказал.
– Прости, – выдавил я с трудом: в горле застрял болезненный ком. – Нет, конечно же женись на ней, я просто… я… не знаю, что со мной, я сморозил глупость, не выспался, вот и все. Забудь. Я не то хотел сказать.
Он взял меня за руку и развернул к себе лицом.
А потом поцеловал.
Часы пробили шесть. Я знал, что бой доносится с конюшни Нового дома почти в миле отсюда, но теплый воздух был таким неподвижным, что было полное ощущение: часы бьют на противоположном берегу рва. Через несколько секунд бой повторился – еще шесть ударов – и в этот раз мне показалось, что время замедлило ход. Никогда прежде я не ощущал такой тишины и покоя; все замерло, лишь слегка подрагивала зеркальная водная гладь, когда из воды на миг выныривала рыбешка. Птицы внезапно начинали петь и так же внезапно замолкали. Солнце опустилось за деревья на холме, но еще даже не смеркалось; сегодня был самый длинный день в году, до темноты оставалось еще несколько часов.
– Эмметт?
Я оглянулся. В полуразрушенном дверном проеме стоял Дарне. Он перепутал пуговицы, когда застегивал рубашку, и один край свисал ниже другого. Я раскрыл рот, чтобы заговорить, но мог лишь улыбаться.
– Ты как, в порядке?
– Да.
– Хорошо. – Он указал на траву рядом с местом, где я сидел. – Не возражаешь?
– Нет, садись.
Я искоса взглянул на него, и от моего покоя не осталось и следа. Этот голос, это лицо без маски… Знаю ли я этого человека? Нет… И вместе с тем я знал его гораздо лучше, чем того, другого; именно этого Дарне я знал всегда, с того самого момента, как впервые увидел.
Прогоняя пробежавший по спине холодок, я подтянул колени к груди и поежился.
– Замерз?
– Начинает холодать.
– На солнце теплее.
– А мне здесь нравится. – Мы коротко переглянулись и улыбнулись друг другу; потом он снова отвел взгляд.
После долгого молчания он спросил:
– Ты голоден?
– Нет. А ты?
– Не очень.
Мы снова замолчали. Клякса залаяла и заскулила, и мы машинально повернулись к пролому в стене. – Лягушки, – пояснил Дарне. – Хорошо, что она привязана.
– Это уж точно.
Вяхирь сонно окликнул подругу. Внизу рыба показала спинку и снова нырнула на глубину, оставив после себя серебристую дорожку на зеленой воде. Я попытался вернуть ощущение покоя и пустоты, которое испытывал всего минуту назад, но рядом с ним это оказалось невозможно.
– Послушай, Эмметт…
– Что? – Мой голос прозвучал резко, как нежданная атака. Мы неподвижно смотрели друг на друга.
– Хочу, чтобы ты знал, – промолвил он, осторожно выговаривая слова, точно диктовал письмо, – если тебе захочется сделать вид, что ничего не произошло…
Я заметил грязь под ногтями и сосредоточенно принялся вычищать ее.
– Ты этого хочешь?
– А ты?
– Я спросил, чего хочешь ты. – Мне не хотелось смотреть на него, но я все же не удержался. – Насчет меня не переживай, Дарне. Желания крестьян просты и примитивны, их легко удовлетворить.
– Прекрати! – Он поднял руку, точно готовился отразить удар. – Да что с тобой? Я лишь сказал, что…
– Что хочешь сбежать. И все это ничего для тебя не значило. – Я ненавидел себя за то, что произносил эти слова вслух.
– Не будь дураком. – Он посмотрел мне в глаза. Я стиснул зубы и постарался выдержать его взгляд. Если я позволю ему увидеть, что чувствую сейчас, это станет для меня последним унижением.
Не знаю, чем я себя выдал, но у меня ничего не вышло. Он вдруг расплылся в широкой и счастливой улыбке.
– Так значит, ты не хочешь обо всем забыть? – проговорил он. – Хорошо. Потому что я тоже не хочу.
Мне стало трудно дышать. А потом что-то внутри меня рассыпалось: как будто давно расколотый горшок, который кто-то склеил заново, упал и раскололся, задетый чьей-то неосторожной рукой. Я тоже рассмеялся.
Прошло немало времени. Он потянулся и погладил меня по щеке тыльной стороной ладони, и этот жест заставил мое сердце кувыркнуться, как и все, что он сделал в тот день.
Много позже, когда самый длинный день наконец померк и превратился в ночь, мы разошлись по домам, спотыкаясь, как пьяные, и поцеловались в темноте на перекрестке, прежде чем расстаться. Я помню этот поцелуй, отчаянный и долгий; нам так не хотелось отпускать друг друга, что на губах остались синяки. А может, это было потом, следующей ночью, когда я тайком выбрался из дома в летнем сумраке и встретился с ним снова? Время, тягучее, как мед, замедлило свой бег. Дни после Солнцестояния, когда Альта еще дулась, слились в один сверкающий день. Ничего не изменилось, но все стало другим; жизнь шла своим чередом, сладость била через край, и все казалось одновременно обычным и удивительным. Он помогал мне в работе – мы работали вместе на жаре, раздевшись до пояса и обливаясь потом; потом делали передышку и пили имбирное пиво, что приносила нам мама. Он пил так быстро, что чуть не захлебывался, вытирал рот рукой, смотрел на меня и улыбался. А потом, потом, потом… Однажды в сумерках – то ли закатных, то ли предрассветных, до или после, точно не помню – он взял меня за руку, и наши пальцы переплелись; после мы лежали под звездами, и я с колотящимся сердцем целовал его в лоб – странно, что сердце билось так отчаянно после всего, что мы сделали, но я все еще боялся отпугнуть его. В тени замковой стены он сорвал розу и вставил в петлицу моей рубашки, а когда я укололся шипом, наклонился и слизнул крошечную каплю крови с моего пальца.