Я качаю головой. За окном вихрится снег.
– Я мог бы спасти Нелл, будь я настойчивее.
Он переминается с ноги на ногу, но ничего не отвечает.
Я делаю резкий вдох.
– Де Хэвиленда убили из-за меня. Потому что я солгал отцу. Я виноват и в его смерти.
Он почти не шевелится.
– Его убил не ты.
– Но я знал, что произойдет. Я понял это, как только соврал отцу.
Вопреки себе я поднимаю голову и смотрю на Фармера. Он выдерживает мой взгляд. Я первым отвожу глаза.
Через некоторое время он произносит:
– Я принесу бинт.
Вспоминаю, как отец перевязывал мне руку, и отвечаю, сжав кулак:
– Нет. Обойдусь.
– Но…
– Нет! – Я встаю. – Спасибо. Мне пора домой.
– Если не дашь перевязать, снова пойдет кровь, и на этот раз сильнее.
– Прошу, прекрати… – мой голос обрывается, я закрываю глаза.
Фармер подходит ко мне ближе, чем на расстояние вытянутой руки. Я чувствую жар его тела.
Он берет меня за запястье и нежно разгибает мои пальцы один за другим. Мое сердце и глотку пронзает резкая опасная боль, но к порезу она отношения не имеет.
Фармер наклоняет к свету мою ладонь, чтобы рассмотреть рану.
– Ладно, – наконец говорит он. – Но следи, чтобы не попала грязь.
Я страшно устал. Мне хочется выдернуть руку. Если он посмотрит на меня сейчас, то увидит… Если я упаду, он поймает меня.
Ветер воет в трубе, и в воротник просачивается сквозняк. Медленно, словно тая изнутри, я наклоняюсь вперед. Мой лоб касается его плеча. Он замирает. Мы стоим неподвижно, еле дыша. Все мои чувства стянулись в то место, где лоб касается его рубашки.
– Все хорошо, – очень тихо произносит он.
Но нет. Со мной не все хорошо. Он хватает меня за плечи и не дает мне упасть. Я позволяю ему удерживать меня. Слышу, как бьется его сердце. Когда я поднимаю голову, он смотрит на меня пристально, колеблясь. Он видит меня насквозь; я у него как на ладони.
В этот момент у меня еще есть шанс отодвинуться. Но я этого не делаю.
XXVI
Под утро метель затихает. Когда я просыпаюсь, стоит мертвая тишина. Никогда еще я не спал в комнате, где было бы так тихо. Я слышу лишь гул ветра на крыше, свое дыхание и дыхание Эмметта.
Кровать стоит у окна. Свет то тускнеет, то снова разгорается: ветер гонит облака по небу, и те заслоняют солнце. В окно виден уголок голубого небосвода. Его заволакивают обрывки облаков. Солнце отражается от сосульки и отбрасывает кольца света на деревянный пол.
Выпутываюсь из одеял, стараясь не разбудить Эмметта. Тот вздыхает, подтягивает колени к груди и сворачивается калачиком, натянув одеяло и зарывшись лицом в подушку. Я вижу лишь его ухо и край щеки. Мои губы еще помнят прикосновение к его коже: горячей, слегка шероховатой, соленой от пота. Тепло разливается по телу – отголоски прошлой ночи. Мне хочется, чтобы случившееся повторилось вновь, а потом еще и еще. Хочется забыть обо всем другом: о моей жизни, отце, свадьбе. О моей книге.
На краткий миг я позволяю себе помечтать: что будет, если я останусь здесь? Если я не явлюсь на свадьбу, отец отречется от меня. Но это не так уж плохо. Мать будет тосковать, но у нее есть Сесилия с Лизеттой. Она привыкла игнорировать все неприятное, у нее хорошо получается притворяться. Я бросаю взгляд на Эмметта. Вот бы растолкать его сейчас и сказать, что я не смогу уехать, что это невыносимо… Он потягивается, его веки трепещут, и он открывает глаза. Видит меня, улыбается и снова проваливается в сон. Я едва сдерживаюсь, чтобы не поцеловать его. Закрываю глаза. Как же быстро бьется мое сердце. Я никогда не чувствовал ничего подобного. Прошлая ночь была восхитительна; желание сбило меня с ног. Я желал Эмметта так сильно, что забыл о том, кто я такой. Мне стало безразлично, кто я; я целиком отдался страсти. И Эмметт вместе со мной. Это напоминало танец – он уступал мне и вел меня… Как будто он уже знал меня, знал мое тело в мельчайших подробностях. В конце я кричал, как заблудившийся в лесу. Но сейчас, в холодном свете дня, меня пробирает дрожь. Мы с ним совсем не знакомы.
Как бы мне хотелось верить, что вчерашняя ночь что-то значила. Но в его ласках я уловил не нежность, а опыт. Когда он впервые поцеловал меня, вопреки всему мне показалось, что он невинен. Словно он никогда не прикасался ни к кому, кроме меня. Но потом я понял, что это абсурд. Никто не способен вытворять такое в постели, не имея большого опыта. Денег он не просил, но… Он оказался гораздо больше похож на меня, чем я думал. И если я скажу ему, что хочу остаться здесь с ним, он рассмеется мне в лицо.
Но даже если не рассмеется, как быть с де Хавилендом? Нелл? Моей книгой? Лучшего я не заслуживаю. И что бы ни случилось прошлой ночью, ничего не изменится.
Пол холодный, как лед. Моя одежда свалена в кучу под окном. Я вытягиваю из кучи рубашку и чувствую, что та отсырела. Зубы стучат, пальцы не слушаются, застегивая пуговицы. В конце концов я оставляю воротник расстегнутым, а галстук засовываю в карман. Беру сапоги, выхожу из комнаты на цыпочках и спускаюсь по лестнице. Отвалившийся кусок кровли стучит о дверь. Я замираю от испуга. Но нет, за дверью никого.
Огонь в печи погас. В мягком белом свете мастерская похожа на натюрморт: полотно с изображением скудной обстановки северного дома. Унылый коричневый и цвет слоновой кости. Мой плащ висит на высоком книжном прессе.
Я снимаю его онемевшими пальцами и, поворачиваясь, чуть не спотыкаюсь о рубашку Эмметта. Она лежит там, где я ее бросил, прежде чем он повел меня наверх. Поднимаю ее и вспоминаю, как он дрожал, когда я расстегивал пуговицы. Я тоже дрожал, но не от холода. Прижимаю к лицу холодное льняное полотно. Рубашка пахнет Эмметтом; я чувствую кедрово-перечный запах его пота. Мне хочется ее надеть.
Но нет. Я вдруг вижу себя со стороны, как будто заглядываю в окно снаружи: небритый, с налитыми кровью глазами, стою и нюхаю грязную рубашку какого-то чужого парня. Парня, которому нельзя доверять. Как смеялся бы сейчас надо мной отец! Одна ночь – и я весь размяк, словно подхватил заразу.
Бросаю рубашку на пол и отпихиваю ее ногой. Она залетает под деревянный шкаф. Если Эмметт станет ее искать, след на пыльном полу ему укажет. А достать ее можно линейкой. В любом случае, рубашка дешевая. Старая. Ради такой рубашки не стоит даже корячиться и лезть под шкаф.
Дверь черного хода не сразу поддается. За дверью нанесло сугроб, и поначалу я даже боюсь, что не выберусь из дома. Ступаю в глубокий снег, и ледяной ветер чуть не сбивает меня с ног. Колючие льдинки с шипением врезаются мне в щеки и жалят лицо. Я бреду вдоль стены дома по колено в снегу. Петли на двери конюшни заледенели. Приходится бить ногой в дверь, чтобы лед треснул. В конюшне лошади безмятежно жуют солому. Если я оставлю одну лошадь здесь, отцу придет счет из городской конюшни. Заберу обеих – Эмметт застрянет на болотах.
Наконец я беру только одну лошадь, объясняя это тем, что не справлюсь с поводьями сразу двух на морозе. Вывожу ее во двор и неуклюже забираюсь в седло.
Лошадь трусит от дома к дороге, а я все время оглядываюсь. Он проснется, говорю я себе. Он услышит. Испугается, куда я делся. Но вокруг полная неподвижность. Лишь дом таращится на меня пустыми окнами.
Мне предстоит долгий путь в Каслфорд.
Домой я возвращаюсь затемно. Во всех окнах горит свет. Дверь открывает Бетти, растрепанная, с выбившимися из-под чепца волосами; на ее переднике – пятна пыльцы. За ней новая служанка осторожно ступает по свежевымытому полу и несет рыбу на серебряном подносе. Она украдкой бросает на меня взволнованный взгляд. Бетти произносит:
– Ах, мистер Люциан! Пришел портной от Эсперанда. Он в гостиной.
Под лестницей и у входа в столовую на пьедесталах стоят огромные букеты. Алые розы, папоротники, темно-зеленые восковые листья, острые, как зубцы ножовки. Кроваво-красные лилии. Бетти нервно топчется – ей не терпится вернуться к работе.
– Сэр? С вами все хорошо?
– Да. Разумеется.
В доме так тепло, что меня начинает подташнивать. Бетти бросается ко мне, чтобы взять пальто и шляпу, но я отмахиваюсь. Служанка толкает дверь столовой, и я вижу множество яств, расставленных на буфете, – ужин во французской манере[9]. Я улавливаю запах вареной рыбы и чего-то более сытного, кажется, дичи. Сам вешаю пальто и шляпу и прохожу мимо Бетти в гостиную.
Мать встает.
– Дорогой, – произносит она, – ну наконец-то. – Она жестом показывает помощнику Эсперанда, что тот может подойти ко мне. – Мистер… как вас там? Мистер Элкок проявил немалое терпение, дожидаясь тебя, Люциан.
– Доброго вечера. – Я киваю ему. От одного этого движения у меня кружится голова; комната плывет перед глазами. – Мама, не могла бы ты позвонить и попросить принести чаю? Я не ел уже… – Я замолкаю. Воцаряется тишина. Лизетта отрывается от пялец с вышиванием и смотрит на меня, по-кошачьи прищурившись.
– Боюсь, ты слишком сильно задержался, – отвечает мать. – Слуги очень заняты. Поэтому сегодня мы пили чай пораньше. – Она улыбается. Но следующая за ее словами тишина, взгляд Лизетты, заметившей мою небритость, и Сесилии, украдкой похрустывающей кусочком сахара, свидетельствуют о том, что отец приказал матери не расспрашивать о том, где я пропадал.
По просьбе Элкока я послушно примеряю жилет. Он закалывает ткань булавками, не глядя мне в глаза, лишь изредка тактично и тихо просит меня поднять или опустить руки. Моя рубашка взмокла от пота, от меня воняет лошадьми и мокрой шерстью. Лизетта морщит нос. Но никто не произносит ни слова. Наверное, я единственный, кто за всеми этими запахами чувствует еще один – сухой мускусный запах кожи Эмметта Фармера.
Наконец Элкок уходит. Он прощается со мной, коснувшись шляпы. После его ухода мама поворачивается ко мне с улыбкой. Отняв у Сесилии сахарницу, она произносит:
– Как хорошо, что ты не нервничаешь, дорогой. Накануне свадьбы женихи часто места себе не находят. А ты как ни в чем ни бывало продолжаешь… заниматься своими делами.