– Может, лучше, что о некоторых вещах мы не помним.
– Я тоже так считаю, хотя у многих терапевтов иное мнение. Я думаю, наш мозг знает, что делает, приказывая нам что-то забыть. Хотя существуют поступки, которые нельзя выкинуть из памяти. Вы об этом лучше меня знаете.
Шацкий наморщил лоб.
– Что вы имеете в виду?
– Поступки, за совершение которых полагается кара. Преступления. Убийства.
– А вы сообщили полиции или прокуратуре о воспитателях из детского дома?
– Моей пациентке было почти шестьдесят.
– Но если бы во время гипноза вы встретились с информацией о совершенном недавно преступлении и знали бы, что скрыть ее лучше для вашего пациента, что бы вы сделали?
– Скрыл бы. Я руководствуюсь пользой для пациента, а не для общества.
– В этом разница между нами.
– Похоже на то.
Шацкий потихоньку взглянул на часы – была половина четвертого. Нужно ускорить темп разговора, если он не хочет опоздать на встречу с Моникой.
– А вы могли бы кого-нибудь так загипнотизировать, чтобы потом, независимо от собственной воли, он сделал нечто такое, на что в нормальном состоянии не способен?
Это была одна из его теорий, которая, несмотря на все, казалась более правдоподобной, чем совершение убийства Ханной Квятковской. Харизматичный терапевт пользуется своим влиянием на людей и гипнозом, чтобы руками пациентов сводить свои счеты. Факт, что это фантастика – вроде той, что бывает в детективных сериалах, но кто сказал, что такое не может случиться? В его рассуждении было много слабых мест. Прежде всего, не хватало мотива. А кроме того, трудно было ответить на вопрос, зачем Теляк пошел лечиться к врачу, который хотел с ним свести счеты. Однако Шацкий интуитивно чувствовал, что у этого дела не будет очевидного решения, поэтому нужно рассмотреть любую теорию, даже кажущуюся идиотской.
– Не знаю, никогда не пробовал, я ведь врач, а не иллюзионист, уважаемый пан прокурор. – Рудский явно почувствовал себя задетым. – Пожалуйста, не верьте тому, что описывает в своих повестишках Дин Кунц[91]. Для запрограммирования кого-либо таким образом, чтобы он поступал вопреки своей воле и совести, потребовался бы не гипноз, а регулярное промывание мозгов. Множество сеансов гипноза, наверняка вкупе с фармакологической поддержкой, имеющих целью полную перестройку личности пациента, так чтобы тот мог себя вести в соответствии с навязываемой ему программой. Да и то успех не очевиден. В любой книге о гипнозе вы найдете информацию, что почти невозможно заставить кого-либо поступать вопреки его морали. Хотя бы такой известный пример: во время академических занятий преподаватель должен был на минуту оставить в зале загипнотизированную пациентку, поручив ее опеке студента. Конечно, студент немедленно приказал той раздеться, в ответ на что она, очнувшись, тут же влепила ему пощечину. Вы сами видите, если бы это было так просто, гипноз использовался бы в любой фирме, чтобы ее сотрудники не бегали курить, сплетничать и не раскладывали пасьянсы.
Шацкий автоматически поддакивал, постоянно думая о том, рассказать ли Рудскому о Квятковской, изображавшей умершую дочь Телята. Он уже говорил об этом с Врубелем, так что мнение психолога ему не требовалось. Но он хотел проверить кое-что другое. Предупредив Рудского о полной секретности, поставил ему запись Телята.
– Абсолютно необыкновенно, – терапевт не выглядел ни шокированным, ни перепуганным. Совсем наоборот – он покраснел от возбуждения. – Знаете, что это значит? Что поле оказалось более сильным, чем можно предположить. Если запись сделана в двадцать три часа, через четыре часа после сеанса, это просто необычайно.
Он встал и начал ходить по комнате. Вернее, крутиться на месте и подрыгивать: размеры помещения не позволяли прогуливаться или хотя бы сделать пару энергичных шагов.
– Четыре часа после сеанса – и такая сильная идентификация, в это трудно поверить. Можно предположить, что личность пани Хани некоторым образом была подобна личности дочери пана Хенрита, и наступило их сопряжение. Ну да! Вы знаете, о какой мощной силе это свидетельствует? Меня бы не удивило, если бы теория поля вышла за пределы психологии и стала бы зачатком новой религии!
Рудский волновался все сильнее. Тем временем уже было без четверти четыре.
– При условии, что она не выдумывает, – холодно вставил Шацкий.
– Что? Не понял. Как это «выдумывает»? – Врач перестал подрыгивать и с удивлением взглянул на прокурора.
– Пожалуйста, не забывайте, что пуэнта вашего терапевтического эксперимента – лежащий на полу труп с вытекшим глазом на щеке. Кто-то его убил, и не скрою – хоть и надеюсь, что это останется между нами, – что пани Ханна Квятковская является для меня главной подозреваемой. Посмотрите, все сходится. Она играет роль дочери, которая из-за отца совершила самоубийство, идентификация не прекращается, и она просит его прийти к ней, но тот убегает. Она не может этого перенести, хватается за вертел… Все сошлось.
Рудский сел на стул.
– Вы с ума сошли, – выдавил он. – Пани Ханя ничего общего с этим не имеет. Голову даю. Это абсурд.
Шацкий пожал плечами и небрежно откинулся на стуле.
– Почему вы так решили? Вы знаете что-нибудь такое, о чем я не знаю? Так скажите.
– Нет, что вы. Вы просто не понимаете. Убийство чудовищным образом отягощает систему. Оно всегда – против, за – никогда. Расстановка может стать причиной самоубийства, но не убийства.
– Возможно, у нее был мотив, отличающийся от системы.
Терапевт молчал.
– Я не верю в это, – произнес он через минуту.
– Вот как? Она приходила к вам на терапию, рассказывала о себе, своей жизни, детстве, влюбленностях, ненависти. Вы не находите ничего, что могло бы стать мотивом?
Терапевт молчал.
– Да-да-да, – сказал Шацкий и вздохнул. – Итак, вы мне не скажете, так как руководствуетесь пользой для пациента, а не общества. Это мы установили. Но ничего, даже если полиции и прокурорам люди признаются не так охотно, как психоаналитикам. Все же и нам иногда удается кое-что узнать. Я надеюсь, вы в курсе, что в данный момент контакт с пани Квятковской может привести к вашему аресту? Суд вряд ли признает, что помощь особе, подозреваемой в убийстве, – элемент сохранения врачебной тайны.
Рудский тихо засмеялся и покачал головой.
– Боже правый, вы даже не знаете, как сильно ошибаетесь.
– Охотно бы узнал.
– Я уже все сказал.
– Ясно. Вы знали Камиля Сосновского?
– Простите, какая фамилия? – Рудский очень старался выглядеть не расслышавшим вопроса, но Шацкий допрашивал уже слишком многих, чтобы не заметить, как кто-то пытается выиграть время. Старый и простой трюк, дающий несколько секунд на размышление, сказать правду или прибегнуть ко лжи.
– Камиль Сосновский, – мгновенно повторил он.
– Нет, к сожалению. В первый момент мне показалось, что вы сказали «Косовский». У меня был такой пациент.
Врет, подумал Шацкий. Хочешь загладить впечатление, врунишка.
– Косовский? Это любопытно. Лечил депрессию после проведения сезона на скамейке в Кайзерслаутерн[92]?
– Простите, не понял.
– Это вы простите, мне вздумалось пошутить, – Шацкий взглянул на часы. Уже опоздал. – У меня к вам еще одна просьба: я бы хотел прослушать кассеты с записями индивидуальной терапии Хенрита Телята. Не могу ли я получить их завтра утром?
– Я ведь, кажется, говорил вам, что терапия не записывается.
– Тогда я не знал, что вы лжете. Вы сами дадите мне кассеты или мне позвонить в полицию, и мы вместе поедем на обыск в вашей квартире?
– Прошу вас, пожалуйста. Можете даже снять паркет. Если найдете хоть одну кассету с записью терапии пана Телята, готов отдать свой годовой доход.
– Увы, я не имею права взять у вас даже монетку в десять грошей. Закон о прокуратуре.
Даже если Рудского огорчила эта информация, по нему не было видно.
– В таком случае прошу ответить на один вопрос. Учтите, это войдет в протокол, и вы обязаны говорить правду. Иначе вас могут обвинить в даче ложных показаний.
– Вы мне об этом уже говорили.
– Знаю, но я заметил, что иногда вы плохо слышите мои слова. Рассказывал ли вам Хенрик Теляк о своей любви давних лет, когда еще учился, или, может, о любовнице, когда уже был женат? О ком-нибудь очень важном, кто, вероятно – хотя и не обязательно, – погиб трагической смертью? Или с кем Теляк расстался при драматических обстоятельствах?
Мужчина по другую сторону стола снял очки, протер их замшей, вытащенной из кармана пиджака, и старательно водрузил себе на нос. Шацкий подумал, что сегодня он допрашивает одних очкариков. У Ярчик и Квятковской со зрением тоже были проблемы.
– Нет, о такой женщине он никогда не говорил, – ответил психотерапевт, глядя Шацкому в глаза, и прокурор удивился, потому что взгляд свидетеля был полон печали. – И я не верю, что такая женщина существовала. Хенрик Теляк любил только свою Ядзю, и никого больше. Даже свою дочь он так не любил, как ее. Любил так страстно, что, вероятно, ни вам, ни, тем более, мне никогда не удастся испытать подобной любви. И, возможно, нам следует возблагодарить за это Бога.
Было десять минут пятого. Прокурор Теодор Шацкий быстро шагал по Журавьей, по затененному деревьями тротуару со стороны геодезического управления. В слабой тени здания на противоположной стороне за столиками сидели посетители пивнушек, возникших здесь в последние годы. Одна из них, итальянская Compagnia del Sole, могла бы стать его любимой, если бы он мог себе позволить бывать в ней чаще, чем раз в году. Он так редко обедал в городе, что было трудно говорить о любимом заведении, не считая кебабной на Волчьей улице. Он знал все окрестные турецкие фастфуды и в этом деле был экспертом. Бар «Эмиль», по его мнению, был лучшей кебабной Центрального района. Однако сомнительно, чтобы эта информация произвела впечатление на кого-либо из посетителей, привыкших платить за ланч сорок злотых.