также знает, где я застрахован. Деньги должны были остаться детям, может, они пригодятся на операцию для Бартека, если появится возможность пересадки за границей. Поцелуй его за меня и помни, что я всегда тебя любил в большей степени, тем ты можешь вообразить. Тут я должен бы сказать: не плачь, Ядзя, встретимся в Нангияли. Но не думаю, чтобы ты особенно жалела. Не думаю также, чтобы ты захотела увидать меня после смерти. Поэтому я скажу только: па, па, дорогая.
Запись внезапно оборвалась, будто Теляк боялся сказать что-нибудь еще. Последнее слово прозвучало не как «дорогая», а как «дорога».
Кузнецов закрутил диктофон мельницей на столе. Они сидели молча, размышляя над тем, что только что услышали.
– Мне все же не верится, что он покончил с собой, – сказал он. – Ты можешь себе это вообразить? Мужик наигрывает прощальное письмо, идет наглотаться таблеток, а через минуту передумывает и распускает павлиний хвост. Одевается, собирается, выходит. Но по дороге меняет планы, хватает вертел и вбивает себе в глаз. Я этого не принимаю.
– Я тоже. – Шацкий закрутил диктофон в другую сторону. – Но и взломщика я не принимаю. Эта злость во время терапии, Ярчик со своими таблетками, кто-то – быть может, Квятковская, изображающая дух дочери Телята. Слишком много происходит, чтобы вертел оказался случайным. Трудность в том, что кроме фантастической теории терапевтического поля, переносящего ненависть, у нас нет ничего, что бы предлагало мотив.
– Либо мы его не замечаем, – Кузнецов произнес вслух мысль Шацкого, так что тому оставалось лишь кивнуть с пониманием.
– Но в конце концов у нас получится, – не сразу добавил он. – Завтра я встречаюсь с экспертом, а ты займись фонограммой и узнай, кто такой Игорь, и допроси его. Еще нужно скопировать содержание диктофона, а прощальное письмо отдать жене. Созвонимся вечером. Или приходи ко мне в контору. Я, наверное, буду сидеть допоздна, у меня набралось два вагона канцелярской работы. Придется запастись сшивателями.
– Есть еще один вопрос, на который я не могу найти ответа, – сказал Кузнецов, постучав толстым пальцем по диктофону.
– Ну?
– Где в него вставляются кассеты?
«Я помню, что с самого утра была ужасно измучена», – таковы первые слова Мариолы Нидзецкой, сказанные во время допроса через семь часов после убийства мужа. Был час ночи, и Шацкий в первую минуту хотел возразить, что он тоже не слишком хорошо отдохнул, но сдержался. К счастью. Через полчаса он уже знал, что никогда не был и не будет так измучен, как в то утро Мариола Нидзецкая.
Женщине было тридцать пять лет, но выглядела она на сорок пять: исхудавшая блондинка, с криво подрезанными жидкими волосами, склеившимися в висящие вдоль щек стручки. Правую руку она держала на коленях, левая висела, согнутая в локте под странным углом. После он узнал, что пять лет назад муж сломал ей руку, положив на стол и ударив по ней кухонной табуреткой. После пяти ударов сустав превратился в осколки. Реабилитация не помогла. Нос у Нидзецкой был слегка приплюснут и искривлен в левую сторону, так что ей приходилось дышать ртом. После он узнал, что два года назад муж сломал его дощечкой для резки. Редкие волосы не могли скрыть деформированное ухо. После ему стало известно, что год назад муж приложил к ее уху утюг, решив, что она не в состоянии выгладить его рубашку. Она кричала так, что соседи в виде исключения позвонили в полицию. С той поры она плохо слышит и ей всюду чудится шум.
– Вам когда-нибудь делали освидетельствование? – спросил он.
Не всегда, но иногда. После он узнал, что ее карточка в районной поликлинике была толщиной с телефонную книгу. Когда он читал ее, казалось, это исторический документ, касающийся издевательств над узниками в концлагерях.
– Почему вы не подали в суд на жестокое обращение мужа?
Подала пять лет назад. Он чуть не убил ее, узнав об этом, – изрезал лезвием для бритья. Приговор: два года с отсрочкой на пять. Из зала суда он вернулся домой грустный, поэтому только изнасиловал ее. Она ждала худшего. «Теперь могу пойти на отсидку, так что смотри у меня, – предостерег он. – Прежде чем меня посадят, ты у меня землю будешь грызть». «Ты никогда этого не сделаешь, – вырвалось у нее. – Тогда тебе не над кем будет издеваться». «Есть дочка, обойдусь», – ответил он. Она поверила и с того дня на всякий случай старалась сама попадаться ему под руку.
– Но иногда задумывалась, что было бы, если бы его не стало. Совсем.
– То есть вы планировали убийство? – спросил он.
– Нет, не планировала, – был ответ. Он вздохнул с облегчением, иначе ему не осталось бы ничего другого, как обвинить женщину в убийстве по статье 148, параграф первый. Нижняя граница наказания составляла восемь лет. – Я просто думала, что было бы…
В тот день, когда она проснулась сильно измученной, Зюзя вернулась из школы заплаканная. Поссорилась с коллегой. Мальчик ее толкнул, она вырвалась. Порвалась лямка от ранца. «Так ты дерешься с мальчишками», – сказал он, когда они вместе обедали, ели голубцы в томатном соусе с картофельным пюре. Его любимое блюдо. Зюзя громко запротестовала. Сказала, что толкала не она, а ее. «Так уж совсем без повода?» – спросил он, мешая картошку с томатным соусом и превращая все в розовую массу. Девочка энергично подтвердила. Нидзецкая знала, что дочь сделала это слишком энергично. Она оцепенела от ужаса, не понимая, что делать. Знала: муж захочет наказать Зюзю, ей придется встать на защиту дочери, и он убьет ее. Тогда уже никто не защитит Зюзю, как не защитил ее саму.
«Хорошо, – сказал он после обеда, вытирая губы салфеткой. На салфетке остался розовый след, как после кашля туберкулезника. – Ты должна понять, что нельзя устраивать скандалы с мальчиками». «Я понимаю», – ответила Зюзя, до которой только теперь дошло, к чему клонит отец, но было поздно. «Ты должна понять, – объяснил он, – что если я теперь дам тебе разок, ты запомнишь, что этого делать нельзя. Иначе назавтра забудешь, послезавтра сделаешь то же самое, а через неделю тебя все будут считать скандалисткой, a с таким пятном нелегко идти по жизни».
Девочка расплакалась.
«Только без истерик, – сказал он, уже разозленный. – Оставим это. Поверь, для меня это еще труднее, чем для тебя». Он встал, поднял дочку со стула и потянул к ее комнате.
– Я сидела как парализованная. Ему случалось бить ее и раньше, но, по сравнению с тем, что он выделывал со мной, это было поглаживание. Я радовалась, что он мягко к ней относится. Но теперь чувствовала, что готовится худшее, и несмотря на это надеялась, что он лишь ударит ее пару раз.
– А почему вы не позвонили в полицию?
Она пожала плечами.
– Боялась, он услышит. И что если я выйду, что-нибудь сделает с Зюзей. Боялась, даже если позвоню, мне могут ответить, что они не мои охранники. Так уже было один раз.
– И что вы сделали?
– Ничего. Ждала, что произойдет. Я увидела, как он берет с вешалки плетеный кожаный поводок. Когда-то у нас была собака, помесь дворняги с овчаркой. Она попала под автобус пару лет назад, а поводок выбросить жалко. Я ее любила. Я стала кричать, чтобы он немедленно оставил дочь, иначе позвоню в полицию, и он сядет. Он сказал, чтобы я не вмешивалась, и напомнил свои прежние слова. Я ответила, чтобы он поберег себя, ведь тоже не бессмертен. Тогда он отпустил малышку, подошел ко мне и хлестнул меня поводком. Я даже не почувствовала боли: основной удар пришелся на волосы, только конец поводка обернулся вокруг головы и разорвал мне губу, – она коснулась пальцем струпика в углу рта. – Зюзя, конечно, начала громко плакать. Тогда он взбесился, начал кричать, что мы обе попомним этот день. Я встала. Он замахнулся поводком, я подняла руку, и поводок обвил мое предплечье. Это страшно его разозлило, и он толкнул меня к столу, но поскольку мы оба держали поводок, он полетел вслед за мной. Я испугалась, что мне конец. Протянула руку к столу, взяла там нож для резки хлеба и выставила перед собой. Я не хотела его убивать, хотела только, чтобы он перестал. А он полетел на меня, потеряв равновесие…
– Почему вы не убрали руку с ножом?
Она облизала губы и посмотрела на него долгим взглядом. Он понял, что этого не может запротоколировать. А ведь нужно было что-то написать. Не спуская глаз с Шацкого, она открыла рот, желая что-то сказать, а он тихонько качнул головой. Она поняла. И вместо слов, которые, вероятно, собиралась сказать, то есть «я не хотела», ответила:
– Не успела. Все произошло молниеносно.
Так на земле стало одним сукиным сыном меньше, захотелось написать Шацкому в заключение. Но он ничего не сказал, позволив ей докончить историю. Следствие подтвердило, что жизнь женщины была адом. Даже родители жертвы не оставили на нем сухой нитки. Тесть Нидзецкой удивлялся, что умер сын, а не она. «Ну и хорошо, очень хорошо», – повторял он непрерывно.
Простое дело. По крайней мере, для полиции. Задержали, допросили, получили признание в вине, конец. Остальное – дело прокуратуры и суда. Полицейскому не нужно задумываться, какой параграф уголовного кодекса нарушен, как квалифицировать вину, какой срок потребовать. Над полицейским нет надзора в лице отдела предварительного следствия, который писал бы ему письма с рекомендациями, как ловить преступника. Шацкий часто задумывался, не лучше ли было ему стать полицейским, чем прокурором. Он и так выполнял много действий, о которых его коллеги знали только понаслышке: ездил на место происшествия и вскрытие, ему случалось брать на себя труд выезда к свидетелю, чтобы допросить его на месте. Правда, редко, но все же. Хотя, с другой стороны, в качестве полицейского, часто живущего на границе с преступным миром, вынужденного идти на уступки, часто закрывающего глаза на что-то одно в обмен на что-то другое, он бы не почувствовал удовлетворения от того, что является частью юридической машины, цель которой – установить справедливость и наказать за нарушение правопорядка.
Теперь, размышляя над юридической квалификацией, он чувствовал, что эту безжалостную машину заело. Он знал, чего от него ждут – чтобы он со всей суровостью обвинил Нидзецкую по статье 148 УК, параграф первый: «Тот, кто убьет человека, подлежит наказанию в виде лишения свободы на срок не менее восьми лет». Соответствовало ли это закону?