Через секунду я слышу шаги человека, бегущего в другую сторону от нас, и Фармер расслабляется.
– Ты хочешь сказать… – Я запахиваю полы пиджака на груди, но это не помогает; с каждой секундой я мерзну все больше. – Ты попытался взять ключ, и поэтому он тебя уволил?
Он раскрывает рот, собираясь что-то сказать, но потом лишь кивает.
– Но почему? Зачем тебе это? Ключ? Свою книгу ты сжег, значит, дело в другом. – Фармер не отвечает и избегает смотреть мне в глаза. Я медленно произношу: – Ясно. Ты хочешь меня шантажировать. Поэтому и явился.
– Шантажировать? Тогда почему я даже твои полкроны брать не соглашаюсь? – Он снова смеется и в этот раз дольше не умолкает. Но когда я смотрю на него, отводит взгляд, и улыбка его меркнет. – Люциан…
– Зови меня Дарне. – Я скрещиваю руки на груди, надеясь согреться. – Я понял. Полкроны – сумма ничтожная. Ты хочешь больше. Я заплачу, сколько скажешь, только помоги мне найти мою книгу.
Он колеблется.
– А зачем она тебе?
– Затем, что мне невыносимо думать, что любой может… – Я резко замолкаю. Дверь, улица – все покрыто зернистым серым туманом. Кажется, что стены вокруг меня смыкаются. Я ловлю его взгляд. Он смотрит на меня так пристально, что у меня сжимается горло. Что-то заставляет меня сказать: – Через три дня я женюсь. Хочу оставить все позади. Обезопасить себя.
Из груди Фармера вырывается тихий беспомощный звук.
– Разумеется, я помогу тебе, если сумею. Но де Хэвиленд не позволит тебе забрать книгу просто так.
– Я раздобуду ключ. Как-нибудь.
– Но Люциан…
– Не называй меня так.
Мы молчим. Вдали звенит колокольчик: кто-то заходит в лавку Фогатини. Ветер крепчает и обдувает наши лица снежной пылью вперемешку с сажей. Фармер прислоняется к стене и трет глаза. Под нашими ногами пробегает крыса.
– Хорошо, – наконец произносит он. – Добудешь ключ, и я тебе помогу. Но только при одном условии: ты станешь относиться ко мне, как к равному. Я тебе не слуга. – Он поднимает руку, повернув ее ко мне ладонью. На кончиках его пальцев мозоли. – И я буду называть тебя Люцианом. Ведь так тебя зовут.
Его глаза спокойны и ничего не выражают. Я смотрю на него и вдруг узнаю этот взгляд. Так я смотрю на отца, когда пытаюсь скрыть свою ненависть к нему.
Фармер читал мою книгу. И теперь ненавидит меня так же, как я ненавижу отца.
Я зажмуриваюсь. Меня пробирает дрожь; кажется, он видит меня насквозь. Я шагаю вперед, не открывая глаз и видя перед собой лишь темноту. Холодный ветер треплет волосы и задувает за воротник. Я чувствую его пальцы, тянущие меня за локоть, и стряхиваю его руку.
– Прости. Не убегай, прошу. – Он загораживает мне дорогу. Мы стоим посреди улицы. Над серыми обрывками туч вспыхивает крошечный солнечный огонек, окрашивая небо алым. Свет режет мне глаза. – Забудь, что я сказал. Если ты добудешь ключ…
Я поворачиваюсь боком, стараясь держаться от него подальше, и роюсь в кармане.
– Сними комнату в «Восьми колоколах», это недалеко отсюда. – Пытаюсь всучить ему горсть монет: примерно шесть шиллингов. – Этого хватит на пару дней. Считай это авансом. Как только ключ будет у меня, пришлю тебе записку. Тогда проводишь меня в переплетную.
– Не нужны мне твои деньги.
– Бери.
Он снова смотрит мне в глаза. Его волосы треплет ветер, губы сжаты. Я кладу монеты ему в ладонь, и он не противится. Поморщившись, опускает монеты в карман моего пальто.
– Погоди, – переложив деньги в карман своих брюк, он начинает снимать пальто.
– Отдашь в следующий раз. У меня есть пиджак.
Некоторое время мы молчим.
– Спасибо, – наконец произносит он.
– Понадобится больше денег – пришли записку. Мой адрес ты знаешь.
Он кивает. Мы долго смотрим друг на друга. Солнце за его спиной пылает, в щели между домами заливается красный свет. Свет блещет в его волосах. Алеет на его виске, скуле и кончике уха. Внезапно он улыбается мне – улыбка расцветает на губах так же неожиданно, как луч солнца возникает из-за туч. Она полностью меняет его лицо. Я не помню, чтобы кто-либо смотрел на меня так: ни разу в моей жизни не было такого. Закат вдруг кажется краснее, запахи копоти и парафина – острее, а пальцы сильнее болят от холода. Над нашими головами в трубе поет ветер. Скомканный листок бумаги шурша летит по мостовой. Гудит фабричный рожок.
Он протягивает руку и гладит меня по щеке.
Мое сердце гулко ударяет всего раз. Затем я отдергиваюсь. Вспоминаю слова бармена: по мне так лучше собой на углу торговать, чем своей памятью.
– В чем дело? Погоди, Люциан… Дарне.
– Я не за это предлагал тебе заплатить. – Не знаю, почему я так злюсь; можно подумать, раньше никогда не покупал проституток. Но его?
– Я не… Я вовсе не… – Он смотрит на меня, округлив глаза. Внезапно рот его кривится, и он начинает смеяться.
– Не трогай меня. – Я все еще чувствую его прикосновение на щеке, мягкое, как паутинка. И мне хочется, чтобы оно осталось там навек, но вместе с тем хочется, чтобы оно исчезло.
Он замолкает.
– Прости. Правда, извини меня. Не надо было…
– Меня не заботит, чем ты зарабатываешь на жизнь. И мне безразлично, за что тебя уволил де Хэвиленд. Я просто хочу, чтобы ты помог мне найти мою книгу, а потом оставил меня в покое.
Он открывает рот, но не произносит того, что хотел. Коротко кивнув, он разворачивается и уходит. Мне хочется повернуться и проводить его взглядом, но я сдерживаюсь, хотя это стоит мне больших усилий. Наконец его шаги стихают. Лишь когда он пропадает, я понимаю, как сильно замерз. Я дурак, что доверился ему. Не надо было давать ему денег. А может, надо было дать больше.
Красный свет солнца совсем поредел, и каждый камень на мостовой очерчен тенью. Ботинки скользят по тротуару. Под подошвами хрустит битое стекло. Перешагнув через полосу света, я оказываюсь на другой стороне улицы, где уже совсем темно. Светится окно лавки Фогатини, заклеенное газетой. Отсюда не так уж далеко до Элдерни-стрит с ее каретами и уличными фонарями. Кружит поземка на мостовой; холодный ветер хватает за щиколотки. Я шагаю как можно скорее, стараясь согреться. В мутных витринах переплетных мастерских проплывает мимо мое отражение, ссутулившееся от холода. Я вижу его краем глаза, и на миг мне кажется, будто оно – мой спутник, торопливо шагающий рядом.
Выхожу на Элдерни-стрит и останавливаюсь. Гляжу на ряды уличных фонарей и перила, отбрасывающие решетчатую тень на свежевыпавший снег. Окно де Хэвиленда светится. Должен же быть какой-то способ раздобыть этот ключ… Но если он не согласен отдать его даже за деньги… Я должен найти выход и обязательно его найду. Я что-нибудь придумаю.
Наконец холод заставляет меня повернуть к дому. Щека еще горит: прикосновение Фармера словно проникло мне под кожу. Я резко замираю на мостовой, глядя на последнюю полосу заката над горизонтом. За спиной шевелится тень. С глупой надеждой оглядываюсь, ожидая увидеть Фармера, но там никого нет. Я один.
XXIV
Утром все кажется серым, зернистым, мигающим, словно подступает мигрень. Когда я открываю дверь в отцовский кабинет, огонь в очаге трещит и пригибается на сквозняке. Мне тошно в этой комнате. Стены цвета запекшейся крови колышутся и смыкаются надо мной. Отец меня не ждет, насколько мне известно, но жестом повелевает садиться в кресло, даже не подняв головы. Я сажусь. Я плохо спал, висок и челюсть ноют от боли. Осторожно разминаю лицо, надеясь, что спазм пройдет.
– Люциан, мой милый мальчик, – наконец произносит отец, откладывая ручку и подняв брови. – Надеюсь, твое плачевное состояние не вызвано предстоящей женитьбой.
– Нет. Благодарю.
Следует пауза. Он ждет, пока я заговорю, и смотрит на часы.
Я глотаю слюну. Я репетировал всю ночь, но теперь не могу произнести ни слова. В темноте, пока все часы Каслфорда отсчитывали время, я мог думать лишь о предстоящей беседе с отцом, но сейчас заготовленные фразы застревают в горле.
– Отец…
– Возможно, лучше… – произносит он одновременно со мной, и мы оба замолкаем, неотрывно глядя друг на друга. Боль в челюсти простреливает в плечо.
Он откидывается в кресле и проводит пальцем под нижней губой.
– Мой мальчик, – говорит он, откладывая в сторону промокашку, – что бы ты ни хотел мне сообщить, я слушаю.
Я киваю, смотрю мимо него на обои и закрываю глаза. Кроваво-красные завитушки отпечатываются на сетчатке, как последнее, что увидел перед смертью покойник. Мысленно окружаю себя серой стеной, но с тех пор как я вчера повстречал Эмметта Фармера, мой старый метод не помогает. Все остается цветным, пульсирующим, кроваво-красным.
– Но хочу напомнить, что у меня не так много времени, – добавляет он.
Я заставляю себя посмотреть ему в глаза.
– Мне нужна твоя помощь.
– Неужели? – Взяв перо, он принимается крутить его между большим и указательным пальцами. У него спокойное, внимательное, даже заботливое лицо. Не знай я его, подумал бы, что он меня любит.
– Де Хэвиленд, – запнувшись, отвечаю я, – он…
– Да? – Отец не шевелится, но в его глазах проскальзывает любопытство.
– Он знает… у него есть…
– Что у него есть, сынок? – Он встает и кладет руку мне за плечо. Я чувствую удушливый аромат сандалового мыла. Смотрю ему в глаза. – Ты сам не свой, Люциан. Скажи, что случилось? Наверняка мы сможем все исправить.
Я делаю глубокий вдох. В трубу залетает ветер и нагоняет в комнату дым. Глаза начинают слезиться. Если кто и в силах добыть у де Хэвиленда ключ, так это мой отец. Но мне трудно сформулировать свои мысли.
– Его ученик сказал мне…
– Что? – Отец крепче хватает меня за плечо и тут же отпускает. – А, так вот в чем дело. Ты ищешь свою книгу, верно? Значит, ты все-таки ходил к де Хэвиленду… Ну что за двуличный тип! Что ж, тревожиться не стоит. «Лайон и сыновья» – весьма надежный банк, но если хочешь, могу распорядиться перевезти твою книгу к Симпсону.