Шацкий встал, когда Моника подошла к столику. Поздоровалась и чмокнула его в щеку.
– А теперь прошу объяснить высокому суду, – сказала она, нахмурив брови, – почему обвиняемый выбрал самый депрессивный столик в самом темном углу ярко освещенного солнцем, не считая угла, заведения? Гм?
Он рассмеялся.
– Это был внезапный порыв, я не понимал, что делаю. А когда пришел в себя, уже здесь сидел. Клянусь, это не моя вина. Полиция меня подставила.
Они сели на кушетку у окна с прекрасным видом на костел Святого Александра. По тротуару шли десяток парней в черных рубашках с надписью «Запрет педалей» и графикой, представляющей двух перечеркнутых человечков, занимающихся сексом сзади. Наверное, речь шла о гомосексуалистах. Внезапно они начали скандировать:
– Девушка и я – нормальная семья!
Шацкий подумал, что они сами похожи на банду педиков: группа мужчин в рубашках в обтяжку, возбуждающих друг друга дурацкими лозунгами. Но оставил мысль при себе.
Он соврал, что плотно позавтракал, боясь высокого счета. В конце концов, заказал гуральский бутерброд с овечьим сыром, а она – пельмени со шпинатом. Потом два кофе. Поговорили немного о работе и о том, почему с ней такая безнадега. Он угостил ее несколькими забавными историями о коллегах из прокуратуры. Потом заставил себя произнести комплимент. Похвалил ее обувь и сразу мысленно обругал себя, что это выглядит идиотским фетишизмом. Все из-за моего русака, который, в свою очередь, угощает меня эротическими фантазиями, придумал он объяснение.
– Тебе нравится? – спросила она, приподняв юбку и крутя стопой в разные стороны, так чтобы он мог рассмотреть сандалии. Он поддакнул и подумал, что у нее очень стройные ноги и что эта сцена безумно сексуальна.
– Жаль только, их нельзя сбросить одним движением, – вздохнула она. – Ремешки наверняка придумал какой-нибудь мужчина.
– Умный мужик. Знал, чем произвести впечатление.
– Благодарю. Я рада, что задуманный им эффект достигнут.
В кафе вошел Кшиштоф Ибиш[77]. Взбежал на антресоль и нервно огляделся. Шацкий решил, что ему стыдно было бы узнать Ибиша – то ли дело Ежи Пильх[78] или Тадеуш Мазовецкий [79], и сделал вид, что не заметил шоумена. Он расспрашивал Монику о ее работе. Его не сильно интересовали рассказы о редакторе из Гожува, который под любым предлогом старался заглянуть ей за декольте, из-за чего ей приходилось по многу раз поправлять статьи, выслушивая одновременно тирады об оси текста. Просто Шацкий заметил, что ему приятно ее слушать. Он следил за тем, как она жестикулирует, поправляет волосы, облизывает губы, играет кофейной ложечкой. Казалось, ее губы были малозначительным элементом коммуникации – девушка будто говорила каждым мускулом. Ему вспомнилось правило: если мужчина смотрит на губы женщины, это значит, он хочет ее поцеловать, поэтому быстро перевел взгляд на глаза. И сразу подумал, что, верно, есть правила, касающиеся глаз. Смотреть нужно достаточно долго, чтобы проявить внимание, но не назойливо. Что за чепуха лезет в голову?
Внезапно она остановилась.
– Я тебе кое-что скажу, – она показала на него ложечкой для кофе-латте и достала остатки пены из высокого стакана. – Только не смейся. Или нет, я ведь тебя совсем не знаю. Впрочем, каким-то образом это тебя касается. Сама не знаю.
– Ты хочешь, чтобы я тебя допросил?
Он опять едва не сгорел со стыда, а она снова рассмеялась.
– Видишь ли, я хотела бы написать книгу… Роман.
– Это случается и в лучших семьях.
– Ха-ха. Это случается с каждым выпускником или почти выпускником полонистики. Но не в этом дело. Я хотела бы написать книгу о прокуроре.
– Детектив?
– Собственно, нет, бытовое. Только героем был бы прокурор. Это давно приходило мне в голову, но после нашей последней встречи я решила, что это на самом деле неплохая идея. Что скажешь?
Он понятия не имел, что ответить.
– А этот прокурор – откуда?
– Ой, – махнула она рукой. – Это долгая история.
Он потихоньку взглянул на мобильник. Боже! Они сидят здесь уже полтора часа. Если их знакомство развернется, ему придется каждые три дня кого-то убивать, чтобы оправдаться перед Вероникой в отсутствии. Он обещал Монике познакомиться с фабулой и позволить себя использовать. Рассказать обо всем, что та пожелает узнать. Но не сегодня.
Когда официантка принесла счет, он потянулся за бумажником, однако Моника остановила его.
– Оставь. Мило с твоей стороны, но в последний раз платил ты, а я – феминистка, работаю в почти частной фирме за почти приличные деньги. И должна же я тебя хоть немного скоррумпировать, чтобы ты охотнее сотрудничал.
Шацкий хотел спросить, какой род сотрудничества она имеет в виду, но не решился. Самым очевидным образом он не был мастером смелого флирта.
– Это неудобно, – сказал он.
Она положила деньги на стол.
– Неудобно то, что ты – образованный человек, который бог знает за какую цену преследует бандитов, а у меня неоконченное высшее, я пишу плохие тексты и зарабатываю больше, чем ты. Не будь мачо, это не имеет значения.
– Имеет, и огромное.
– Какое же?
– Если бы я знал, что ты заплатишь, заказал бы еще суп и десерт.
Она призналась, что живет на Жолибоже, но не захотела, чтобы он ее отвозил. Собиралась еще покрутиться по эмпику[80], поискать что-нибудь интересное. Она много говорила, и это очень ему подходило. Когда-то он прочитал, что все, что нам особенно нравится в начале знакомства, потом больше всего раздражает. Чистая правда. Когда-то он любил смотреть, как Вероника каждый вечер слегка поворачивает горшки с цветами – чтобы равномерно освещались, а теперь его бесил ежедневный скрежет поворачиваемых горшков на терракоте в кухне.
Едва она исчезла за углом Нового Света, зазвонил мобильник. Котенок.
– Ты где?
– В машине, – соврал он. – Еду с Вольки на Кошиковую, должен кое-что проверить в библиотеке.
– Так сколько длились эти похороны? Три часа?
– Начались позже, длились дольше, я хотел все хорошенько разглядеть. Знаешь, как это бывает.
– Ну, конечно, знаю. Со мной это случается трижды в неделю. Ничего другого, одни похороны. Заберешь нас из Уяздовского парка через два часа?
– Не знаю, успею ли.
– Попытайся. Твоя дочка сказала, что хочет вспомнить, как выглядит ее отец.
– О’кей, – пообещал он, удивляясь, что идея съездить в библиотеку только сейчас пришла ему в голову.
Он любил это место. В студенческие годы предпочитал приходить сюда, а не искать место в вечно переполненной читалке университетской библиотеки. Фантастический главный читальный зал, напоминающий бальный зал во дворце в классическом стиле. Двухэтажный, украшенный пилястрами и искусственным мрамором. Свет со стороны Кошиковой проникал внутрь через два ряда окон. Здесь было что-то от храма. Но вместо холода каменных стен и дыхания ладана в библиотеке витал аромат дубового паркета и ореховый запах старой бумаги. Заполнившие читальный зал столики напомнили лавки в костеле, а стоявшие возле них стулья были такими же неудобными, как церковные скамьи. Неповторимую атмосферу этого места создавали бронзовые лампы с абажурами из зеленого стекла, освещавшие каждый столик. В ноябрьские вечера читальный зал главной городской библиотеки, несомненно, был самым магическим местом в столице.
Шацкий радовался этому настроению, паркуя машину внизу, но оказалось, что газетный читальный зал находится в безликом помещении на пятом этаже, в королевстве ламинированных столиков, ламп дневного света и стульев, обитых коричневой тканью.
Он нашел в компьютере шифры газет «Zycie Warszawy» и «Express Wieczorny»[81], заполнил бланки заявок на сентябрьские подшивки за 1978 и 1987 годы и стал ждать. С минуту глядел на библиотекаршу, работавшую с какими-то бумагами. Вид у нее был архетипичный: длинные черные волосы с пробором посредине, немодные большие очки, зеленый гольф с длинными рукавами и карикатурно большая грудь при худой фигуре. Она, должно быть, почувствовала его взгляд, потому что прервалась и взглянула на него. Шацкий отвернулся.
Он не мог перестать думать о свидании в «Шпильке». Вспоминал каждое слово, размышляя, что она имела в виду и как поняла то, что он говорил. Не сказал ли чего-нибудь, что может быть неправильно понято? Не слишком ли высмеивал своих коллег по работе? Она могла подумать, что он мизантроп и шут одновременно. А вообще, красива ли она? Приятная, это точно, даже очень, но красивая ли? Плечи чуть шире, чем надо, груди маленькие, бедра слишком низкие, к тому же ноги вроде слегка разъезжаются.
Думая о ее теле, даже выискивая в нем несовершенства, Шацкий вдруг почувствовал огромное желание секса. Перед глазами стояла сцена, когда она, слегка наклоняясь, с юбкой, поднятой до середины бедер, показывает новую обувь. Он представил себе, как ее юбка поднимается выше. Его прямо скрутило. Он закрыл глаза и представил себе это еще подробнее. Уже не в кафе, а у нее на диване.
Я не могу, думал он, не могу этого сделать. Мне тридцать пять, почти тридцать шесть. Я не могу пойти в туалет в главной городской читальне, чтобы заняться там онанизмом, думая о какой-то вертихвостке с кривыми ногами.
Но пошел.
Когда вернулся, газеты уже его ждали.
Он начал с «Жизни Варшавы» за 1978 год, хоть и не думал, что дело такое давнее. Хенрику Теляку тогда было девятнадцать, а его родители уже умерли… Семнадцатое сентября приходилось на воскресенье. Он листал страницы. Закончилось самое холодное лето десятилетия; завершающая стадия жатвы проходит удачно; по случаю 35-летия Народного Войска Польского открылась авиационная выставка на площади Победы. Скука. Умерли писатель Зенон Косидовский и выдающийся окулист Витольд Старкевич, в Татрах турист умер от сердечного приступа, альпинист свалился со Стены Монаха. Возможно ли, чтобы речь шла о ком-нибудь из них? Нет. Но что любопытно, «Жизнь Варшавы» публикует цикл статей к шестидесятой годовщине обретения Польшей независимости. Странно, он был уверен, что в ПНР День независимости отмечали 22 июля. Это было неглупо, ведь праздновать что угодно в середине ноября не имеет смысла: всегда холодно, льет дождь и на парад смотреть никому не хочется.