[96], которая вместе со своими подружками за годы употребления превратила его личный источник информации в особу, чей мозг по структуре напоминал пемзу. Вроде и твердая, а по существу – одни дырки. Только перед уходом, когда Шацкий размышлял о том, что его одежду, пожалуй, придется выбросить на помойку, прежде чем пойти домой, Мамцаж сказал ему нечто, о чем он сам должен был догадаться раньше.
– Пусть пан спросит о Сосновском своих коллег, которые копаются в делах СБ.
– Почему?
– Это был студентик из интеллигентного дома. Есть шанс, что и на него завели досье. Даже если много не собрали, вы хотя бы найдете фамилии или адреса. Я-то знаю, как бывает, когда нет даже щепочки, к которой можно прицепить следствие.
Это, видимо, была его любимая поговорка.
Как Шацкий и предполагал, за дверями его ждала фальшиво улыбающаяся сожительница Мамцажа. Его огорчила мысль, что эта женщина вернется к капитану, который показался ему симпатичным малым, хоть и неудачником. Но ведь «если говорить о том, кто в расстановке хороший, а кто плохой, почти всегда оказывается наоборот». Не она ли посадила цветы и покрасила балюстраду?
Конечно, она попросила его о небольшой услуге. Готова была долго объяснять свои потребности, но он махнул рукой, чтобы та перестала, и полез в карман за мелочью. Дал ей десятку. Она рассыпалась в благодарностях, но в это время открылась дверь квартиры напротив, за которой исчезли встреченные им ранее брат и сестра. Из комнаты вышли двое молодых людей. Соседка быстро спряталась в свою нору. Шацкому пришла в голову неприятная мысль, что у Мамцажа по лицам спящих людей ползают тараканы. Он вздрогнул.
– У Карличка свет должен быть погашен в десять, а ты не играй так долго. Мы придем поздно, если что, у меня есть мобильник, – инструктировал кудлатого подростка молодой мужчина, держась за ручку открытой двери.
Они сели втроем в лифт. Пара глядела на Шацкого с сожалением, каким и он бы поделился с каждым гостем капитана Мамцажа. Он ответил кислой улыбкой. Оба выглядели на двадцать с чем-то лет, и Шацкому показалось невозможным, чтобы у них были такие большие дети. А может, они так молодо выглядели потому, что были счастливы? И любили друг друга? Часто занимались сексом и помногу целовались в губы? Может, и он выглядел бы моложе, если бы не разношенные гуральские чувяки Вероники и ее пожелтевшая под мышками пижама. Другое дело, что он носил такие же чувяки. И подумать только, что когда-то он говорил, что гуральские чувяки – смерть для мужчины. Ему очень нравилась эта шутка. Однажды он привез две пары с Крупувок [97] – просто так, для прикола. И они носят их каждый день. Даже удобные.
Шацкий оторвал взгляд от попутчиков. Неохотно. Женщина была очень секси, идеально в его вкусе. Не слишком худая, но и не толстая, с приятными женскими формами, полными губами, одета в красное платье в мелкие белые цветочки, с возбуждающим воображение, но не вульгарным декольте. Она выглядела особой, которая часто смеется.
Лифт остановился, и Шацкому захотелось сказать супругам, что у них фантастические дети, но он сдержался. Со времен «С» и его помойки такие замечания не были невинными.
Идя домой, он вспоминал мило спорящих брата и сестру. Он часто думал, не причинили ли они Хельке вреда, не обзаведясь следующим ребенком. Но, может, еще не поздно? Между мальчиком с дефектом речи и его сестричкой с ADHD было шесть-семь лет разницы. Если бы они с Вероникой решились сейчас, между Хелей и ее братом или сестрой было бы восемь. И, возможно, тогда все стало бы проще. Может, не понадобилась бы замена. Может, может, может…
Достаточно решиться. Но для Шацкого, человека, желавшего, чтобы все случалось само собой, а не в результате принятых им решений, такая мысль была сродни решению взобраться на вершину Аконкагуа в ближайший выходной.
Он подошел к своему дому, взглянул на освещенное окно кухни на третьем этаже. Ему не хотелось возвращаться, и он уселся на скамейке, чтобы насладиться июньским вечером. Был десятый час, но еще тепло и светло, пахло остывающим городом. В такие минуты он чувствовал себя соловьем из стихотворения Тувима[98].
– Прости, золотце, но вечер был такой прекрасный, что я шел пешком, – произнес Шацкий вслух и рассмеялся.
Он обдумывал то, что услышал от капитана Мамцажа. Полученная информация ни на шаг не продвинула его вперед. Однако щекотание в голове становилось все более настойчивым. Он был уверен, что пора сообразить, о чем идет речь в деле. Ему казалось, что он услышал все, что нужно, но вместо того чтобы сложить данные в логическое целое, бессмысленно крутил ими, подобно шимпанзе, пытающемуся сложить кубик Рубика.
Странный визит, несколько сюрреалистичный, если взглянуть через замочную скважину семьи, с которой он ехал в лифте. Он подумал о паре молодых – по крайней мере, молодо выглядевших людей – и вскочил на ноги. Чувство щекотания прекратилось, вместо него появилась мысль настолько простая и острая, что причиняла боль.
Теодор Шацкий стал энергично расхаживать перед своим пражским блоком, кружа вокруг зеленой лавки и бетонной помойки и в тысячный раз задавая себе – иногда вслух и с добавлением слова «курва» – вопрос: возможно ли это? Действительно ли возможно?
Раздел девятый
Вторник, 14 июня 2005 года
Новый мировой рекорд в беге на 100 метров. Спортсмен с Ямайки Асафа Пауэлл пробежал в Афинах дистанцию, равную диаметру площади Конституции, за 9,77 секунды. В Польше, как и в двенадцати других европейских странах, финишировала крупная полицейская акция «Ледокол», направленная против педофилов и начавшаяся с исследования форумов в Интернете. Произведены обыски в 150 домах и квартирах, задержаны 20 человек. Газеты не сообщают, оказались ли осужденные за преступления педофилы в стенах тюрьмы в Ловиче, где заключенные сыграли футбольный матч с духовными из местной семинарии. Выигрывавшие in spe [99] ксендзы в конце игры уступили заключенным со счетом 1: 2. Кроме того, Общество стрельцов в Ловиче, во главе с бургомистром – депутатом от LSD[100], устроило соревнования в стрельбе по мишени с изображением Иоанна Павла II. Они объяснили, что сделали это в честь Папы Римского, но оппозиция требует голову бургомистра. Для политического равновесия в Белостоке лишили работы преподавателя Высшей экономической школы за принуждение студентов подписать письмо в поддержку Ропака Гертыха, чтобы тот мог стартовать в качестве кандидата на президентских выборах. В Варшаве появились охранники, патрулирующие парк в Повисле на роликовых коньках. Максимальная температура в столице – 27 градусов, дождя нет, безоблачно. Идеальный июньский день.
Прокурор Теодор Шацкий был в бешенстве, когда, наконец, выбежал из здания суда на Лешне. Он давно не переживал такого дня, когда все складывалось против него. С утра поссорился с Вероникой, доведя ее до слез, а заодно и Хелю, бывшую свидетельницей скандала. Хуже всего, что он не помнил, о чем шла речь. Более того, был уверен, что когда они стали кричать друг на друга, уже не помнили, с чего все началось. Он встал довольно рано, плохо выспавшийся, с намерением пойти в бассейн. Чувствовал, что ему нужно хорошенько утомить себя, чтобы хоть на минуту выбросить из головы мысли о деле Телята. Он разбудил жену поцелуем, приготовил кофе, потом долго не мог найти свои очки для плавания, хотя был твердо уверен, что в последний раз положил их в шкафчик с бельем. Рылся во всех ящиках и ворчал, а Вероника пила кофе в постели и посмеивалась над ним, что, может, он так давно был в бассейне, что очки высохли из-за отсутствия воды и рассыпались в порошок. Он выпалил: в том, что касается заботы о себе, ему как раз не в чем себя упрекнуть. Потом покатилось… Кто из них что делает, кто чего не делает, кто от чего вынужден отказаться, кто приносит себя в жертву, у кого более важная работа, кто больше занимается ребенком. Последнее замечание его особенно задело, и он прокричал, что не помнит, чтобы главной обязанностью отца было воспитание маленьких девочек, и что он, к сожалению, не может делать всего за нее, что ее, по-видимому, огорчает. И вышел. В бассейн он опоздал, к тому же ему расхотелось плавать, да и очков не было, а без них в глазах у него щипало от хлорированной воды. Только и радости, что во время ссоры он не думал о Теляке.
С работы он позвонил приятелю со студенческих лет. Марек одно время работал в пригородной прокуратуре, кажется, в Новом Дворе Мазовецком, а потом был откомандирован по личной просьбе в следственный отдел ИНП[101]. Увы, Марек не только оказался в отпуске на озере у Нидицы, но и вел себя достаточно холодно, посоветовал Шацкому придерживаться официальных служебных путей.
– Прости, старик, – сказал он без тени сожаления, – но со времен Вильдштейна [102] все изменилось. Мы боимся проверять что-либо на стороне, после могут возникнуть проблемы. Нам смотрят на руки, страшно даже попросить проверить что-нибудь в архиве. Напиши заявку, а потом позвони, и я постараюсь, чтобы ответа пришлось ждать не очень долго.
Выяснилось, однако, что «не очень долго» – минимум неделя. Шацкий холодно поблагодарил приятеля и предложил в конце разговора, чтобы Марек не стеснялся ему звонить, если появится необходимость. Тут-то я тебе, курва, и отомщу, подумал он, выслушивая традиционные заверения, что когда-нибудь они вместе посидят за пивом и вспомнят былые времена.
Он пробовал дозвониться и до Олега, но мобильник не отвечал, а в комендатуре ему сказали, что у комиссара важные семейные дела и он будет только после двенадцати.