Они встретились на минутку в Уяздовском парке. Это было первое, что ему пришло в голову, неизвестно почему. Он вырос в этом районе и, если верить детским снимкам, бывал в этом парке сначала в глубокой коляске, затем – в прогулочной, потом – за руку с мамой. И, наконец, сам приходил сюда с девушками. Чем старше он становился, тем более миниатюрным казался прекрасный городской парк, когда-то полный дорожек, ведущих в никуда, таинственных поворотов и неоткрытых мест. Сегодня, входя через ворота, Шацкий видел все его закоулки как на ладони.
Он пришел раньше, чтобы немного пройтись. Старую игровую площадку с погнутыми стальными ступеньками, на которых облезала краска, заменили современными забавами: веревочная пирамида, сложный обезьянник с мостиками и горками, качели. Все – на полу из странных мягких плит, чтобы падения были менее чувствительными. Только песочница осталась на прежнем месте.
Шацкий помнил, что всякий раз, приходя сюда с матерью, нерешительно останавливался со своими игрушками в руках и глядел на детей, которые там уже играли. Он дрожал, зная, что будет дальше. Мать деликатно подталкивала его к детям, говоря: «Иди, поиграй. Спроси, не хотят ли они с тобой дружить». И он шел как на казнь, уверенный, что через минуту его высмеют и прогонят. И хоть такого ни разу не случилось, всякий раз, проходя с мамой через калитку парка, он испытывал страх. С того момента, когда на приеме подходил к группе незнакомых людей, первой фразой, возникавшей в его голове, было: «Привет, я Теодор. Можно с вами подружиться?»
Кто-то закрыл ему сзади глаза.
– Грошик за твои мысли, прокурор.
– Ничего интересного, мечтал о сексе с детьми в песочнице.
Она засмеялась и отвела руки. Взглянув на нее, Шацкий почувствовал себя совершенно беззащитным. Отступил на шаг. Это не осталось незамеченным.
– Ты меня боишься?
– Как и любую femme fatale[109]. Хотел посмотреть на твой сегодняшний наряд, – соврал он.
– И как? – спросила она, становясь напротив. На ней была оранжевая рубашка с подвернутыми рукавами, белая юбка и японки. Она выглядела аллегорией лета. Ее свежесть и энергия были непереносимы, и Шацкий подумал, что пора удирать, в противном случае он не сможет оказать им сопротивление, и его жизнь, с таким трудом строившаяся много лет, превратится в дымящиеся развалины.
– Необычно, – сказал он искренне. – Пожалуй, для меня даже чересчур необычно.
Они гуляли, разговаривая о несущественных вещах. Шацкому доставляло удовольствие слушать ее голос, поэтому он подначивал ее говорить без конца. Немного подразнил своим столичным превосходством, когда узнал, что она родилась в Пабьяницах. Моника рассказывала о своей семье, недавно умершем отце, младшем брате, старшей бездетной сестре, застрявшей в каком-то отравляющем семейном союзе, и матери, которая на старости лет хочет вернуться в Пабьяницы. Ее рассказы не имели завершения, им не хватало пуэнты. Шацкий не всегда поспевал за ними. Но это не мешало.
Они прошлись вдоль пруда, где дети бросали кусочки булки равнодушным от переедания уткам, по камешкам перешли искусственный ручей, берущий начало в ржавой металлической трубе – слишком отчетливо видной, – и добрались до небольшого возвышения, увенчанного памятником неопределенного вида. Это была современная скульптура, чуть напоминавшая венский пончик, но без складок и испещренная надписями с любовными признаниями. Шацкий вспомнил, что когда-то и он вырезал тут, рядышком, инициалы: свои и своей «симпатии» из восьмого класса средней школы.
Он оперся о памятник, она села в его углублении. Внизу шумела Лазенковская трасса, с другой стороны от них виднелся Уяздовский замок, а слева возносился – не иначе – костело/замок, где несколько дней назад он стоял на коленях у тела Хенрита Телята.
Разговор стих, но он знал, что если сейчас не поцелует ее, то – несмотря на все последующие объяснения и попытки рационализации – никогда не перестанет об этом жалеть. Он превозмог свой стыд и страх быть высмеянным. Наклонился и неловко поцеловал ее. Губы у нее были более узкие и твердые, чем у Вероники, она меньше открывала рот и вообще не была мастерицей в искусстве целования. Либо стояла неподвижно, либо крутила головой и внезапно впихивала язык ему в рот. Он чуть не рассмеялся. Но вкус у нее был приятный – немного отдающий сигаретами, немного плодом манго, немного арбузом.
Она быстро отодвинулась.
– Прошу меня простить, – сказала она.
– Да?
– Я знаю, что у тебя семья. Знаю, что разобьешь мне сердце. Знаю, что не должна была этого делать, но не удержалась. Прошу прощения.
Он подумал, что она права. Хотел возразить, что это неправда, но не смог. Хотя бы это.
– Пойдем, – сказала она чуть веселее и взяла его за руку. Проводишь меня на остановку.
Они спустились с горки – когда-то она казалась ему очень большой – и пошли по аллее вдоль финских домиков за оградой – доказательства того, что временное есть самое прочное. Вначале они молчали, но внезапно она сильно ущипнула его за бок. Он испугался, что останется след.
– Эй, пан прокурор, мы только что с тобой целовались в романтической обстановке. Наверное, нам не о чем грустить? Мне понравилось, а тебе?
– Было фантастично, – соврал он.
– Скажу больше: мне на самом деле понравилось. Может, я даже могла бы это полюбить, хотя до сих пор мне казалось, что целование – скучный момент перед сексом, – громко рассмеялась она. Это прозвучало искусственно. – Я не должна была так говорить, но раз мы стали почти любовниками, наверное, можно. – Снова смех. – Тебя, кажется, скоро повысят.
– Почему ты так думаешь? – спросил он, имея в виду любовные перспективы.
– ABW сегодня спрашивало меня о тебе. Значит, тебя скоро начнут проверять, раз знают, что мы встречаемся. Ну и дебилы! Несли такой вздор, что я чуть не умерла со смеху. Не знаю, какое это имеет значение для безопасности страны, но…
Он перестал слушать. Возможно ли, что Венцель прав? Не коснулся ли он тайн, которых касаться нельзя? Да нет, ерунда, совпадение. Он пришел в себя и начал усиленно выспрашивать у Моники подробности. Она была удивлена, но рассказала. Через минуту он уже знал, что их двое, довольно молодые – меньше тридцати лет, одеты как агенты ФБР в сериалах. Показали удостоверения. Говорили дельно, вопросы краткие и точные. Некоторые, например, швыряется ли он деньгами и рассказывает ли ей об уголовном мире, показались девушке обоснованными. Другие – о политических взглядах, дурных наклонностях, привычках, уже меньше. Вопреки себе, он нервничал все сильнее. Не мог успокоиться. Раз нашли ее, с еще большей легкостью доберутся до его семьи.
Роман вдруг испарился у него из головы. Они уже выходили из парка – Моника все больше удивлялась его настойчивым вопросам, – когда он вспомнил, что это свидание. Предложил ей взвеситься на старинных весах, стоявших у входа.
Это был аттракцион – один из важнейших в его детстве. Сначала старичок, обслуживающий весы, измерял рост, потом сажал на кресло, с минуту манипулировал разными гирьками, а в конце внезапно дергал за изношенный рычаг и подавал картонный билетик, на котором были выдавлены – только выдавлены, без краски – дата и вес. Смешно, у него хранилось столько этих билетиков, но все куда-то пропали. А может, они сохранились у родителей?
– Что за шутки, – обиделась она. – Чтобы ты убедился, какая я низкая и к тому же тяжелая? И речи быть не может.
Он засмеялся, но ему стало неприятно.
Дома у него снова был фантастический секс. Чем чаще он встречался с Моникой и больше мечтал о ней, тем лучше у него получалось с Вероникой. Он не мог понять, почему так происходит.
Он лежал рядом со спящей женой и думал.
Во-первых, следует признать, что Монику расспрашивало не ABW, и выяснить у Венцеля, кто его преследует и почему. Можно проверить и в самом ABW, при случае сделать донос о совершенном преступлении. Но в этом он не был заинтересован, учитывая Веронику. Как всегда, будут утечки информации, а о его романе – пока квазиромане – жена может узнать из прессы.
Во-вторых, не является ли Камиль Сосновский, таинственный труп конца восьмидесятых, о котором пропал всякий след, тем, кого ему не хватает для следствия? Человеком, которого ему велел найти Иеремиаш Врубель? Духом, в которого с таким страхом вглядывался во время терапии Хенрик Теляк? Он не мог понять, что бы это могло значить. Из теории терапии расстановок следовало, что недостающей особой должна была быть женщина, первая и великая любовь Телята, который не смирился с данной утратой и чувствовал себя виновным в ее смерти. Чувство вины и утраты стало причиной, по которой его дочь, идентифицировавшая себя с умершей и одновременно желавшая помочь отцу в его страдании, совершила самоубийство. А сейчас? Трудно даже догадываться о чем-либо, поскольку о Сосновском он знал лишь то, что его убили взломщики. Ничего больше. Мог ли сам Теляк быть убийцей и одним из воров? Крайне сомнительно. Неправдоподобно. Вопросы, вопросы – одни вопросы.
В-третьих, действительно ли он влюбился в эту девушку с маленькой грудью? Пожалуй, нет. А если нет, почему она все время стоит перед его глазами? Почему является в последней мысли при засыпании и в первой во время пробуждения? Он рассмеялся. Текст как из Мнишковны[110], о Господи! Либо дело обстоит так, что всякий роман – подлая эмоциональная графомания, либо он в состоянии переживать его только как щенок. Тут нечему удивляться, раз он недавно по-щенячьи же влюбился в свою нынешнюю жену. Может, пора влюбиться в нее как мужчине? Мелькнула мысль, что он должен протестировать свою новую влюбленность на жене, – но быстро была отвергнута. Мир так велик, а жизнь одна.
Шацкий пошел в туалет перед сном, осторожно забрав мобильник со столика у кровати. С недавних пор он постоянно убирал дома звук, боясь вопроса: «Кто на этот раз?» и своей последующей лжи.