– Вот уж не думал, что молодой Дарне способен кого-то полюбить, но, видимо, один крысеныш-переросток легко проникается симпатией к другому, – заметил Эйкр. – Райт поймал этого гаденыша вчера, когда тот пытался покусать его за ноги. Напомни, как его зовут? Тузиком?
– Нет…
– Нет? Впрочем, это уже неважно. Райт, окажи нам честь.
– Вы не можете… прошу, не делайте этого. Умоляю…
Эйкр швырнул мешок в повозку. Раздался глухой стук; Клякса взвизгнула. Я бросился вперед, но не успел перемахнуть через борт повозки: Эйкр схватил меня за руку и заломил ее за спину.
– Продолжай, – велел он своему подельнику.
– Нет! Клякса, нет…
Второй мужчина – Райт – выпрямился во весь свой великанский рост. Рядом с ним лежала дубина; он поднял ее и ухватил покрепче. Он улыбнулся, кивнув Эйкру, как музыкант, готовый сыграть свою партию, замахнулся и ударил дубиной по мешку. Один удар. Два. Три.
Я кричал. Я так сильно отбивался, что Эйкр чуть не выпустил меня, но, зашипев сквозь зубы, усилил хватку и оттащил меня прочь. Я упал на колени, и меня вырвало; в голове было пусто, лишь плечо пронзила жгучая боль. Когда боль прошла, все звуки утихли: не слышалось больше ударов и собачьего визга, лишь ветер шелестел листьями. Мое лицо было мокрым от слез. С нижней губы свисали нити слюны и рвоты.
– Вставай. – Чья-то нога пнула меня под ребра. Райт выбил из меня весь воздух, и я стал хвататься за землю, будто бы это помогло мне дышать; затем мои легкие снова заработали, и я поднялся на ноги. Эйкр кивнул в сторону повозки.
– Забирайся.
Я потянулся и оперся о колесо, с туповатым любопытством заметив, как трясутся мои ноги. Все тело подрагивало, словно я ехал по ухабистой дороге. Обошел повозку сзади: Райт опустил перегородку. Забрался внутрь и рухнул на сиденье. Если бы я посмотрел влево, то увидел бы внизу окровавленный мешок; тот лежал так неподвижно, что я почти готов был убедить себя, что они блефовали. Но я слышал лай Кляксы и отчаянное душераздирающее поскуливание, когда она узнала мой голос.
Я моргал, и мир расплывался перед глазами. Влага катилась по подбородку и промачивала воротник. Но мне не казалось, что я плачу; я будто растворялся изнутри.
– Теперь слушай, – промолвил Эйкр и вздохнул, словно худшее осталось позади. – Мы поедем в дом переплетчицы, и когда доберемся, скажешь, что хочешь забыть о Люциане Дарне. Потом мы вернемся, и вы с сестрой будете в полном порядке. Никто вас больше не потревожит. Что скажешь?
Райт, сидевший напротив, глуповато и зловеще улыбнулся и похлопал Альту по колену.
– Хорошо, – ответил я.
– А когда переплетчица спросит, скажи, что сам захотел, понятно? Хоть словечком обмолвишься про нас или Дарне-старшего, и будет… даже говорить не хочу, что тогда будет.
– Понял.
Он, кажется, хотел добавить что-то еще, но потом цокнул языком, и лошадь пошла.
Рассвело. Яркое небо на востоке слепило глаза. Я опустил голову и уставился на прыгающие тени. По дощатому полу повозки текла красная струйка, подбираясь все ближе к моим ногам. Я смотрел на нее и думал: вспомню ли я Кляксу после того, как мне сотрут память? Или ее заберут у меня, как и все остальное?
Все забудется. Все воспоминания о Люциане: как он смотрел на меня, улыбался, смеялся над моими шутками; его прикосновения и каждый дюйм его тела; его худые изящные руки, грудь, затылок, поясница, и все, что он мне говорил…
Тебя это возбуждает, Фармер? Я не подведу тебя… Поверь мне… Позволь мне… Да.
Я люблю тебя.
Но эти слова он произносил лишь в моих фантазиях.
Я зажмурился. Если еще раз прокрутить в голове все, что было, прежде чем я увижу переплетчицу, может, мне удастся сохранить хоть что-то. Может, что-то останется – не все, но хотя бы немного: первый поцелуй или последний; его последние слова, обращенные ко мне. Прошу, молил я про себя, пусть мне останется хотя бы одно воспоминание, я готов отдать за это все что угодно; тогда я смогу переживать этот момент снова и снова, и даже если никогда не увижу Люциана, у меня сохранится память о нем.
– Хватит реветь, парень, – бросил Райт, – пол намочишь.
– Пусть ревет, – отозвался Эйкр с козел. – Переплетчица увидит, что он расстроен, и не станет задавать вопросы.
Я открыл рот, вдохнул и почувствовал соленый вкус на языке. Струйка крови, что текла по полу повозки, наткнулась на сухую травинку, лежавшую между отпечатком подошвы и торчащим гвоздем, и полилась в щель между досками. Представил, как кровь капает на дорогу, оставляя следы… Будто хлебные крошки…
В воздухе запахло иначе: потянуло густой влагой болот; где-то рядом раздался пронзительный, жалобный птичий крик. Других звуков не было: лишь грохот колес и быстрый перестук лошадиных копыт.
Я мог бы солгать. Или притвориться. Может, так мне удалось бы сохранить память и запереть воспоминания в своем сердце – в книге из плоти и крови. Никто бы никогда не узнал.
Если бы я знал о том, как происходит процесс отбирания памяти! Я представлял это как смерть: дверь, в которую мне предстоит войти, не зная, что ждет меня с обратной стороны. Кроме Люциана, никто никогда не рассказывал мне о переплетчиках.
Он знал, что со мной случится. Знал все это время.
Мне стало трудно дышать. Даже вид книг был ему ненавистен. А все оттого, что… Меня накрыло осознание, громадное и абсолютное, как белое небо, и я понял, что всегда догадывался об этом, но ясно увидел только сейчас. Всем, кого соблазнял Люциан, стирали память. Это слово застряло в голове и не желало уходить. Да, соблазнял. Вот что произошло со мной: он соблазнил меня, зная, что рано или поздно все закончится именно так; возможно, думать об этом ему не хотелось, но он знал. И готов был рискнуть.
Прищурившись, я обратил взор к самому яркому участку неба. Перед глазами поплыл туман, защипало, но ничего не изменилось. Когда я повернул голову, на сетчатке отпечатался черный круг, закрывший лицо Альты.
Я нащупал в кармане записку. Даже если бы мне не мешало черное солнце перед глазами, перечитывать ее не было нужды; написанное отпечаталось в памяти. Люблю тебя. Обман, но как знать, быть может, почерк действительно принадлежал Люциану. Достал записку, вытянул руку и разжал пальцы. Ветер стих, листок бумаги упал вниз и застрял в зарослях тростника у дороги.
Когда мы миновали последний поворот и подъехали к дому переплетчицы, казалось, что он охвачен пламенем. Солнце садилось за нашими спинами, и все окна пылали яркой медью; я хоть и понимал, что огонь ненастоящий, по спине моей поползли мурашки, точно мне предстояло войти во врата ада. Я стиснул зубы и постарался не смотреть на дом; вместо этого повернулся к Альте, сидевшей в углу повозки. Она ссутулилась; глаза ее были закрыты. Несколько часов назад она очнулась и в растерянности спросила, где мы и куда направляемся, а когда ей ответили, не стала сопротивляться и убежать не попыталась. Я не знал, больно ли ей или она просто боится. Райт дал ей воды, и она сделала несколько глотков, избегая смотреть на меня. Лишь один раз после долгого молчания она произнесла: «Эм, с тобой все в порядке? Может, это и к лучшему». Но я не ответил. Не сказал я и о том, что за окровавленный мешок лежит на дне повозки, а она и не спрашивала.
Мы свернули с тракта на тропинку, ведущую к дому. В лицо дул теплый ветерок, к которому примешивались болотные миазмы. Я ухватился за край повозки и занозил ладонь. Каждый раз, когда мы подпрыгивали на ухабах, кольцо Люциана под моей рубашкой ударялось о грудь. Я представил, что будет со мной после; быть может, я выйду на свет, как шахтер из-под земли, щурящийся от яркого солнца, и все начну с начала, смогу опять влюбиться. Я снова стану невинным, и все будет как в первый раз.
Повозка скрипнула и остановилась. К горлу подкатил густой комок желчи. Я сглотнул, борясь с тошнотой.
– Иди, – скомандовал Эйкр.
Но я не мог пошевельнуться. Все мысли улетучились.
– Позвони в колокольчик, – с мрачным терпением продолжал Эйкр. – Скажи, что тебе нужен переплет. Она спросит, уверен ли ты, и о чем хочешь забыть. Тогда расскажи ей о Люциане. Ничего сложного. – Он пошарил в кармане и достал визитную карточку. – А если спросит, чем будешь платить, отдай ей это.
Я взял у него карточку. «Пьер Дарне, фабрикант» — гласила надпись на ней. Перевел взгляд на другую руку, намертво вцепившуюся в край повозки, не зная, как заставить себя разжать пальцы.
– Эм… Прошу тебя.
Я взглянул на Альту. Райт тыкал ее пальцем в шею, улыбаясь во весь рот своей придурковатой улыбкой.
Тогда я встал. Надо сделать шаг, потом еще один, подумал я, и тогда, может быть, смогу дойти до двери. Я пообещал себе, что, сделав шаг, еще смогу передумать; но потом шаг превратился в два, в три, и я очутился на пороге и позвонил в колокольчик. Тот отозвался в доме нестройным перезвоном.
Через некоторое время открылась дверь. Переплетчица оказалась совсем старой и похожей на ведьму.
– Мне нужен переплет, – отчеканил я, словно рассказывая выученный урок. За ее спиной виднелся коридор: темные панели на стенах, лестница, двери, ведущие в разные комнаты. В доме было темно; лишь красноватое пятно закатного света, просочившись сквозь оконную решетку, лежало на полу. Пятно цвета пламени или старого красного дерева, гладко отполированного, прочного… Я уставился на него, не желая смотреть в лицо старухе. – Мне нужно забыть.
– Ты уверен? Как тебя зовут, мальчик?
Я ответил и, должно быть, не соврал, потому что перед ответом не задумался. Пятно света на полу померкло. Снаружи пылали солнце, небо и закат. Я старался думать только о них.
Не знаю, сколько времени прошло, но в конце концов она взяла меня за руку и повела по коридору в мастерскую. Я послушно следовал за ней; руки и ноги были как деревянные. Она отперла дверь. За ней оказалась тихая комната с грубо сколоченным деревянным столом, освещенным последними косыми лучами закатного солнца. Переплетчица указала на стул, и я сел. Ее лицо выражало сочувствие; она словно говорила: