Наверняка, да. Шацкий был убежден, что Нидзецкая хотела убить мужа. И только это должно было его интересовать. Суд наверняка дал бы ей минимальный срок, по возможности, смягчил наказание и так далее, и все равно Нидзецкая стала бы худшей убийцей, чем иные безжалостные жулики, отвечающие за «причинение тяжкого вреда здоровью, последствием которого явилась смерть». Он мог решиться на статью 148, параграф четвертый: «Тот, кто убьет человека под влиянием сильного возбуждения, оправдываемого обстоятельствами, подлежит наказанию в виде лишения свободы от года до десяти лет». Год меньше, чем восемь.
Шацкий отодвинул клавиатуру. Уже написан весь обвинительный акт, не хватает только квалификации и ее обоснования в нескольких фразах. Ему хотелось написать проект решения о закрытии дела с учетом закона о необходимой обороне – права на отражение непосредственной атаки. Несомненно, так и случилось бы, если бы речь шла не об обвинительном акте по такому очевидному делу, значительно улучшающему статистические показатели.
В конце концов Шацкий оставил квалификацию по статье 155: «Тот, кто неумышленно причинит смерть человеку, подлежит наказанию в виде лишения свободы от трех месяцев до пяти лет».
– Пусть меня лучше уволят с работы, чем я это изменю, – произнес он вслух.
Через полчаса обвинительный акт был готов, и он оставил его в секретариате у Хорко, которая уже ушла домой. Было шесть вечера. Подумал, что самое время покинуть это прекрасное место. Быстро собрался и выключил компьютер. И вдруг зазвонил телефон. Шацкий громко выругался. Сначала хотел уйти, но долг взял верх. Как всегда.
Звонил Навроцкий. Он собрал адреса всех учеников класса, параллельного классу Сильвии Бонички, в том числе второгодника, о котором говорил ясновидящий. Некоторые вообще не знали, о чем идет речь, несколько были изрядно перепуганы, а второгодник больше всех. Он весь трясся, и Навроцкий был уверен, что если посильнее на него нажать, парень расколется. Однако он быстро пришел в себя и от всего открещивался. Шацкий не сказал этого вслух, но жалел, что его допрашивал Навроцкий. Хотя у этого полицейского мозг был как компьютер, физически он производил впечатление слабака и не очень подходил для «нажима» на допрашиваемых. То ли дело Кузнецов – ему достаточно появиться в дверях, и все моментально становились более разговорчивыми.
– Не думаю, что удастся завести дело о насилии, – сказал Навроцкий. – Нет потерпевшей, нет следов, нет доказательств, нет улик, один ясновидящий и несколько потенциальных подозреваемых, которые ушли в несознанку.
– А что с отцом?
– Вот именно, у меня появилась идея допросить его вдвоем.
– Как это вдвоем?
– Я думаю, что если на него насесть, скажет правду. Но у нас всего один шанс. Если с первого раза не признается, конец. Поэтому я предлагаю массированную атаку: полицейский, прокурор, самая темная следственная комната во дворце Мостовских, привод с полицией, два часа ожидания… Вы понимаете.
Театр, подумал Шацкий, он предлагает мне какой-то гребаный театр. Что теперь делать? Пойти в костюмерную и выбрать маску нехорошего полицейского?
– Во сколько? – спросил он после минутного молчания, пожалев об этом прежде, чем его слова дошли до Навроцкого.
– Может, завтра в восемнадцать, – предложил полицейский таким тоном, будто они выбирались в приличный кабак.
– Прекрасное время, – сказал Шацкий с воодушевлением. – Только не забудьте, что пан прокурор пьет лишь красное, слегка охлажденное вино, лучше итальянское, из района Puglia. Ну и столик – ни слишком близко к окну, ни у дверей.
– Простите?
– Неважно. Завтра в восемнадцать у вас. Я позвоню снизу.
Близилось семь, когда он свернул с Свентокшиского моста на Щецинскую набережную в направлении зоопарка и вежливо встал в пробку на левой полосе. Правая кончалась сразу за мостиком у Пражского порта – с него можно было повернуть только направо, что не мешало нахалам ехать по ней до конца и подрезать какого-нибудь дурачка со включенным сигналом поворота. Шацкий никогда их не пропускал.
Он поглядел на некрасивое здание речного комиссариата и подумал, что начинается сезон ловли трупов в Висле. Купание по пьяни, насилие в кустах, споры, кто дальше доплывет. Хорошо, что их редко находили на центральном участке коричневой реки. Он терпеть не мог утопленников, их синие, распухшие тела, напоминающие тюленей с выбритой шерстью. Надеялся, что в нынешнем сезоне этот кошмар его минует. Год назад, когда нашли труп рядом с Гданьским мостом, ему захотелось собственноручно передвинуть его на несколько метров дальше – тогда бы им занялись коллеги с Жолибожа. К счастью, дело было простым: мужчина оказался самоубийцей, прыгнувшим с Секерковского моста. Шацкий так и не понял, зачем он перед этим догола разделся. Этого он не сообщил в письме, оставленном для жены. Жена утверждала, что он всегда был очень стыдливым.
На переходе у главного входа в зоопарк ему пришлось остановиться, чтобы пропустить мужчину с дочкой. Мужчина был на несколько лет старше его, ужасно исхудалый, вероятно больной. Девочка – в возрасте Хельки. В руке она держала шарик в форме Поросенка. Как странно все складывается, подумал Шацкий, во всех делах, которыми он в последнее время занимался, фигурировали отцы и дочки. Пан Боничка, возможно, убивший свою дочь со стыда и закопавший ее ночью на площадке для детских игр. Нидзецкий, тащивший дочь в ее комнату и объяснявший, что это для него труднее, чем для нее. Теляк, желавший совершить самоубийство, чтобы войти в смерть вслед за дочерью. Но, возможно, каким-то хитрым образом виновный в ее смерти. Ну, и он. Отчаянно желающий перемен, бегающий за молодой журналисткой. Готов ли он пожертвовать дочкой? И что это, собственно, означает: пожертвовать? Еще не настало время для таких решений. Но почему же не время, думал он, ожидая зеленого сигнала светофора на углу Ратушной и Ягеллонской. Безнадежный перекресток. Когда было движение, влево успевали свернуть максимум два автомобиля. И то если у водителей хороший рефлекс. Почему слишком рано? Не лучше ли сразу все решить и развязать себе руки? Не дрожать при встречах, боясь, что жена позвонит. Не обманывать ни ту, ни другую сторону.
Он припарковался у дома.
– Чего это я разбазарился, – произнес Шацкий вслух, пряча панель от радиоприемника в портфель. – С тобой все хуже, дорогой, и хуже.
Раздел шестой
Пятница, 10 июня 2005 года
УЕФА приняло решение, что Ливерпуль сможет защищать свой титул в предстоящем сезоне в Лиге чемпионов, хотя он занял лишь пятое место в Премьер-лиге. Московская прокуратура признала, что нет ничего предосудительного в формулировке «еврейская агрессия как форма сатанизма». Руководство PSL [66] решило, что Ярослав Калиновский будет ее кандидатом на президентских выборах. В своей предвыборной кампании он собирается провести дебаты на тему о том, какой должна быть Польша. А в зондажах общественного мнения Лех Качиньский снова добавил два пункта, опередив на восемь позиций Религу. Из других зондажей следует, что большинство поляков поддерживает крестовый поход Качиньского против геев, а большинство варшавян – нет. В столице объявлена воздушная тревога. Опасаясь химического нападения, полиция на три вечерних часа перекрыла уличное движение на главном перекрестке города и остановила метро. Возникшая мегапробка превзошла самые смелые ожидания шутника. Тем временем на хоботе слонихи Бубы появились шишки, вероятно, вирусного происхождения. Слониха стойко переносит лечение, ее не приходится усыплять на время процедур. Максимальная температура воздуха – 18 градусов, в основном солнечно, дождя нет.
Доктор Иеремиаш Врубель напоминал кота. Лицо у него было как бы вычерчено циркулем, бледное и веснушчатое, с редкой и короткой рыжей растительностью и редкими же кучерявыми рыжими волосами, подстриженными ежиком. Вдобавок у него отсутствовал профиль. Если глядеть en face, создавалось некоторое ощущение глубины, а сбоку его облик был совершенно плоским. Шацкому пришло в голову, что ребенком он, вероятно, постоянно спал на животе на полу. Его уши так плотно прилегали к голове, что, казалось, их нет. Выглядел Врубель курьезно, но – Шацкий не мог этого не признать – безумно симпатично. Голос у него был милый и теплый, напоминавший терапевтический голос Рудского, но более бархатный. Если бы Шацкому пришлось выбирать, кому рассказать о своих проблемах, несомненно, выбрал бы Врубеля. Может, потому, что тот не был замешан в убийстве.
Они быстро вышли из микроскопического кабинета врача в Институте психиатрии и неврологии на Собеского и прошли по коридору в конференц-зал, где врач мог просмотреть видео семейной расстановки на Лазенковской. Они обменялись лишь несколькими словами. Говорил прежде всего Шацкий, рассказывая Врубелю о следствии. Объяснил также, почему вместо обычной просьбы о письменном отзыве он настаивал на личной встрече.
– Возможно, эта запись станет ключом к разгадке убийства Телята, – сказал он. – Поэтому, хоть я и закажу вам письменный отзыв для подшивки к делу, сейчас хотел бы узнать, и как можно быстрее, что вы об этом думаете.
– Пан прокурор отличается от своих коллег, как стояк от членов клуба золотого возраста, – сказал терапевт, зажигая свет в небольшом конференц-зале, где больничный запах смешивался с ароматом кофе и свежих прокладок. Шацкий начал понимать, почему картина возможного протоколирования разговора с Врубелем могла вызвать веселье. – У нас редко бывают представители вашего ведомства. Я считаю, что каждому из вас следует встречаться с нами до и после написания отзыва. Но это лишь мое мнение, скромного садовника, несущего ответственность за выращивание плодов в Божьем винограднике.
У Шацкого вертелось на языке, что пациенты в психиатрических клиниках нуждаются в индивидуальном лечении, а не в групповом сохранении, но заметил лишь, что если со вчерашнего дня ничего не изменилось, прокуратура не страдает избытком сотрудников.