– А теперь вы можете мне сказать, почему остановили запись в этом месте? – спросил он в конце.
– Охотно, – ответил психиатр и улыбнулся улыбкой, показавшейся Шацкому блудливой. – Как вы думаете, почему Теляк ни разу не взглянул на жену и детей во время расстановки, хотя между ними столько было всякого?
Шацкий почувствовал себя, как вызванный к доске.
– Не знаю, я не думал об этом. Боится? Чувствует свою вину перед ними? Стыдится?
– Ничего подобного, – помотал головой Врубель. – Он просто не в состоянии отвести глаз от особы, которая стоит напротив него, и которая в этой расстановке наверняка является самой важной. Я не знаю, кто это, но данная связь невероятно сильная. Прошу обратить внимание, что он даже не моргает, глядя на нее.
– Да ведь там никого нет! – Шацкий внезапно почувствовал бешенство. Столько часов потрачено даром у этого психопата. Он встал. Врубель тоже поднялся.
– Нет, есть, – ответил он спокойно, по-кошачьи двигая носом. – Там стоит особа, которой в расстановке не хватает. Вы хотите продвинуться в следствии? Советую разыскать отсутствующее лицо. Узнайте, на кого Теляк глядит с паникой и ужасом в глазах.
Прокурор Теодор Шацкий молча кивал, глядя на нерезкое и слегка дрожащее на экране, удрученное лицо Телята. Этот взгляд беспокоил его и раньше, но он пренебрег интуицией, решив, что Теляка опустошила терапия. Теперь он понял, что его лицо не было удрученным. Оно беспокоило, потому что ему доводилось встречать такой взгляд в глазах некоторых допрашиваемых – смесь страха и ненависти.
Он выключил DVD-проигрыватель и вынул диск.
– А вы не хотите поучаствовать в расстановке? – спросил терапевт Шацкого, когда они вместе шли к выходу из института. – Посмотреть изнутри, как это выглядит?
Шацкий открыл рот, чтобы поблагодарить, но в короткое мгновение, которое потребовалось воздуху, чтобы пройти из легких к гортани, перед его глазами возникла картина, где он расставляет своих родителей, Хельку и Веронику, вместе с терапевтом, спрашивающим, что они теперь чувствуют.
– Нет, спасибо. В этом нет необходимости.
Врубель улыбнулся кошачьей улыбкой, но обошелся без комментариев. Только у дверей, уже прощаясь с Шацким, сказал:
– Если говорить о том, кто в системе хороший, а кто плохой: почти всегда бывает наоборот. Помните об этом.
Немного найдется фрагментов в этой метрополии, которые выглядят как подлинный город, а не как пространство, засоренное улицами и зданиями. Однако и в этой мусорной куче попадаются прекрасные фрагменты, думал Шацкий, проезжая по Бельведерской улице в сторону центра. Этот отрезок Королевского тракта [69] – от Гагарина до площади Трех Крестов – был одним из немногих, свидетельствующих о том, чем город был когда-то и чем мог бы стать. Вначале современная глыба отеля «Хаятт», потом – Российское посольство, Бельведерский дворец, парк Лазенки, правительственные здания, Уяздовский парк и посольства в Уяздовских аллеях (за исключением киоска, построенного американцами для себя) и, наконец, достойная великого города площадь Трех Крестов. Новый Свет Шацкий не любил и не понимал, откуда столько восторга по поводу этой улицы, чья застройка казалась перенесенной откуда-нибудь из Кельц. Некрасивые и невысокие каменные дома, не подходящие друг к другу. Шацкий не мог поверить, что Новый Свет и захудалую Хмельную улицу пытаются представить как самое красивое место в Варшаве. Наверное, лишь затем, чтобы гости из провинции чувствовали себя тут как дома.
Но теперь Новый Свет отозвался ему кофейней Cava и Гжелькой – то есть Моникой, – и трудно было пестовать в себе злые чувства по поводу этого места. Он хотел бы, чтобы она там ждала, и чтобы он, вместо того чтобы ехать на работу на Кручую, мог выпить с ней кофе, обменяться несколькими словами как с подругой. Или как потенциальный любовник с потенциальной любовницей. Или он и вправду это планировал? Роман? Как такое возможно? Для любовницы нужна студия или деньги на отель, либо, по крайней мере, ненормированный рабочий день, которым можно бы было оправдать частые отлучки из дома. А он был бедным государственным чиновником, который ежедневно возвращался с работы самое позднее в восемь.
Чем я, собственно, занимаюсь, думал он, делая второй круг у прокуратуры, ища место для парковки: единственное служебное было занято. И что я себе вообразил? Неужели так изголодался, что достаточно два раза встретиться с женщиной, и я уже не в состоянии думать ни о чем другом?
В конце концов он нашел место на Журавьей, недалеко от «Шпильки». Было тринадцать. Через пять часов он будет сидеть тут с Моникой и ужинать, чрезмерно напрягая свой бюджет. Интересно, как она оденется? Он запирал автомобиль, когда в его голове внезапно что-то щелкнуло.
Моника, «Шпилька», восемнадцать.
Навроцкий, Главная комендатура, восемнадцать. Курва.
На дверях его комнаты была приколота карточка с требованием НЕМЕДЛЕННО явиться к начальнице. Конечно, речь шла о Нидзецкой. Он проигнорировал приказ, вошел внутрь и позвонил Навроцкому, но полицейский уже вызвал отца Бонички в комендатуру, разговор не отменить. Шацкий подумал, что мог бы убедить Навроцкого в такой последовательности действий – вызов, ожидание в коридоре, освобождение и приглашение на следующий день (СБ поступила так с его дедушкой в пятидесятые годы), но передумал. Ему хотелось избавиться от этого дела. Он позвонил Монике.
– Привет, что случилось? – спросила она, взяв трубку.
– В шесть я должен быть в комендатуре, и понятия не имею, сколько времени это займет. Прошу прощения.
– Может, ты позвонишь, если это ненадолго. И не проси прощения по пустякам. Что скажешь, когда на самом деле что-нибудь сотворишь?
Шацкий проглотил слюну. Он был уверен, что она услышала звук. Должен ли он сказать ей правду, что после допроса ему надо быть дома? И действительно ли должен? Кто он – отец семейства или ребенок, который просит у мамы разрешения еще поиграть во дворе? А, собственно, почему бы это не сказать? В конце концов, если она хочет флиртовать с женатым и имеющим детей мужчиной, должна понимать, на что идет. А вдруг эта идиотка начнет звонить Веронике и верещать «Он только мой»? Ему стало страшно.
– Не хочу ничего обещать, я на самом деле не уверен, что сегодня справлюсь, – сказал он, пытаясь выиграть время. Почему, черт побери, он не запланировал чего-нибудь заранее, прежде чем звонить ей?
– Гм, жаль.
– Может, завтра в течение дня? Я буду ездить по городу, и мы могли бы устроить какой-нибудь ланч? – пробормотал он и вдруг вспомнил, что завтра должен быть на похоронах Теляка. Веронике можно в любое время сказать, что он после похорон пошел на работу. Взять ли одежду на смену? Пожалуй, да – не идти в кафе в парадном костюме для семейных торжеств и церемоний типа свадеб и похорон. Черт бы их побрал.
Договорились, что он отправит СМС, когда будет знать, во сколько можно встретиться, а она съест легкий завтрак (манго, кофе и, вероятно, маленький бутерброд) и будет ждать. Он моментально представил себе, как она лежит в постели, непричесанная, читает газету и слизывает с пальцев сок манго. Увидит ли он когда-нибудь это зрелище в действительности?
Олег Кузнецов не был в восторге от необходимости повторно задавать вопросы людям из окружения Теляка – на сей раз о его любовницах, бывших возлюбленных и школьных подругах.
– Ты что, ненормальный? – заныл он. – Как я это проверю, по-твоему? Его родители умерли, жена наверняка не знает, товарищей по работе я уже допрашивал.
Шацкий был непоколебим.
– Узнай, какой лицей он заканчивал, где и чему учился, найди коллег и подруг, поспрашивай у них. В конце концов, черт побери, именно этим занимается полиция: поиском людей и их допросами. Я только заполняю бумаги и нумерую страницы в деле.
Олег послал ему по телефону вязанку отборных ругательств.
– Я еще понимаю, если бы по делу, – скулил он. – Но мы гоняемся за тенями духов, ничего конкретного. Предположим, мы найдем какую-нибудь его жопу, погибшую в автокатастрофе, когда он сидел за рулем. Предположим, что из-за этого он чувствовал себя ужасно виноватым, и поэтому его дочь покончила с собой. И что? Ты можешь мне сказать, каким образом это продвинет следствие вперед?
Шацкий не мог ничего сказать. Он знал, что, скорее всего, это будет очередная неважная информация, получение которой требует огромного труда. Куча серьезной и никому не нужной работы. Но разве есть другой выход?
Он сказал об этом полицейскому, который пробурчал, что Шацкий ведет себя, как чиновник в корпорации.
– Тебя пиздярит, что у нас ничего нет, и ты дергаешься в панике, желая показать, что чем-то занят. Я тебя знаю, ты просто не хочешь заняться другой работой. Не мог бы ты хотя бы подождать до будущей недели, когда мы получим фонограмму? Тогда можно проверить, играла ли Квятковская роль дочки Телята. Тебе известно, что на пузырьке от порошков есть отпечатки пальцев Ярчик. Этого достаточно, чтобы устроить обыск в их хатах, проверить, нет ли там чего-нибудь еще, что бы их связывало с Теляком. Каима и Рудского я бы тоже потряс. Хотя бы для того, чтобы не чувствовали себя слишком уверенно. Что касается Рудского, не мог бы ты его порасспрашивать о прошлом Теляка? Он должен что-нибудь знать, ведь тот ходил к нему каждую неделю.
Кузнецов был прав. И в то же время неправ. Рудский – один из подозреваемых, а следовательно, не является достоверным источником информации. Его откровения все равно нужно проверять.
Поэтому Шацкий не уступил Кузнецову. Однако, закончив разговор с полицейским, он сразу позвонил Цезарию Рудскому и пригласил его к себе на понедельник. Заодно узнал, что терапевт будет на завтрашних похоронах.
Янина Хорко покрасилась. Это было страшно. Некрашеная она была просто некрасивой, а с мейк-апом напоминала покойника, которого дети владельца похоронного бюро раскрасили для забавы маминой косметикой. Тот в результате ожил и пошел на работу. На ней был тонкий гольф и, похоже, ничего под спудом. Подумать только, еще минуту назад он был уверен, что ничто его так не возбуждает, как женские груди. А тут это давнее прошлое, предыстория: силур, девон, кембрий. Он боялся посмотреть в ее сторону, и это было тем более просто, что она начала с ругани, поэтому он облегченно опустил взгляд и притворился униженным прокурором. Убийство – это