Нелл переводит взгляд с меня на отца. Что бы ни случилось, она знает: отдуваться ей. Я зажмуриваюсь, но ее лицо стоит перед глазами.
– Скажи ей, – повторяет отец. Его голос ласков. В детстве он был так добр ко мне после того, как избивал, что я почти ждал очередную порку. – Не бойся, Люциан. Я не стану тебе мешать. Скажи, что я с ней сделал.
– Я… – Мой голос предательски срывается. Сглатываю слюну и чувствую на языке вкус сажи и алкоголя.
– Прошу вас, мистер Дарне, я ничего не делала… Мистер Люциан попросил впустить его всего на минуту и пробыл здесь совсем недолго, сэр, клянусь!
– Не тревожься, Нелл. Люциан, чем скорее ты расскажешь ей обо всем, тем скорее мы покончим с этим.
Я не знаю, что за игру он затеял. Знаю лишь, что не выйду из нее победителем.
– Нелл, – я заставляю себя посмотреть ей в глаза. Но она кусает нижнюю губу и не хочет встречаться со мной взглядом. Она понимает, что ее присутствие ничего не решает; это наше с отцом дело. – Послушай меня, Нелл. Сегодня к нам приходил переплетчик и сделал книгу из… Из тебя. Тебя переплели. Ты понимаешь, что это значит?
– Нет, сэр, что вы такое говорите? Я мыла пол, а потом почувствовала слабость, и…
– Ты ничего не помнишь. Это неудивительно. Тебе стерли память.
– Но… – Она осекается. Мне хочется думать, что она верит мне. Она покусывает обветренный уголок рта и начинает ковырять сухую корку. Ее бесцветный взгляд направлен в пол; пальцы тянут за отслоившийся кусочек кожи. Стена позади нее вся в сухих струпьях, как и ее губы; штукатурка растрескалась и отслоилась.
– Теперь ты больше не помнишь, как мой отец… – Он стоит совсем рядом; я чувствую его присутствие.
– Продолжай, Люциан.
Я откашливаюсь.
– Мой отец… – Но договорить не получается. Я словно человек, которого тошнит на пустой желудок: пытаюсь выкашлять слова, но напрасно.
Отец садится рядом с Нелл. Та смотрит на него как на своего спасителя. Он улыбается и отодвигает с ее лица выбившийся локон. Ее губа кровоточит. Капелька крови свисает с нижней губы, как темно-красный лепесток.
– Я взял тебя, Нелл, – произносит он с бесконечной нежностью. – Я приходил сюда каждую ночь и делал с тобой, что хотел. И не только здесь. В летнем доме, в моем кабинете, в комнате Лизетты… Я брал тебя всякими способами. Ты плакала и умоляла меня прекратить. – Он не поворачивает голову, но встречается со мною взглядом. – Нелл, бедняжка моя… Чего я только с тобой не вытворял.
Она молчит.
Она не шевелится.
Глаза ее по-прежнему прикованы к его лицу.
– Ах, Нелл… Ты сердишься на меня? Теперь ты все вспомнила?
Она хмурится.
– Вспомнила о чем?
Кто-то издает звук. Это я. Отец не смотрит на меня, но уголок его губ подергивается.
– Нелл, малышка моя, – продолжает он, – знала бы ты, сколько раз я причинял тебе боль! Сколько раз оставлял тебя лежать в крови. А первый раз – ты конечно же помнишь, как это случилось в первый раз? Рассказать тебе, как это было? Как ты лежала здесь, в этой самой комнате, недвижно, словно думала, что заслужила это и, как я говорил, что ты сама напросилась, а ты кивала, плакала и…
– Прекрати… прошу! – выкрикиваю я, давясь собственными словами.
– Ты же все помнишь, верно, Нелл? Я все тебе рассказал. Нелл? Ты меня слышишь?
Она моргает.
– Простите, сэр.
– Что я только что сказал тебе? Повтори.
Она открывает рот. Капелька крови стекает по подбородку, и она вытирает ее, но на подбородке остается широкая красная полоса. Ее глаза мечутся.
– Простите, сэр, я неважно себя чувствую и плохо слушала, когда вы говорили. Я отвлеклась, я честно пыталась слушать, но…
– Повторяй за мной, Нелл: «Мистер Дарне изнаси…»
– Прекрати! – Наконец мне хватает сил вдохнуть и закричать. Но не слова отца вынуждают меня сделать это, а ее лицо: застывшее, испуганное. Она отчаянно пытается понять. Я опускаюсь перед ней на колени. – Все хорошо, Нелл. Он просто шутит. Не тревожься. Прошу. – Она часто моргает. По щекам бегут слезы. Ранка на губе снова начинает кровоточить. Она разрывается, не зная, кому из нас верить.
– Ну разумеется. – Отец встает. – Я просто шучу. Мы оставим тебя в покое. Выспись хорошенько, а завтра проснешься и снова станешь прежней Нелл. Да, кстати, завтра тебе надо будет отчистить ковер в моем кабинете, иначе я попрошу Кука вычесть его стоимость из твоего жалованья.
Нелл громко всхлипывает.
– Да, сэр. Спасибо, сэр.
– На этом все. Люциан, ступай со мной.
Я встаю, и меня начинает шатать. Раскалывается голова; меня засасывает в воронку боли. Стой прямо, приказываю я себе. Не дай бог меня сейчас вывернет наизнанку. Отец подталкивает меня к выходу. Мы спускаемся по лестнице; он так близко, что я чувствую его теплое дыхание на своей шее. У двери моей спальни он мягко постукивает меня по плечу.
– В мой кабинет, Люциан.
Я замираю, положив руку на дверную ручку. Моя ладонь взмокла. В доме очень тихо; ковры и шторы приглушают стук дождя. Кажется, что кроме нас с отцом в мире не осталось ни одной живой души.
Не оглядываясь, я миную коридор и спускаюсь по лестнице. Отцовские шаги вторят моим, словно эхо. В зеркале за папоротниками я вижу свое отражение. В бледном свете газовой лампы меня поражает наше с отцом сходство; когда я буду в его возрасте, то стану его точной копией.
Дверь кабинета приоткрыта. Огонь в очаге погас. Он не собирался возвращаться сюда сегодня; он отправился к Нелл с мыслью задержаться у нее надолго.
Отец закрывает дверь и садится в кресло. Он смотрит на меня из-под полуопущенных век. Я делаю шаг ко второму креслу но он проводит пальцем в воздухе, словно вытирает пыль со стекла.
– Я не велел тебе садиться.
Я рад слышать эти слова. Рад любому поводу его ненавидеть. Стою, сунув руки в карманы, и заставляю себя улыбнуться, как будто бы притворная наглость может меня спасти.
– Мой милый мальчик, – произносит он наконец, – позволь спросить, чего ты пытался добиться там, наверху? – Он показывает на потолок, как будто имеет в виду «там, на небе».
Улыбка мигом стирается с моего лица. Не знаю, как ему это удается. И разве не ясно, чего я пытался добиться?
– Я хотел предупредить ее. Нелл. Чтобы случившееся не повторилось.
Он коротко усмехается. Такое же выражение бывает у него, когда Сесилия показывает ему свои рисунки: ему скучно разглядывать их, но он снисходительно терпит.
– Ох уж эти твои нежные чувства. Какое милосердие. Какая забота. Что за мужественный порыв – защитить слабый пол…
– Милосердия у меня побольше твоего будет.
– Ах, Люциан, – вздыхает он. – Когда же ты начнешь понимать причины своих действий? Кто бы мог подумать, что мой сын так упорно не захочет смотреть правде в глаза.
Твой маленький благородный порыв не имел никакого отношения к Нелл.
– Я пытался…
– Нет. – Ему достаточно поднять палец, чтобы я замолк. – Ты пытался разозлить меня. Только и всего. На самом деле ты не лучше меня, а даже хуже, потому что я признаю свою порочность. Ты даже не задумался о том, сколько боли могут причинить бедной девушке твои действия. Ты хотел лишь привлечь мое внимание любой ценой. – Он берет бокал, стоящий рядом на столике, и наклоняет его, любуясь отблесками пламени на хрустальной ножке. К остаткам бренди на дне бокала прилип обрывок пчелиного крыла. – Однако ты предпочитаешь этого не видеть.
Как я ни пытаюсь призвать на помощь серую стену, ничего не происходит. Я в отцовском кабинете. Картины на стенах, мебель, фигурки – их яркие очертания режут глаза. Рвота на ковре растеклась контурами континентов. Географическая карта несуществующего места.
Отец хрустит костяшками и поднимается.
– Давай уж больше не будем говорить об этом. Ты убедился в полной бесполезности разговоров с человеком, чья память записана в книгу, и не станешь больше пытаться заставить Нелл вспомнить. Полагаю, очередное унижение тебе ни к чему.
Он встает ко мне очень близко. Я чуть выше его ростом и смотрю на него сверху вниз. Я киваю.
Он со всей силы бьет меня по лицу.
Я теряю равновесие. В голове – полная ясность, но колени подкашиваются, и я заваливаюсь вбок. Должен был предвидеть, что это случится; должен был подготовиться… Ковер под ногами кренится и качается, как палуба корабля; миг длится очень долго. Потом я ударяюсь скулой о край стола, но чувствую удар секундой позже, когда уже стою на четвереньках, – как раскат грома, следующий за вспышкой молнии. В глазах кружатся блестящие черные снежинки. Я не могу вздохнуть и толком ничего не вижу. Я чувствую себя дураком.
– Люциан? Сынок, поднимайся. Незачем ползать у меня в ногах. Глупое дитя. – Он проводит чем-то мокрым по моей шее и уху. Я вижу окровавленный носовой платок. Заглядываю в лицо отца: тот подтягивает меня, и я сажусь, прислонившись спиной к ножке стола. – Ты слишком много пьешь, Люциан. Возьми себя в руки. Негоже так падать, когда тебя легонько по щеке хлопнули. Сядь-ка смирно, дай посмотрю. Ну вот. Хороший мальчик.
– Прости меня, – несмотря ни на что, мне хочется, чтобы он любил меня.
– Крови много, но рана несерьезная. Тебе уже лучше? Вот и славно. – Скомкав носовой платок, он бросает его на пол. Платок лежит на ковре, белый в темных пятнах, с окровавленной отцовской монограммой. Отец встает, покряхтывая и скрипнув коленями, и протягивает мне руку. Я слишком устал и не в силах ему отказать. И на мгновение я забываю обо всем, кроме теплой, твердой отцовской руки, что помогает мне подняться. – Иди спать, сын.
Я подхожу к двери. Голова раскалывается. Дверь поддается с трудом.
Скрипят пружины кресла: отец снова сел.
– Когда ты в следующий раз встречаешься с мисс Ормонд?
– Во вторник на той неделе у нас чаепитие.
– Тогда зайди на кухню, прежде чем ложиться спать, и приложи к синяку бифштекс. – Он усмехается. – Если она увидит тебя с фингалом, чего доброго, решит, что ты буян, и отменит свадьбу.