– Все в порядке.
– Тогда ступай на кухню и смешай клей. – Я встал и прошагал мимо нее, пытаясь держаться ровно и не шататься. Вокруг хлопали черные крылья, путая мне дорогу. Та комната… тихая маленькая комната…
На лестнице я сел. Свет падал на половицы серебристым кружевом. Контуры теней напомнили о полузабытом кошмаре. Перед глазами промелькнуло лицо Люциана Дарне, его голодный взгляд. Мой взор заволокла завеса тьмы, густая, как туман, но в этот раз во мраке было нечто новое – вспышка, блеснувшая, как зубы, невыносимо острые клыки. Это была не ненависть, а что-то готовое разорвать меня на куски, если дать волю.
Затем тьма поглотила меня, и все исчезло.
Ill
Постепенно я очнулся от забытья и увидел вокруг серый день. Дождь глухо барабанил в окно. Я уловил еще один звук, источник которого мне удалось определить не сразу. Уставившись в потолок, я праздно полюбопытствовал, что это может быть. Легкий шепот, пауза, вдох, шепот… Прошло немало времени, прежде чем я повернул голову и увидел Середит, – склонив голову та сидела за столом у окна. На столе стояла деревянная рама и лежали стопки сложенной бумаги. Она сшивала сложенные страницы, ведя иглой сперва в одну сторону, потом в другую; натягиваясь, нить шептала. Я долго наблюдал за переплетчицей, убаюканный ритмом ее движений. Она протыкала иглой бумагу и подтягивала нить; затем вытягивала ее с другой стороны и снова протыкала бумагу… Завязав узелок, обрезала нить, брала катушку и отрезала новую, привязывая ее к старой. В комнате было так тихо, что я слышал щелчок, с которым затянулся узелок.
Середит подняла голову и улыбнулась.
– Как ты себя чувствуешь?
– Я… – Во рту пересохло. Я сглотнул, и шершавая сухость на языке вернула меня к реальности. Болело все тело. Саднило запястье, словно меня больно ущипнули. Посмотрел вбок и не сразу понял, что увидел: мое запястье было привязано к кровати полоской белого полотна. Ткань натянулась, превратившись в узкую веревку, врезавшуюся в руку. Неужели я пытался вырваться?
– У тебя были кошмары, – объяснила Середит. – Помнишь?
– Нет.
Или да? Вопль, отозвавшийся многократным эхо; темные глаза, неотрывно следящие за мной…
– Неважно. Теперь ты пришел в себя, и тебя можно отвязать.
Она встала, аккуратно положила иголку на полусшитый книжный блок и, наклонившись надо мной, принялась развязывать узел скрюченными пальцами. Я лежал, не шевелясь и не глядя на нее. Что я натворил? Неужели опять рассвирепел? Дома со мной однажды случился такой тяжелый припадок, что я набросился на мать с отцом. С тех пор Альта боялась ко мне приближаться. Неужели я напал на Середит?
– Ну вот, – она подтащила стул к моей кровати и со вздохом села. – Ты голоден?
– Нет.
– Скоро проголодаешься. Ты пробыл без сознания пять дней.
– Без сознания?
– Теперь тебе нужно отдохнуть. Дня два, не меньше. Потом попробуешь потихоньку вставать.
– Все со мной в порядке. Могу и сейчас подняться. – Я рывком попытался сесть, но голова закружилась, и мне пришлось ухватиться за край кровати, чтобы не потерять равновесие. Постепенно головокружение прошло, но попытка выпрямиться отняла все мои силы. Я рухнул на подушку и зажмурился, запретив себе плакать. – Простите… думал, мне получше.
– Так и есть.
– Но… – Мне не хотелось думать о том, каково старой женщине было справляться с разбушевавшимся подмастерьем, страдающим галлюцинациями. Я мог бы ударить ее или, чего хуже…
– Открой глаза. – Середит придвинулась ближе.
– Что?
– Взгляни на меня. Так-то лучше. – Она склонилась надо мной. От нее пахло мылом, клеем и кожаным фартуком. – Это был рецидив. Но худшее позади.
Я отвернулся. Мама тоже так говорила, но каждый раз в ее голосе звучало все меньше уверенности.
– Поверь мне, сынок. Мне кое-что известно о переплетной лихорадке. Она редко протекает так тяжело, как у тебя, но ты поправишься. Не сразу, но поправишься.
– Что? – Я так резко оторвал голову от подушки, что боль пронзила висок. Значит, у моей болезни есть название? – Я думал, что просто схожу с ума.
Середит фыркнула.
– Твой ум на месте, сынок. Кто сказал тебе такую ерунду? Нет, переплетная лихорадка – такая же болезнь, как любая другая. Что-то вроде временного помешательства.
Болезнь, обычная болезнь, как грипп, цинга или понос! Как мне хотелось в это верить. Я покосился на красные полосы на запястье. Чуть выше на руке виднелись круглые синяки, похожие на отпечатки пальцев. Я сглотнул.
– Переплетная лихорадка? Но почему переплетная?
Она ответила не сразу.
– Этот недуг поражает лишь переплетчиков. Или тех, кто ими пока не является, но имеют задатки. Если у тебя есть дар, в голове иногда что-то не стыкуется. Думаешь, как я догадалась, что тебе суждено стать переплетчиком, причем не самым плохим? Тут нечего стыдиться, сынок. Теперь, когда ты здесь, это пройдет.
– Неужели все переплетчики болеют?
– Не все, нет. – Струи дождя застучали в окно, и стекло задребезжало. Середит подняла голову, и я проследил за ее взглядом, но не увидел ничего, кроме серой пустоты болот и мокрой завесы тумана. – Однажды лихорадка чуть не унесла жизнь одной из величайших переплетчиц в истории, – продолжила она. – Маргарет Пэвенси. Она жила в Средневековье, была вдовой и переплела более двадцати книг – по тем временам немало. Несколько ее переплетов дошли до наших дней. Как-то раз я ездила в Холтби на них посмотреть. – Она снова взглянула на меня. – Мой старый учитель говорил, что лишь переболевшие переплетной лихорадкой становятся художниками и создают произведения искусства, а другие так и остаются простыми ремесленниками. Я думала, он шутит, но если он прав… из тебя получится хороший ученик.
Я коснулся синяков на руке, приложив к ним кончики пальцев. Ветер шелестел тростником на крыше, дождь хлестал в окно, но дом был крепким, с толстыми стенами, и древним, как скала. Значит, я болен переплетной лихорадкой; моя болезнь – не безумие и не слабость.
– Я принесу тебе суп. – Она встала, сунула катушку ниток и неподшитые страницы в карман фартука и подняла раму.
Я пригляделся.
– Это…
– Книга Люциана Дарне. Да. Это его книга.
Имя острым крючком вцепилось в мои внутренности и натянуло леску. Люциан Дарне, юноша, который меня ненавидит… Крючок вонзился глубже в плоть, и леска дернулась.
– А что за книга?
Середит взглянула на меня, но не ответила.
– Можно посмотреть? – попросил я.
– Нет. – Она прошагала мимо меня к двери.
Я попытался встать, но комната закружилась перед глазами.
– Я…
– Ложись в кровать.
– Я из-за него заболел, Середит? Или… кто он такой, почему…
– Он не вернется. О нем можешь не тревожиться.
– Откуда вы знаете?
Она отвела взгляд. Скрипнула потолочная балка, и дом вдруг показался хрупким, словно толстые стены были всего лишь галлюцинацией.
– Я принесу тебе суп, – повторила старая женщина и закрыла за собой дверь.
С тех пор Середит еще некоторое время запиралась в мастерской после обеда. Она не рассказывала, чем занималась, а я не спрашивал. Я знал, что она работает над книгой Люциана Дарне. Иногда, закончив дела, я прислонялся ухом к двери и погружался в полусон, одновременно подслушивая и грезя, пытаясь уловить в услышанном смысл. Обычно за дверью царила свинцовая тишина, свойственная этому дому, который словно прислушивался вместе со мной. Казалось, дерево и штукатурка тоже навострили уши, пытаясь уловить хоть какие-то шумы в полной тишине. Но порой из-за двери доносились стук и скрежет, а однажды с гулким звоном опрокинулся котел. Похолодало, и от неподвижности мои суставы затекали и болели, но закрытая дверь мастерской манила меня. Желание находиться там и ждать чего-то, что я не понимал, было мне ненавистно, но я не мог противиться любопытству, к которому примешивался страх. Это чувство было знакомо мне по ночным кошмарам, которые все еще преследовали меня, хоть я и начал поправляться.
Все чаще мне снились ясные, прозрачные сны, залитые солнечным светом, но когда кошмары возвращались, они были такими же пугающими, как прежде. К тому же теперь у моих страхов было лицо: лицо Люциана Дарне. С того самого дня, как я увидел его впервые, он снова и снова являлся мне в сновидениях. Эти горящие глаза… этот последний взгляд, брошенный на меня перед тем, как он скрылся за полуоткрытой дверью в глубине мастерской. Он садился за стол в тихой, ярко освещенной, но почему-то наводящей ужас комнате, и меня охватывала паника, потому что во сне за столом сидел не он, а я.
Сны пытались сказать мне о чем-то. Я не мог определить причину своего страха, но точно знал одно: то, чего я боялся, находится в запертой комнате в мастерской Середит. Когда я просыпался и не мог заснуть, я садился у окна, и холодный ночной воздух высушивал пот на моей коже. Я пытался понять, чего боюсь, но сколько бы ни размышлял об этом, сколько бы ни пытался разглядеть причину страха, не видел ничего, кроме Люциана Дарне и комнаты за полуоткрытой дверью, куда мне удалось заглянуть лишь мельком. В этой комнате что-то произошло, и теперь воспоминание об этом не давало мне покоя, просачивалось в мои сны, заставляя зубы стучать от страха.
Однажды вечером, когда я отчищал сковородку, а Середит готовила рагу, я снова спросил ее о Люциане. Она не подняла головы, но пальцы ее дрогнули, и она выронила половину луковицы.
– Старайся не думать о нем, – проговорила она, тяжело наклоняясь.
– Но почему вы не хотите показать мне его книгу? Я учусь каждому шагу по отдельности, а думал, что должен…
Она сполоснула луковицу и продолжила резать.
– Середит! Когда вы начнете учить меня…
– Скоро ты узнаешь гораздо больше, сынок, – ответила переплетчица и прошла мимо меня в кладовую. – Но сперва тебе надо поправиться.
Шли дни, я окреп и стал почти таким же сильным, как до болезни, но она по-прежнему ничего мне не рассказывала.