– В чем, собственно, вопрос? – прохрипел, наконец, Боничка и отхаркнулся. – О чем вы хотите со мной поговорить?
– Вышли наружу новые обстоятельства убийства вашей дочери, – ответил Навроцкий. Он отодвинул дело, включил магнитофон, оперся локтями о стол и сложил ладони, как для молитвы.
– Да?
Навроцкий не ответил, только укоризненно посмотрел на Боничку.
– Вы их поймали?
Навроцкий вздохнул и причмокнул.
– Знаете ли вы, что ваша дочь перед убийством была изнасилована?
Шацкий ждал этого вопроса. Он внимательно смотрел на Боничку, чуть прищурившись и стараясь прочесть эмоции на его лице. Но тот лишь приподнял брови.
– Как это? Не понимаю. И вы говорите мне об этом только сейчас?
– Мы сами узнали об этом только сейчас, – ответил полицейский и громко чихнул, после чего прочистка носа заняла несколько минут. – Простите, у меня аллергия на пыль. Совершенно случайно, во время следствия по другому делу, мы напали на след насильников.
– И что? Они признались, что убили Сильвию?
– Нет.
Боничка с минуту глядел то на полицейского, то на прокурора.
– Но вы же им, вероятно, не верите?
– Верим или не верим, наше дело. Сначала мы хотели поговорить с вами. Они нам подробно рассказали, что случилось в тот вечер.
И Навроцкий начал рассказывать. Дважды Боничка безуспешно просил полицейского, чтобы тот перестал. Во второй раз Шацкий едва не присоединился к просьбе подозреваемого. Комиссар не упустил ни одной подробности. Начиная с момента, когда проходящей по Хожей девушке кто-то крикнул: «Сильвия, подожди, это я!», после возни на лестничной клетке, когда она не хотела входить «на минутку», после уговоров, что все «будет супер» и веселого хохота: «Всем известно, что у каждой жопы „нет“ означает „да“, а „да“ означает „входите, пожалуйста"», вплоть до сцены в квартире на третьем этаже.
Прокурор отдавал себе отчет, что Навроцкий не мог узнать этого от насильников – если это вообще были они, – все отрицавших. Если он блефовал, это был тупик. Сильвия Боничка могла подробно рассказать отцу о ходе событий в тот вечер, и тогда подозреваемый быстро сориентировался бы, что на самом деле они ничего не знают. Если же полицейский не блефовал, вероятно, цитировал историю, рассказанную ему ясновидцем. Шацкий мысленно выругался. Ясновидцы и странные методы терапии – его работа все больше напоминала скверный сериал о прокуроре, гоняющемся за паранормальными явлениями. Навроцкий мог бы его предупредить.
– Когда она вышла, точнее, когда ее выбросили из квартиры, грозя напоследок, что с ней станет, если она кому-нибудь расскажет об этой – как они выразились – «мокрой тусовке», она вначале не понимала, где находится. Знала только, что ей очень холодно. Пошла вперед, бессознательно идя в направлении дома. И когда ваша дочь проходила мимо школы, вспомнила о вас. Постояла минутку внизу лестницы, затем подошла к двери и позвонила. Заплаканная девочка-подросток, в зеленой блузе, джинсовой юбке с блестящими аппликациями, сломанным каблуком первых в ее жизни шпилек…
Навроцкий стих. Боничка качался на стуле взад-вперед. Шацкий мысленно умножал трехзначные числа, чтобы отогнать возникшие в его воображении сцены насилия. Преступления, которое, по его мнению, должно наказываться наравне с убийством. Насилие – это убийство, даже если труп еще много лет ходит по улицам.
– У нее не было сломанного каблука, – произнес внезапно Боничка, не переставая ритмично качаться.
– Простите?
– У нее не было сломанного каблука, она пришла босой.
– Откуда вы это знаете, ведь она не добралась до вас?
– Добралась, – пробурчал Боничка. – А вам известно, что туфли она сама выбросила по дороге? Смешно, но она их жалела. Каждую минуту повторяла, какие это были прекрасные туфли, и как они ей нравились. Как у нее сломался каблук, когда она шла по Хожей. Решила, что лучше их выбросить, но сразу после этого пожалела. Спрашивала, не могу ли я пойти и принести туфли, потому что она боится. Потом она ни о чем другом не говорила, только о туфлях. Туфли, туфли. Принеси мне, папа, туфли, они наверняка там.
Шацкий старался не слушать. Теперь он размышлял о том, что, вероятно, ему следует забрать семью, по крайней мере дочь, и уехать как можно дальше от этого города. Как он ненавидел это место!
– Вы их принесли? – спросил Навроцкий.
Ольгерд Боничка поддакнул. Обычные черные туфли с полоской вокруг лодыжки. Если бы не сломанный каблук, они выглядели бы прямо как из коробки. Она их впервые надела на улицу, до этого только училась ходить в них дома.
– И что было потом?
– Когда я вернулся, она пыталась повеситься на кабеле от электроплитки. Не протестовала, когда я его отобрал. Обрадовалась, что принес туфли. Надела их и снова стала рассказывать, как она боялась упасть и как из-за этого не успела на трамвай, потому что не могла бежать, а в ту сторону они шли с подругой под руку. И так без перерыва. Ни о чем другом. А потом попросила, чтобы я ее убил.
Боничка замолчал. Шацкий с Навроцким задержали дыхание. Шум моторчика у магнитофона внезапно стал до жути громким.
– Удивительно, до какой степени дети могут быть не похожи на своих родителей, – сказал Боничка, a Шацкий невольно вздрогнул. Ему показалось, что кто-то ему это недавно говорил. Кто? Он не помнил.
– Все всегда удивлялись, как Сильвия похожа на меня. Такие же брови, те же глаза и волосы. Вылитый отец. А она не была моей дочерью. В ее жилах не текло ни капли моей крови.
– Как это? – спросил Навроцкий.
– Иза, моя жена, была изнасилована через месяц после свадьбы. Шла вечером со станции к дому моих родителей, где мы тогда жили. Сильвия – дочь насильника. Как только Иза вернулась домой, все время говорила о сирени. Был конец мая, везде пахло сиренью, а возле станции ее было больше всего. Дух захватывало, когда проходил мимо. И она все время говорила об этой сирени. А потом перестала. Мы никогда с ней об этом не разговаривали. Ни о насилии, ни о сирени. Притворялись, что Сильвия – наша дочь. Это маленький городок, нам и в голову не приходило обратиться в полицию. Только Иза больше не была женщиной, на которой я женился. Была пустая. Ходила на работу, занималась ребенком, готовила, убирала, по субботам месила тесто. Перестала ходить в церковь, я с трудом уговорил ее крестить Сильвию. Не пошла на ее первое причастие, поскольку костел был украшен сиренью: увидела издалека и вернулась домой. Сильвия плакала. Но тогда мы тоже не разговаривали.
Боничка опять замолчал. Надолго. Ничто не указывало на то, чтобы он хотел вернуться к теме, которая их интересовала.
– И тогда в школе вы подумали… – мягко напомнил ему Навроцкий.
– Я подумал, что не хочу, чтобы с дочкой было так же, как с женой. Пустая. Подумал, что иногда смерть – лучшее решение. Что я на ее месте тоже не захотел бы здесь оставаться. – Боничка взглянул на свои ладони. – Но я бы не смог ее убить. Я прикрепил шнур и вышел. Решил, что вернусь через десять минут, и если она до той поры не решится, буду вместе с ней притворяться, что ничего не случилось. Что я не догадываюсь, почему она не хочет носить туфли на высоком каблуке, хотя она была очень маленького роста.
Кассета закончилась, и магнитофон остановился с громким щелчком. Навроцкий перевернул кассету на другую сторону и нажал красную кнопку записи.
– Когда я вернулся, она была мертва. Перед этим она сняла туфли и поставила их ровненько под стенку, рядом с моими ботинками. Одна стояла прямо, а та, что без каблука, свалилась набок. Я оставил их на память.
– А Сильвия?
– Я знал, что в детском саду заканчивается ремонт магистрального водопровода, на следующий день должны были засыпать. Я отнес ее туда, нагреб немного песка. Никто не обратил внимания. Я часто приходил и зажигал там свечу.
У Шацкого не укладывалось в голове.
– А почему вы не похоронили дочь на кладбище? – задал он первый за весь вечер вопрос.
– Из-за жены, – отвечал Боничка. – Если бы дочь нашли повешенную у меня, началось бы следствие, допросы, перетряска, рассказы об изнасиловании, статьи в газетах. Меня бы точно посадили. Жена бы этого не пережила.
– Но ее ребенок был бы жив. Разве это не лучше?
– Смерть – чистое решение. Гораздо лучшее, чем жизнь. Так, по крайней мере, мне кажется. – Боничка пожал плечами.
– Вы меня арестуете? – спросил он через минуту.
Навроцкий взглянул на Шацкого. Мужчины вышли и стали совещаться в коридоре. Оба согласились, что нужно записать рассказ ясновидца и дать его подписать Боничке как собственное показание. На этом основании начать дело об изнасиловании и арестовать подозреваемых. И сделать это, по возможности, втайне, чтобы дело не попало в газеты.
– А что с Боничкой? – спросил полицейский прокурора.
– Дам ему надзор и обвиню в осквернении трупа.
Должно быть, в коридоре скопилось много пыли, поскольку Навроцкий начал чихать как бешеный. Когда он успокоился и вытер нос, поглядел на Шацкого слезящимися глазами.
– Отпустите его, пан прокурор, – сказал он. – Он ни в чем не виноват. Сам жертва, как его жена и дочь. Вы только ухудшите дело.
Теодор Шацкий поправил узел на галстуке. Ему было стыдно за то, что он собирался сказать, но ничего другого не оставалось. Такая работа.
– Вы хорошо знаете, пан комиссар, что любое дело складывается из людских трагедий, несправедливости, бесчисленных нюансов, оттенков и сомнений. Именно поэтому государство платит деньги таким гадам, как я. Я знаю, что вы правы, но меня интересует лишь то, что нарушен один из параграфов Уголовного кодекса. Мне очень жаль.
Когда он вернулся домой, Хелька, к счастью, уже спала. Он поцеловал ее в лобик и отодвинул от края кровати. Вроде та и невысокая, но он боялся, вдруг упадет. Она что-то шепнула во сне и крепче прижала к себе плюшевого муравьеда. Длинная губа зверька скривилась от неожиданной нежности. Шацкий опустился на колени у кровати и глядел на дочку. Та дышала открытым ртом, лоб у нее слегка вспотел, от маленького тельца, приятно пахнущего свежим хлебом, било теплом.